В другой группе люди были в основном чисто выбритые, а если и с бородами, то – аккуратно обметывающими скулы по европейским стандартам. Мужчина в центре ее, тоже – крепенький, тоже – плотненький, низкорослый такой, сжимал в руках не стакан, а бокал с признаками сухого вина. И возвещал он не о бездуховности, обессиливающей Россию, а о гибели демократии и произволе полицейского государства. Все честные люди должны были немедленно встать на защиту гражданских прав и свобод. Голос его звучал так же непримиримо, сразу чувствовалось: шаг влево, шаг вправо от демократии – расстрел на месте, а нечеловечески оттопыренные хрящеватые уши вздрагивали в такт каждому слову.
В общем, закрыть глаза – та же московская мелкотравчатая околополитическая тусовка. Разве что фуршет здесь был победнее: вместо коньяка и шампанского – водка и дешевое сухое вино, а вместо икры и множества необычных салатов – бутерброды с обветренным сыром, загибающимся по краям.
Я знал, что все это уже ушло. Это – теневая реальность, призраки, заклинающие самих себя. Они существуют, только пока говорят, и потому говорят непрерывно, поддерживая в себе иллюзию бытия. Они уже никому не нужны. Новое время идет, не замечая их разговорных конвульсий. Это вообще – свойство времени. Оно изменяется независимо от того, хотим мы этого или нет. Просто гаснет в театре свет, поднимается занавес, раздается незнакомая музыка, вспыхивают преображающие реальность софиты, и начинается пьеса, где у нас нет ролей.
В конце концов я очутился перед дверью, ведущей в помещение Клуба. Дверь была плотно прикрыта, но, как выяснилось, не заперта. Внутри было темновато: лампы выключены, шторы задернуты. Сумрак, однако, рассеивало бледное фосфорическое сияние, просачивающееся снаружи. Оно придавало комнате таинственный облик: мерцала крючками вешалка в ближнем углу, стулья вдоль стен замерли в ожидании посетителей, длинная поверхность стола, казалось, мечтала, чтобы на нее положили лист чистой бумаги. Этому не мешал даже гул голосов из-за двери. Напротив, он еще больше подчеркивал уединенность этого помещения. И мне на секунду почудилось, что я вижу чахоточный электрический свет, горящий под потолком, блики его в стекле, выложенные по краю блокноты и авторучки, вдумчивых, напряженных людей, внимающих выступлению. Мне хотелось быть среди них. Мне хотелось, чтобы Сергей Валентинович, посмотрев на меня так, словно мы дружим тысячу лет, объяснил бы вечное онтологическое различие между собой и другим , подчеркнув при этом, конечно, необходимость трансцендентного диалога. И чтобы Маша, извините, Мария Бертольдовна, строгим голосом, от которого мгновенно стихают все разговоры, уточнила бы, что проблема другого есть на самом деле проблема границы, есть проблема выделения личного из вселенского и осуществлена она может быть лишь посредством наименования. И чтобы отец Серафим, дослушав ее, мягко заметил бы, что в действительности эта проблема – мнимая, она снимается при переходе к более высокому уровню бытия: в метафизическом, провиденциальном единстве, которое языка вовсе не требует, в любви, например, или, что то же самое, в Боге, поскольку Бог, согласно христианскому представлению, есть любовь...
Вот чего мне хотелось бы. Мне даже казалось, что я, как сквозь сон, слышу их голоса: приветливый – Сергея Валентиновича, отчетливый – Маши, горячий, пылающий внутренней страстью – игумена Серафима. Они звучали у меня в сознании. И я уже сделал шаг, чтобы, отодвинув стул, сесть среди них. И в это мгновение дверь в соседнее помещение скрипнула, ворвался свет, бубнеж множества разговоров, черный силуэт образовался в проеме, и Гелла неуверенно как-то, словно ослепнув, спросила:
– Вы – здесь? Извините, Дмитрий Николаевич просит вас, если можно, буквально на пять минут...
Я заметил странную вещь. Гелла стояла в дверях, свет падал из-за спины, яркий желтый прямоугольник протянулся через всю комнату. Он выделял в темноте плашки паркета, часть стула, плинтус у противоположной стены.
Все было нормально.
Все, кроме одного.
У Геллы не было тени.
Чуть позже она сказала:
– Я понимала, что вам это не нужно. Но я ничего не могла сделать. Дмитрий Николаевич заметил вас здесь, попросил позвать... Вот так... Неловко было отказываться...
– Ну, и правильно поступили, – сказал я.
– Все равно, чувствую себя виноватой...
В действительности ничего страшного не произошло. Помимо Димона, опять-таки, несмотря на жару, облаченного в плотный, солидный пиджак, в небольшом кабинете находились два человека: мордастенький улыбающийся мужчина с тугими щеками, которого Димон представил как председателя какого-то научного фонда (мужчина улыбнулся, точно японец, и сказал, что ему очень приятно), а во-вторых, мой сосед по купе, тот самый, что выражал намерение подвезти. Мужчина, впрочем, и не думал скрываться, тут же воскликнул: Да-да, мы с вами встречались!... – и пока я лихорадочно соображал – случайное это совпадение или нет, потряс мне руку и назвался руководителем фирмы по импорту лабораторного оборудования.
– Мы не коммерсанты, – увесисто объяснил он. – Мы пытаемся обеспечивать потребности российской науки. Доходы, сами понимаете, небольшие...
По его виду я бы так не сказал.
Впрочем, какой смысл возражать?
Меня же Димон отрекомендовал как сотрудника Центра инновационных стратегий, занимающегося, помимо всего, еще и менеджерским обеспечением.
Для меня это было некоторой неожиданностью. Однако возражать я тоже не стал. В конце концов, какое это имеет значение?
А суть дела, по которому тут собрались, заключалась в следующем. Какими-то кривыми путями, о которых Димон выразился весьма туманно, дав тем самым понять, что распространяться на эту тему не хочет, он получил сведения о том, что на юго-восточном берегу Крыма, неподалеку от Феодосии, распродается по бросовым ценам бывший военный поселок. Когда-то там располагалась флотская часть, обеспечивавшая что-то в Феодосийской бухте, потом эта часть ушла, поселок был передан на баланс местной власти. Та уже десять лет не представляет, что делать: местные жители брать эти дома не хотят, у них есть свои, а "новые русские" или "новые украинцы", поскольку Крым теперь входит в состав бывшей "братской республики", предпочитают базироваться поближе к Ялте, Форосу, Ливадии, другим местам фешенебельного обитания. С их точки зрения, Феодосия – это глушь. Между тем, там около сотни домов, строились для офицеров, фундаменты, стены – настоящий бетон, простоят без ремонта еще лет четыреста, подведено электричество, до побережья не более километра. Правда, газ привозной, пресную воду закачивают насосом из скважины, зато участки при каждом доме – от двенадцати до пятнадцати соток: виноград, дыни, хурма, персики. Выходишь – срываешь со своего дерева абрикос. Хорошо? Хорошо! Это после петербургской зимы!.. Стоимость дома вместе с участком – сто-двести долларов. Сто – подальше от побережья, двести – поближе. Можно ручаться, что года через четыре она вырастет на порядок. А сколько это будет стоить лет через десять, особенно если территорию благоустроить...
Димон значительно поднял брови.
В общем, он предлагал вложиться в этот проект, скупить, пока местные не расчухали, весь поселок, чуть-чуть привести в порядок, покрасить хотя бы, а затем спокойно, не торопясь, продавать дома уже по настоящей рыночной стоимости. Тут, видимо, будет цениться не столько сам дом, сколько участок под будущую застройку. Тем более, что участки не трудно объединить – по два, по три, по четыре, по сколько хочешь. У него самого таких денег не было, и он собирал людей, которым можно было бы доверять.
Далее последовали вопросы. Сосед по купе, склонив крупную, коротко стриженую, будто из камня, бугристую голову, с подозрением поинтересовался, почему все же земля отдается так дешево? Сто долларов за участок с домом, знаете ли... Нет ли тут каких-нибудь подводных камней?.. И Димон, округлив голубые глаза, объяснил ему, что сейчас, как он уже говорил, все это находится в ведении местного кооператива, кооператив нищий, ни на что не способен, а надо платить земельный налог, за строения, за воду, за электричество, вносить страховку, отчислять что-то на предполагаемое благоустройство. Они будут рады, если удастся привлечь какие-то средства со стороны.
Затем сосед поинтересовался, а как с местным законодательством? Все-таки – Украина. Считается, что – независимое государство. Как тамошние бугры отнесутся к собственности иностранных граждан?
На это Димон ответил, что все решаемо. В правление акционерного общества, которое предполагалось создать, войдет, во-первых, председатель местного муниципального образования, он только что избран, значит впереди – еще два срока, и, во-вторых, косвенным образом, через жену – чиновник из земельного комитета правительства Крыма. Прикрытие достаточно очевидное. Все остальное, конечно, будет зависеть от нас. Как мы поставим эти дела, так и пойдет. И кроме того, надо учесть, это ведь не чисто коммерческое предприятие. Это будет "научный поселок" в рамках недавно подписанной межправительственной программы. Совершенно иной статус собственности...
Он посмотрел на мужчину с тугими щеками, и тот, улыбнувшись, сказал, что в министерстве данный вопрос сейчас прорабатывается. Скорее всего, он будет решен . Это значит, что на местное своеволие всегда найдется управа. Из Киева, из Москвы – там посмотрим. Тут ведь главное, чтобы поселок с самого начала был заселен правильными людьми. Тогда большинство проблем отпадет...
Сосед по купе был частично удовлетворен.
– Ну, это дело, конечно, еще надо обкашлять, – заключил он.
– Конечно, конечно, мы вполне можем подождать пару недель...
Мужчина с тугими щеками опять улыбнулся. И вдруг стало понятно, что мягкость его обманчива. Под декоративной резиной – жесткий металл.
Я в этой ситуации чувствовал себя лишним. Димон, приглашая меня, по-видимому, неправильно оценил мое нынешнее положение. Он, вероятно, рассчитывал на московские связи Бориса, и был прав, поскольку какими-то нужными связями Борис несомненно располагал. Если бы захотел, вполне мог бы это дело продвинуть. Только ведь Борис не захочет. Борис – человек глобальных задач. Что ему некий разваливающийся поселок где-то под Феодосией? Мелкое акционерное общество, собирающееся хапнуть порядка "лимона"? Борис вежливо отмахнется и забудет об этом уже через пару минут. Если Димон здесь на что-то рассчитывает, то совершенно напрасно. Да и лично меня это предложение не взволновало. Я был рад лишь тому, что при данной беседе не присутствует Светка. Вот уж кто бы немедленно вспыхнул, как бенгальский огонь: дом в Крыму, участок с хурмой, с персиковыми деревьями! Не успокоилась бы, пока не влезла в это дело по самые уши. В общем, хорошо, что Светка не слышит.
Гораздо больше меня обеспокоило то, что Гелла, сидевшая в некотором отдалении за компьютером, вдруг взяла свою сумочку, повешенную на спинку стула, чуть кивнула Димону, который в ответ тоже слегка кивнул, а потом прошла за нашими спинами и бесшумно выскользнула в коридор.
Неужели она собирается уходить?
Не может быть!
Пробормотав что-то вроде того, что "через минуту вернусь", я также выскользнул из кабинета. Гелла уже была у дверей. Как раз теребила ручку замка, которая, по-видимому, проворачивалась. Обратила ко мне лицо из бледных теней:
– Извините, пожалуйста, мне – пора...
– Что случилось? Почему вы уходите?..
Вот тут она и сказала, что ей передо мной неудобно. Однако, Дмитрий Николаевич велел пригласить.
А потом, будто испугавшись чего-то, подняла обе ладони:
– Не провожайте меня, не надо...
– Но почему, почему? – спросил я.
– Потому что не надо... Пожалуйста... Я вас очень прошу...
И прежде, чем я успел сказать что-то еще, выпорхнула наружу.
Несколько секунд я смотрел на закрытую дверь. Почему-то она казалась мне совершенно непреодолимым препятствием. По-прежнему доносился из двух смежных залов гул голосов, шарканье ног, шипение набираемой из-под крана злобноватой воды. Димон, вероятно, распорядился поставить кофе. Все это было так обыденно, так привычно. Так успокаивало меня, так соответствовало моим представлениям о реальности. Живи – как жил. А вот если я сейчас поверну ручку двери, сделаю шаг вперед, то попаду совсем в иной мир. Мир, откуда возврата уже не будет.
Я вовсе не был уверен, что хочу этого.
Может быть, как раз не хочу.
Хотя, кто его знает, чего я на самом деле хочу?
Наверное, мне следовало опомниться и возвратиться к Димону.
Это было бы лучше всего.
И все-таки я взялся за ручку, толкнул дверь и вышел на улицу.
На улице за то время, что мы провели у Димона, все изменилось. Откуда-то наползла мутная туманная пелена, тлеющая жарой, и, словно тяжелое покрывало, укутало небо. Складки ее неторопливо теснили друг друга, смешивались, пропадали, вздувались, а по исподу их, над самыми крышами, перемещались, клочья дыма, черные облака.
Собирался дождь, быть может, гроза. Все задохнулось в мороке тягостного ожидания.
Впрочем, видимо, ненадолго.
Знойное предупреждающее дуновение накатилось со стороны набережной. Взметнулась пыль, скопившаяся на обочинах, дрогнули двери и окна, вдавленные мощным порывом. Заколыхались тополя в сквере: слетела с них горстка листьев и, точно в обмороке, поплыла по воздуху.
Казалось, что они никогда не коснутся земли.
Дуновение это, наверное, подхватило и Геллу. Я лишь краем глаза успел заметить, как она сворачивает в просвет ближайшего переулка. А когда я добежал, в свою очередь, до угла, ее зыбкая, растворяющаяся в тумане фигура, почему-то находилась уже на расстоянии пяти-шести домов от меня. Словно ее и в самом деле перетащило порывом ветра. Она оглянулась, переходя на другую сторону, и вдруг опять, как видение, исчезла за поворотом.
Я ничего не мог сделать. Потому что когда я, запыхавшись немного, добежал до следующего угла, Гелла как раз поворачивала в просвет третьего переулка.
Она не спешила, не ускоряла шаги, и все равно двигалась гораздо быстрее.
Я чувствовал, что сейчас ее потеряю.
И действительно, третий переулок был пуст, его сумеречную тревогу, выстланную булыжником, подчеркивали мертвые головы фонарей.
Не знаю, жил ли кто-нибудь в этих домах или они стояли покинутые, заброшенные уже долгие годы. Во всяком случае, ни единого человека здесь видно не было, а за черными стеклами, отражающими забвение, не ощущалось признаков жизни.
Неужели Гелла успела опять куда-нибудь повернуть?
В конце концов я, вероятно, утратил бы след: проскочил бы по переулку, помчался бы сломя голову, неизвестно куда, но когда мне было уже рукой подать до очередного угла, из приземистой подворотни, наполненной мраком, выскользнул еле слышный шорох.
Даже не шорох – тень шороха, эхо тени.
Никто не различил бы его, кроме меня.
Не раздумывая, я кинулся под мрачноватую арку. Света здесь не было: двор встретил меня молчанием каменного колодца – мятые водосточные трубы, идущие немыслимыми зигзагами, свисающие карнизы, сорванная, вероятно, еще в прошлом веке дверь ближней парадной. Затем открылись – второй двор, третий, четвертый... Они тянулись нескончаемой чехардой. И везде то же самое – сумрак, ржавчина, запустение, никаких намеков на жизнь. Я не понимал, куда я бегу. Остановился лишь в тот момент, когда увидел, что впереди – явный тупик. Толстая, наверное, очень старая, облупившаяся до кирпичей, глухая стена, да еще обнесенная поверху колючей проволокой.
Шороха шагов больше не было.
Я слышал только свое дыхание, рвущееся из горла.
Видимо, сюда выходили задники какого-то предприятия. За стеной вздымались в муть неба две фабричных трубы, увенчанных багровыми огоньками. Расплывы теней образовывали вокруг них хвостатые завихрения. А у основания труб, видимые из-за стены, громоздились цеховые строения, облепленные арматурой; тоже – трубами, какими-то железными лесенками, отвисающими тросами, проводами, решетками.
Не понять было, работало это все или уже давно умерло. Если бы спросили меня, я, скорее, склонился бы ко второму. Слишком уж протухшим, диким, заброшенным это выглядело. И противоречило данному заключению только одно: справа, с темной площадки, которую образовывала стена, из-за куч щебня, песка, гниющих досок, навалов мусора, из непроницаемой черноты, скопившейся между ними, раздавались какие-то странные вязкие, чавкающие, судорожные звуки.
Различить там что-либо было нельзя. Слишком плотно накладывались друг на друга тень стены и тень дома. Однако по характеру этих звуков, по мокрому, хлюпающему их оттенку создавалось неприятное впечатление. Будто там находится нечто вроде огромного чана, полного грязи, и в чану, расталкивая жижу земли, пытаясь опереться о комья, которые обманчиво выскальзывают и распадаются, не понимая, где верх, где низ, ворочается что-то невразумительное.
Вот оно шлепнуло по осклизлой кромке сначала одной липкой конечностью, затем – другой, пошарило ими вокруг, ощупывая, точно слепой, неровности почвы, наконец обнаружило что-то, вцепилось и с мучительным всхлипом стало выдираться наверх.
Я вдруг почувствовал, что стою в центре заброшенного квартала, что кругом – нежилые дома, пустые дворы, потустороннее беспамятство тишины.
Кричи – не кричи, никто не услышит.
Впрочем, я в этот момент не успел даже испугаться по настоящему. То, что выпросталось из чана, встало на ноги, приобретя карикатурно-человеческие очертания. Несколько ужасных мгновений оно стояло, покачиваясь, точно от слабости. А потом медленно, очень медленно, будто во сне, чмокая босыми ступнями, двинулось в мою сторону...
Глава восьмая
Дождь начался только ночью. Где-то около двух часов меня разбудил стук форточки, дернутой порывом ветра. И сразу же вслед за этим разошлась прелая мешковина небес, воздух дрогнул, будто лопнула тугая струна, чудовищный водяной грохот обвалился на город. Струи хлестали по крышам, переливчатыми свистящими водопадами низвергались в сумрак двора, разбивались внизу об асфальт и, вскипая сонмами пузырей, устремлялись к промоинам канализации. Стекла от дождевого напора подрагивали, и когда я, плохо соображая со сна, прошлепал к окну и вновь открыл форточку, в лицо мне ударили брызги водяной пыли.
Тем спокойнее выглядела сейчас квартира. Горела на тумбочке пузатая лампа, которую я после вчерашних событий выключить не решился: свет ее, рассеянный абажуром, словно защищал комнаты от непогоды, да пылал аквамариновой зеленью огонек охранной сигнализации, поставленной сотрудниками Авдея. Он показывал, что попытки проникновения не было.
И все равно сердце у меня бешено колотилось. Казалось, что за дверью, на лестнице, в полумраке, едва подернутом освещением с верхнего этажа, покачиваясь на студенистых ногах, топчется безобразный, вылепленный из мокрой грязи, громадный, неуклюжий Голем и, покряхтывая от усилий, пытается просунуть палец в прорезь замка. Лицо у него черное, из протухшей земли, комковатое тело облеплено корешками, камешками, осколками бутылочного стекла, а возле слоновьих ступней расплывается по площадке лужица жижи.