Кажется, только теперь до меня начало доходить, во что я ввязался. До сих пор, несмотря на две смерти, случившиеся буквально в течение одного месяца – во-первых, руководителя Клуба, о котором я, впрочем, ничего толком не знал, и, во-вторых, Саши Злотникова, которого я не просто знал, но с которым уже несколько лет тесно сотрудничал, несмотря на предостережение, высказанное Борисом, и на инструктаж, который провел со мной таинственный Сергей Николаевич, я все-таки не слишком серьезно относился к возложенному на меня поручению. Ну – съездить в Санкт-Петербург, ну – провести заседание некоего местного Клуба, ну – попутно, если получится, собрать определенную информацию. Вроде бы особых причин для беспокойства нет. Так мне, во всяком случае, представлялось. И вот теперь словно прозвучал тревожный звонок. Комья влажной земли, распределенные по паркету, однозначно свидетельствовали о том, что я влип в историю, от которой разило чем-то чрезвычайно опасным. Причем, дело тут было, скорее всего, не в каких-то "московских играх", о чем недвусмысленно намекал Авдей. То есть это, конечно, тоже могло здесь присутствовать. Отрицать такой вариант было бы глупо. Однако я кожей чувствовал, что вовсе не "московские игры" определяют текущий ландшафт. Вообще, что такое "московские игры"? Если говорить откровенно, то ничего особенного они собою не представляют. Мы же, в конце концов, не в сырьевой зоне работаем. Времена "мезозоя", когда любое столкновение интересов решалось с помощью силы, закончились в нашей сфере быстрее, чем в материальном секторе экономики. Удивляться тут, впрочем, нечему. Аналитики, будучи в большинстве своем людьми достаточно образованными, одними из первых поняли, что прямое насилие практически никогда себя не оправдывает. Убийство, например, вызывает такие сложности и пертурбации, такие риски и зависимость от непредсказуемых результатов, что ситуация после него, как правило, оказывается даже хуже, чем первоначальная. Гораздо проще – договориться, заключить соглашение, маркировать свою область, разграничить направления деятельности. В крайнем случае – просто обозначить угрозу. Прежде, чем "бомбить", продемонстрировать силовые возможности. Так, скажем, самцы, конфликтующие из-за самки, не сразу грызутся, что было бы биологически неоправданно, а исполняют сначала предупреждающий ритуал: рычание, шерсть дыбом, глаза горят, клыки выставлены напоказ. В конце концов кто-то не выдерживает и отступает. Во многих случаях обходится без кровопролития. Вот так и у нас. Конечно, жизнь есть жизнь, в ней случается всякое. У нас тоже, если говорить откровенно, всякой дряни хватает: перекупают информацию, кадры, намеренно переключают ресурс, крадут идеи, куски проектов, высказывания, удачные формулировки, обманывают, интригуют, накапливают компромат даже на ближайших друзей. Но все это – там, за скобками, в сферах, куда я, слава богу, не вхож. Рядовых исполнителей это, как правило, не затрагивает. Борис, когда излагал для нашего сведения очередную "мульку" из верхнего эшелона, обычно говорил так: Учтите, к вам это отношения не имеет. Работайте, как работали, я все беру на себя... Кстати, с его стороны – абсолютно правильно.
Нет, здесь были все-таки не "московские игры". Здесь, словно безжизненная вода из трясины, проступало нечто совершенно иное. Я будто проваливался в неведомую Сумеречную страну, где властвовали другие законы и где произойти могло все что угодно. Это было очень странное ощущение. Светило солнце, в окно были видны покачивающиеся тополя во дворе, светлая июньская тишина переполняла квартиру. День был совершенно обычный. И вместе с тем, будто тень грозового облака наползала на город. Меня, несмотря на знойную духоту, прохватывала мелкая лихорадка. Казалось, что за нарочитой яркостью солнца колышется мрак, щупальца его бесшумно клубятся в темных парадных, шорох листвы слагается в заклинания, вздрагивают деревья в садах, мутное тяжелое дуновение проскальзывает по набережным, взметывается пыль, плывут в воздухе листья, день как будто подергивается реденькой пеленой, и на проспектах, на улицах, на площадях устанавливается вдруг такое нечеловеческое безмолвие, что далеко слышно, как – дзинь!.. дзинь!.. – разламываются у спуска к воде хрупкие волны. Стеклянный колдовской шорох переполняет город. Доносятся сквозь него загадочные слова, сложенные из кошачьего писка: "Амсет... К-ха... Амсет... Дуамутеф... Сах... Сах... Ке-бе-ксе-нуфф... Хапи... Хапи..."
Вот, что со мною происходило. От этого я когда-то бежал, и теперь оно опять ко мне возвращалось. Никакие "московские игры" были здесь, разумеется, ни при чем. Не случайно тот же Борис, который понятия не имел о моих прошлых трудностях, зато уж что-что, а "московские игры" выучил наизусть, специально предупреждал, что мне может встретиться что-нибудь необычное, что-нибудь этакое, к чему повседневные наши правила не применимы.
– Что именно? – помнится, поинтересовался я, уже тогда ощущая холодок в сердце.
И Борис, тоже помнится, с некоторой досадой прищелкнул пальцами:
– Откуда я знаю? Если б знал, скрывать бы не стал... Нет, тут не объяснить... Я просто чувствую привкус чего-то такого...
Хуже всего было то, что отступить я уже не мог. То есть, разумеется, после угрозы, высказанной в такой зримой и очевидной форме, я имел полное право отказаться от данного дела. Запереть квартиру – прямо с кучей земли на полу, взять билет на дневной поезд, вернуться в Москву. Думаю, что никто меня ни в чем бы не упрекнул. В конце концов я не сотрудник органов госбезопасности, не сыщик уголовного розыска, даже не работник частного охранного предприятия. Специальных навыков, позволяющих справиться с такой ситуацией, у меня нет. Я не обязан был рисковать жизнью – неизвестно ради чего. Ведь нельзя же, действительно, на полном серьезе считать, что несколько человек, собирающихся иногда в скромном помещении Клуба на Васильевском острове, кстати, самые обыкновенные люди, не экстрасенсы, упаси бог, какие-нибудь, не ясновидящие, просто – доктора, кандидаты наук, сотрудники разных научно-исследовательских институтов, разумеется, ни в какие экстрасенсорные практики ни на грош не верящие, и вдруг обладают силой, способной, как полагает Борис, оказывать влияние на крупные государственные решения. Причем не путем политического консалтинга, что было бы еще в какой-то мере понятно, а неким странным, мистическим, доселе никому не известным методом, чуть ли не заклинаниями, лежащими за гранью логики и рассудка. Какие ко мне могут быть претензии? Однако, я хорошо знал и другое. Формально претензий ко мне, разумеется, никто не предъявит, но и безоговорочного доверия, которое я завоевывал несколько лет, тоже уже не будет. Группа – это прежде всего команда. Это круг людей, спаянных чем-то большим, нежели совместное препровождение рабочего времени. Доверие здесь должно быть почти абсолютным. Если не доверяешь человеку, с которым работаешь, значит и результаты работы будут весьма посредственными. Никаких претензий в мой адрес, разумеется, не последует. Просто с этого дня мне будут поручать только второстепенные документы. Меня перестанут информировать о главных направлениях нашей деятельности, незаметно вытеснят с тех дружеских совещаний, где обсуждается нечто действительно важное. Где-то максимум через полгода мне придется уйти. А если я не сделаю этого сам, мне очень вежливо, но непреклонно дадут понять, чего от меня ждут. Скорее всего, скажет Аннет. По обыкновению возьмет на себя функции исполнения приговора. На моей памяти это уже один раз было.
В конце концов, бог с ней, с группой. Работу в Москве, где крутятся десятки подобных групп, я, уже обладая опытом аналитики, конечно, себе найду. Не окажусь просто выброшенным на улицу. Можно не волноваться. Но – Светка, Светка. Вот, в чем вопрос. Что после этого у меня будет со Светкой? Я ведь до сих пор очень хорошо помню, как она, дрожа, точно от температуры, сказала – осторожно протянув руку, коснувшись моей ладони: Давай заключим с тобой договор. Мы вдвоем – против всего остального мира. Давай заключим с тобой такой договор. Я хочу, чтобы у тебя было все: работа, известность, положение, деньги. Не думай, я лично и без денег могу. Но раз у каждого идиота есть, пусть будут и у тебя... Вот, я хочу, чтобы это у тебя было. И если здесь что-то потребуется от меня, я – готова. Но и ты, пожалуйста, будь готов. Пожалуйста... Мне ничего больше не нужно...
Это – маленькое кафе на Арбате, зима, поздний вечер, мороз, по-моему, градусов двенадцать – пятнадцать, пальцы, у меня во всяком случае, мерзнут, вспархивает к фонарям крупный рождественский снег; я еще работаю в своем хилом журнальчике – там все еле скрипит, еле движется, чуть ли не разваливается на части, начинается уже приватизация здания, потом, через пару лет, будет вместо редакции сверкающий новомодный бутик; перспектив, разумеется, никаких, предложения Светке я еще и не сделал, сложности с родителями, которые подозревают, что мне просто нужна прописка в Москве; кстати, не так уж и далеко от истины; ежедневно мотаюсь с тремя пересадками в Уткину заводь, комната в десять метров: тахта, стол, два стула, в углу – не работающий телевизор, нечего и думать, чтобы пригласить Светку туда: за стеной регулярно – завывания полоумной хозяйки, каждые два часа поет "обере ги". А с другой стороны, уже явно что-то сдвигается. Прошло собеседование с Аннет, дана в результате знакомства на разработку пробная тема. Потом она разрастется в мой первый проект. Медленно, очень медленно поворачиваются в глубине колеса судьбы.
Так это было.
Светка мне не простит, если я вернусь из Петербурга ни с чем.
Бороться с подобными настроениями можно лишь одним способом. Я опустился в кресло, вытянулся, положив руки на подлокотники, прикрыл глаза, и секунд десять-пятнадцать сидел, ни о чем не думая. Этим был обозначен переход к нормальному состоянию. Затем я резко, будто от удара, распахнул веки, вскочил на ноги, выпрямил плечи, втянул живот, глубоко вдохнул-выдохнул, будто со сна, и сказал самому себе бодрым, приказным голосом:
– Ну что ж, пора за работу...
Главное тут было – ни на мгновение не останавливаться. И я действительно ни на мгновение не останавливался, пока вся земля из квартиры не была вытащена на помойку, пока пол посередине комнаты не был вымыт – трижды, чтобы грязи, поблескивающей крупинками, не осталось даже в щелях, и пока орудия труда, которыми я пользовался: веник, совок, ведро, половая тряпка, найденная на кухне, тоже не были вымыты со всей тщательностью, а потом – не разложены для просушки на старых газетах. Заняло у меня это где-то около часа, и вот, что значит простой физический труд: когда я, с удовлетворением обозрев результаты своей активности, двинулся в душ, настроение у меня было уже совсем иное – рабочее, энергичное, с желанием действовать дальше, не допускающее никаких вялых сомнений.
Я был готов к любым неожиданностям.
И они, разумеется, не заставили себя ждать.
Потому что едва я, чувствуя некую обновленность, вышел из ванной и, размахивая полотенцем, даже напевая что-то сквозь зубы, направился в кухню, чтобы заварить себе кофе, как раздался короткий писк и назойливо, будто голодный котенок, замяукал на столике сотовый телефон.
Звонил, конечно, Борис.
И, как обычно, даже не поздоровавшись, сразу же перешел к сути дела.
Во-первых, он сообщил, что уже в курсе последних моих событий. Авдей ему доложил, все подробности, так что не будем тратить времени на повторение. Разве что у меня есть нечто такое, о чем я решил Авдею не сообщать. Так есть или нет? Нет? Это уже хорошо. А во-вторых, он поинтересовался, смотрел ли я новости?
– А ты посмотри. Посмотри-посмотри!.. Сейчас будет по "НТВ" утренний блок. Есть там сюжет, который стоит увидеть. И, кстати, обрати внимание на Агапета. Он, на мой взгляд, даже более характерен, чем основной персонаж. Ну – все. Потом можешь не перезванивать. Я – отключаюсь, часа, наверное, на четыре. Тут требуется кое-что завинтить...
Напор Бориса меня всегда поражал. Его как будто напрочь не интересовало мнение собеседника. То есть, конечно, во время наших рабочих планерок, проводившихся раз в неделю, где согласовывались и приводились к общему знаменателю разные направления, он обязательно предоставлял слово каждому. Умудрялся даже не перебивать. Слушал, царапал что-то в своем блокноте. Однако по нетерпеливому лицу его чувствовалось, что он делает это исключительно для поддержания энтузиазма. Будь его воля, он ограничился бы начальственным распоряжением. А если кому-то это не нравится – ради бога, Москва большая, пойти можно в любую сторону. Лично он, Борис, никого насильно не держит...
Это тоже были издержки московского политического существования. В Москве человека, что бы он собою ни представлял, воспринимают лишь как функцию места, которое он занимает. Никого, в общем, не интересует – умен данный человек или нет, образован он или со школы не открыл ни одной книги, честен или его порядочность оценивается в определенную сумму. Даже говорить об этом считается не профессиональным. Важно лишь то, чем он в настоящее время является: министр, например, советник, консультирующий по таким-то вопросам, возглавляет какой-нибудь Комитет в Государственной думе. Пусть, наконец, мелкий клерк, таракан, в лупу его не видно, зато – правит бумаги в аппарате президента или правительства. Как только уйдет – станет никем. Как только вернется – будет опять внесен во все необходимые списки. Я к этому долго не мог привыкнуть. В первые месяцы то и дело получал замечания от Аннет. Она говорила: Зачем ты столько времени тратишь на этого балабона? – Я отвечал: Ну, интересный же человек, рассказывает хорошо, специалист по Средневековью. – Взгляд точно на идиота: Какое Средневековье? Он же ничего не решает... И обязательно добавляла: Ты эти петербургские причуды забудь...
Пришлось мне оставить кофе и включить телевизор. Экран засветился, заулыбалась оттуда девица, сжимающая упаковку стирального порошка. Она начала им пользоваться две недели назад, с тех пор все ее беды отошли в прошлое. Ах, вздыхала она, если б я знала раньше!.. К счастью, это был самый хвостик рекламы.
Что же касается собственно новостей, то начались они с показа дома, рухнувшего в Краснодольске. Это стало у нас незыблемым правилом: новости начинаются либо со взрыва, либо со столкновения поездов, либо с падения самолета: "никто из пассажиров и членов экипажа не выжил", либо, как тут – с обрушения здания и пожара. Скучать зрителю не дают. Каждую секунду напоминают, что жизнь коротка. И лишь после того, как машины "скорой помощи", завывая, отъехали, а мэр города, сделав скорбное и ответственное лицо, твердо пообещал в монитор, что "помощь всем пострадавшим будет оказана", пошел основной сюжет.
Президент, оказывается, пребывал на Дальнем Востоке. Как он там очутился, если еще вчера вроде бы находился в Москве, простому смертному не постичь. Президент у нас энергичный. Для него семь верст – не крюк. Существенным было то, что он посетил Дальневосточный институт моря, где беседовал с коллективом сотрудников, побывал на рыболовном сейнере – тут как залог процветания вытащили из глубин сеть, полную трепещущей рыбы, а в здании местной администрации встретился с представителями промышленности и бизнеса. Показали фрагмент его выступления: "Правительство уделяет Дальневосточному региону самое пристальное внимание... Богатейший край с неисчерпаемым потенциалом человеческих и природных ресурсов... Не все еще у нас, разумеется, делается так, как надо, но мы надеемся, что здоровые тенденции возобладают"...
Продолжалось это по моим часам около четырех минут. И чем дольше я всматривался в экран, тем более тревожное ощущение меня охватывало. Я, конечно, не специалист про имиджевым характеристикам. Образ, как и большинство людей, улавливаю лишь интегрально. Борис подобные вещи считывает лучше меня. Наверняка у него это все уже отхронометрировано до долей секунд, оцифровано, соотнесено с предыдущими записями. У меня, конечно, такой техники не имелось. Однако "торможение", как мы его между собой называли, было заметно, по-моему, даже невооруженным глазом. Дважды президент как будто с опозданием понимал о чем его спрашивают, также дважды, перед тем, как двинуться дальше, нерешительно замирал, точно пугаясь происходящего, а на совещании промышленников и предпринимателей, в течение которого его почти все время показывали крупным планом, он в середине своего выступления вдруг выдержал паузу – секунд, наверное, на пятнадцать. И не знаю, как остальным, а мне показалось, что он больше не выдавит из себя ни слова. Он словно забыл, какие вообще существуют слова. Кстати, не думаю, что это поняли телезрители. Все заминки его, все его мелкие колебания, вся его осторожность, будто у рыбака, идущего по тонкому льду, вполне укладывались в манеру "естественного поведения". Президент – живой человек, он тоже может сбиться, не сразу что-то понять, где-то запутаться. Ничего страшного в этом нет. Более того, часто вызывает симпатию. И надо очень хорошо знать его "норму", чтобы почувствовать разницу.
Еще сильнее это было заметно в поведении Агапета. Агапетом мы называли советника президента, который отвечал за политические стратегии. Не бог весть какая конспирация, разумеется, ребенок и то расшифрует, но, как сказала Аннет, все-таки затрудняет прослушивание. Тем более, что наименование "Агапет" ему очень шло: плотненький такой, приземистый, тяжелолицый, с мощными складками кожи, стягивающимися вокруг лысины, с брыльями щек, чуть отвисающими на скулах, как у бульдога. Типичный Агапет, лучше не скажешь. Так вот, Агапет был в этом сюжете весьма показателен. Если президент отставал в своих реакциях на окружающее совсем не на много, то "временной лаг" Агапета просто бросался в глаза. Он оставался на месте, когда все начинался двигаться – стоял, будто столп, не обращая внимания на недоуменные взгляды, потом вдруг спохватывался, вздрагивал, догонял, однако походка была у него – как у плохо собранного Буратино. Или когда требовалось куда-нибудь повернуться: все поворачивались и послушно смотрели в нужную сторону, один Агапет, словно нарочно хотел выказать неуважение, демонстрировал губернатору или директору института лысый затылок. Но настоящий конфуз с ним случился у вертолета. Естественно, что на сейнер президент прибыл по воздуху, а не по воде. И быстрее, и безопаснее, и канители меньше. Так вот, когда двинулись на посадку, Агапет неожиданно остановился у трапа. Никак не мог взять в толк, чего от него хотят. Уперся, как бык, которого тащат на бойню. И ни подсказки, ни вежливые подталкивания не помогали. В ответ Агапет, поматывая головой, лишь нечленораздельно мычал. Впрочем, эту сцену на монтаже явно срезали. О том, что там происходило в действительности, можно было только догадываться.
Таковы были мои самые поверхностные впечатления. Я выключил телевизор и некоторое время сидел – стараясь опять-таки ни о чем не думать. Не хотелось мне ни о чем думать. Ситуация, по-видимому, была еще хуже, чем ее пытался представить Борис. Или, может быть, она так просела за последние несколько дней? Ведь записи президента, которые мы смотрели вчера, были, если не ошибаюсь, недельной давности. Там еще ничего подобного не было. Значит, "торможение" прогрессирует, его нельзя считать выдумками врачей. Это реальный факт. Он говорит сам за себя. И последствия могут оказаться такие, что о них действительно лучше не думать.