– Девчонки не давали, а я их стихами, цитатами обволакивал. На гитаре им играл. Денег не было на цветы, гитара у меня была инвестиционным вложением. А теперь не играю. Гитару купил роскошную, но не играю. Я теперь только себе покупаю, больше ничего ни на кого не хочу тратить. Я и тебе ничего сказать не могу, не потому что не хочу…
Я замерла, рука соскользнула с плеча. Вторая оставалась в его плену.
– Я не знаю, что чувствую. Чего я вообще хочу. Только понимаю, что после всего этого не могу, не имею права голову тебе засирать. Понимаешь?
То есть это значит, что он… Что все равно ему? Я так и знала…
Он обернулся ко мне. Его губы, глаза…
– После этого текста я для тебя точно умер. Но я и не нужен тебе, вообще-то. На твоем месте я бы давно послал такого мудака. И ты меня тогда послала, и я пошел, и правильно пошел. Тебе же не нужен такой? Зачем тебе такой, правда? Ты плачешь?
Он не договорил. Я не успела ничего ответить. Его сухие губы, мои… Мои загорелись, когда по ним царапнуло его щетиной. Как быстро растет. Мне всегда нравилась эта щетина – так острее чувствовалось слияние с чужим, мужским… Так острее чувствовалась грань между "я" и "он".
Я не поняла, как это произошло. Он дотянулся с водительского сиденья, перелез или вышел и вошел через дверь… Я даже не запомнила этого момента. На секунду он меня выпустил, а потом я уже лежала, упираясь затылком в мягкий подлокотник, липла голой кожей к кожаным сиденьям – за это их и не люблю. Его глаза надо мной… Грань сохранялась и была острой – между рубашкой и телом, между кожей машины и его. Эта тяжесть сверху, когда не вырвешься и не хочешь никуда вырываться, а хочешь так и лежать раздавленной, пойманной. Покоренной и распятой… Что-то твердое, жесткое… Пряжка ремня. А ремня и не было в тех брюках, они же на резинке.
Когда оставалась еще одна последняя секунда, когда можно было это остановить, я прошептала:
– А презервативы?
Он застыл на мгновение. Выдохнул:
– Молчи. Ради бога…
Вдавил мою голову в подлокотник. И больше ничего нельзя было сказать и сделать. Больше ничего не надо было делать. Само собой… Так просто. Просто дышать в такт. Ветер с моря забирался в машину и на секунду, когда возникало пространство между мной и им, между мной и кожей сиденья, я ощущала прохладу. Потом снова горячо. Холодно. Горячо… Очень горячо. Потом я уже не различала ни низ, ни верх, ни ветер, ни грань, где кончаюсь я и начинается он. Все слилось в одно… Лицо горело, распаленное его прикосновениями. Везде, где он прикасался, оставался след… Чертил свои борозды на мне, по мне, внутри меня… Пусть. Все равно, что дальше, пусть сейчас так. А я запомню. Каждое движение, почти до боли, до самой внутриутробной черты, за которой больше ничего нет, до самого конца… До алой глубины, где начинается все… Смыкается, раскрывается, взрывается и горит…
– Как же с тобой хорошо! – прошептал он. – У меня такого не было с семнадцати лет. – И, не дожидаясь моего ответа, быстро поднялся, хлопнул дверью, сел за руль, завел машину. Мы поехали.
А я осталась лежать на мокрой коже позади него. И смотрела в окно, в черный бархатный мрак…
В свой номер я вошла через сутки, даже больше. Очень странная картинка – комната хранила отпечаток моего состояния, каким оно было, когда я собиралась в Монте-Карло. А теперь сюда вошел совершенно другой человек.
Саша сразу рухнул в кресло.
– Аленка, у нас не больше часа. Помочь?
– Сиди, мне самой быстрее! – ответила я.
Вещи, не узнававшие хозяйку, прятались по углам, не хотели собираться. Или стеснялись постороннего. Я пыталась загладить эту неловкость – между гостем и изнанкой моего гардероба, который застали врасплох.
Странно, только что ты и он – это одно и то же, а после того, как все кончилось, нас снова отбрасывает друг от друга на расстояние. Он тоже дистанцировался, спросил:
– И мы сюда тебя поселили?
– Как видишь. Но тут бассейн отличный.
– А я в "Хилтон" тебе приглашение присылал.
– Какое приглашение?
– На день рождения.
– А… Да? – Я и забыла о нем.
– А я все думал, почему ты не приехала, звонил тебе…
– Вот потому.
Значит, это он звонил! А тот номер – его французский мобильный.
– Понял, исправлюсь. Слушай, а выпить есть?
Вино в этой комнате закончилось еще позавчера.
– Нет, пусто.
– Так давай закажем!
– Тут нет рум-сервиса. Не "Хилтон".
– Ладно, не добивай. Слушай, что ты копаешься? Давай мне задание!
– Какое тебе задание дать? Трусы мои складывать?
– А что? Мне нравится. Я могу.
Мне зато не нравилось. Потому что были там трусы, которые не стоило доверять его глазу. Никакого гламура, зато удобные. Ненавижу синтетические бл…дские кружева, которые впиваются всюду. Но хорошо, что вчера я надела компромиссный вариант – шелковые, которые меня и спасли.
Разговор о трусах как-то разрядил напряженность. Он встал посреди комнаты, оглядывая поле битвы с пакетами, мешками и тряпками.
– Ладно, трусы можешь себе оставить, но такое простое дело, как сборы, мне можно доверить. Я же путешественник с дипломом. Чемодан собираю за десять минут. Ты иди в душ, а мне скажи, что складывать.
Я остановилась в замешательстве.
– Алена, давай, не стесняйся! Теперь уже поздно стесняться. А то сейчас вообще никуда не уедем…
Он двинулся ко мне, поймал…
– Ну что, согласна?
– Да, – сказала я и вывернулась из его рук.
Бросила мешки на кровать, – пусть разбирается.
– Чемодан в шкафу.
– Будет сделано! Время засекай. И дверь в ванну запри, – он хмыкнул.
Я скрылась в ванной. Стояла под душем и думала о том, как все изменилось. Вчера я здесь плакала, а теперь за дверью он складывает мою одежду. И мне кажется это нормальным.
Я вышла, замотанная в полотенце, – на постели был уже полный порядок, он сидел и курил.
– Вот она, наконец-то! Ну, иди-ка сюда, проверяй.
– Спасибо, ты гений.
– Одиннадцать минут. Я засекал.
Кроме моих склянок в ванной, все было собрано. Осталось только переодеться и уйти отсюда навсегда. Мне вдруг стало жаль покидать эту комнату и, вообще, что все кончилось. Я села на кровать рядом с ним.
– Что-то не так?
– Да нет, все нормально. Просто уезжать почему-то не хочется. Вчера еще мечтала покинуть эту страну, а сейчас – грустно.
Он посмотрел на меня. Толкнул плечом.
– Провоцируешь?
– В смысле?
– В прямом, – сказал он и потянул за край полотенца.
Опрокинул меня навзничь, головой я уперлась во что-то жесткое. Ручка чемодана.
Сквозь сердцебиение я расслышала телефон. Мой телефон.
Я дотянулась рукой до сумки. Его голова на моем животе…
– Не подходи, – прошептал он.
Мама. Я совсем забыла!
– Аленушка! Дочка! Ты где? Ты слышишь меня?
– Да, да, мама, это я! Все в порядке, я тебя слышу.
– Что там у тебя происходит? Почему ты не звонишь матери? Что случилось? Ты в аэропорту?!
Он приподнялся на локтях и смотрел на меня. Мама была последним человеком, с которым удобно разговаривать в такой позе.
– Все в порядке, мам. Небольшие проблемы были с самолетами. Рейсы перегружены. Много русских во Франции.
– Алена, тут у нас новости, там русских арестовывают, гонения. Срочно домой!
– Мама, вылечу сегодня, – я посмотрела на Сашу.
– Скажи, утром, часов в 8. Может, раньше, не знаю пока, – шепнул он.
– Мам, днем уже в Москве буду, не волнуйся.
– Твой отец, конечно, не беспокоится, а мать с ума сходит! Я уже все передумала – что ты в аварию попала, что, не дай бог, арестовали на тусовках ваших гламурных…
Мама из десяти возможных выбила десять. Точно в цель.
– Мам, все в порядке уже, не волнуйся. Не могу больше говорить, неудобно. Люди рядом.
– Совсем рядом! – сказал он громко.
– Ты с кем там разговариваешь? Алена, ты с кем-то познакомилась? Аленушка, будь осторожна, потому что сейчас очень опасно во Франции! Много аферистов везде, подумают, что ты "новая русская"…
– Хорошо, мам. Пока, мам. Скоро буду.
Она еще что-то говорила, но я нажала кнопку. Иначе ее не остановить.
– Я забыла ей перезвонить. Представляешь, она думала, что я в аварию попала.
– Я кое-что слышал. Моя такая же почти. Не понимает, что говорит. А когда из новостей что-то узнает… Вот как про эту аварию услышит, я представляю, что будет…
– Так позвони ей срочно!
– Думаешь? Что, прямо сейчас? – сказал он, оглядев меня. Но что-то ушло. Надо ехать. Нечего сейчас продолжать. Потому что лучше, чем было, сейчас уже не будет. Стоит только кому-нибудь третьему постучаться к двоим, ток пропадает. И нужно время, чтобы восстановить напряжение. Времени у нас не было. А я не хотела снижения истории на уровень – случайно, между делом, перед вылетом.
– Конечно! Срочно звони! Давай, а я пока оденусь.
Я вытолкала его из спальни, закрыла дверь.
Быстро натянула джинсы, свитер, плащ. Теперь все. Совсем все.
Он заглянул:
– Готова?
– Да. Маме позвонил?
Он не ответил.
– Давай посидим на дорожку, – предложила я.
Может, не надо было его останавливать? Он сел рядом, уставился в пол. Другой, чужой. И я другая. Как будто прочитав мои мысли, он взял меня за руку. Минуту или две мы сидели молча.
– Ну… – сказал он, поднимаясь. Я тоже вскочила.
Мы обнялись, как будто прощались здесь.
– Алена…
– Что?
– Спасибо тебе.
– Ты это говорил уже. И тебе спасибо.
– Нет, мне не за что. А тебе спасибо. Ты для меня… Ты друг, понимаешь? Я никогда не умел дружить с женщинами, а с тобой получается. Знаешь, что это значит?
Я друг? Друг?!
– Это называется дружить? – я отодвинулась от него.
– Нет, ты не так поняла. И дружить с тобой я тоже могу. Это очень важно, иногда важнее, чем… все остальное. Ну ладно, поехали, да?
Я была разочарована. Не то чтобы я ждала от него важных, установочных слов о том, что теперь все это значит, как будет продолжаться и на каком месте мы сейчас. Но про дружбу я точно не хотела услышать. Не знаю, стала ли бы я кому-нибудь помогать так же, да хоть Светке… Нет, были вещи, которые я для Светки не сделала бы. Например, не стала бы скрывать про Настю… Про нее я не вспоминала уже несколько часов. Кстати, и он тоже ничего не говорил.
– Слушай, а где Настя? – спросила я.
– Да сидит тут недалеко. Сейчас увидишь ее.
Мы ехали молча, быстро и как-то грустно. Даже без музыки.
Я все думала о нас. Я уже забыла про аварию, про все ужасы вчерашнего дня. Остался только разговор на берегу в машине и все, что было потом…
Снова телефон. Его.
– Да, так плохо? В Марсель? Почему? Когда? Да, готовьте документы. Я уже еду! Сейчас отправлю девочек и приеду. Да, все!
Он кинул телефон в раздражении.
– Аркадия надо везти в Марсель. В клинику другую. Состояние очень тяжелое, срочно операция нужна. Сейчас вас с Настей отправлю и – к нему.
– С Настей?
– Ну да. Еще не знаю, что она там выкидывает. Но вроде сказали, госпитализации не нужно. В Москве там разберутся. Отсюда ее надо вытащить.
Он думал про нее, опять про нее.
Мы свернули по указателю "Antibes". По улочкам мимо заборов, вверх, вниз. Остановились у ворот. Он на что-то нажал – ворота открылись, мы въехали на дорожку. Деревья, темно… Большой современный дом – во всяком случае, я разглядела острые углы – стекло, бетон… Никакой французской недосказанности – все очень конкретно. Рядом с домом – бассейн.
Мы остановились возле двери.
– Что это за дом? – спросила я.
Он ничего не ответил. А я почему-то не стала настаивать.
Саша нажал комбинацию на пульте с цифрами. Замок внутри щелкнул.
В помещении было темно. Размер угадывался по бликам, которые отражали зеркала и картины. Всюду стекло, какие-то цветы, удушающий их запах делал темноту еще более плотной. Мы поднимались по лестнице, свет включался на секунду, озаряя путь. Современные яркие картины (непохоже что-то на русский авангард, или я не понимаю в искусстве?), белые стены. В проеме горел яркий свет. В него мы и вошли.
На диване под бежевым пледом лежала девушка, я видела только волосы – длинные белые ведерниковские локоны. На столе стояла полупустая бутылка коньяка. Я огляделась. Картины, длинный белый диван напротив, стулья – пластик а-ля Филипп Старк, металл, стекло, гладкие черные поверхности консолей. В этом больничном минимализме был особенно заметен беспорядок. Никогда я не любила такие интерьеры, холодные и беспощадные к проявлениям человеческих слабостей. Вещи валялись повсюду. Сумки, туфли. Пиджаки. Галстуки. То же самое неряшливое впечатление производил, наверное, и мой номер. Только там не было роскошного минимализма, а была бедность скромной гостиницы "две звезды", со старыми продавленными диванчиками на каркасах, сваренных из железных трубок. Моя вилла для бюджетного туриста, а здесь – дорогая холодная роскошь.
Девушка не двигалась.
– Настя! Настя, просыпайся, вставай!
Он подошел к дивану, я осталась стоять у входа.
Он присел рядом. Потряс ее за плечо.
Она что-то промычала.
– Настя, вставай, пора! Я приехал.
Она дернулась. Повернула голову. Я увидела… Что с ее лицом? Но рассмотреть не смогла. Настя бросилась ему на шею, обняла, зарыдала, уткнувшись в его плечо. Я отвернулась.
– Ну, девочка, перестань, все в порядке будет. Тихо, тихо… Я все понимаю. Все сейчас будет хорошо… Доктор был?
– Сашенька, ты не представляешь… Что со мной теперь будет? Был доктор, сказал, что надо операцию делать. А я… – Она снова зарыдала.
– Алена, воды дай! Вон там, в баре, бутылки посмотри, – он указал на комод из блестящего черного дерева.
Я нашла и стаканы и воду.
– А кто это? Ты с кем? Мне нельзя, чтобы меня видели! Ты не понимаешь, что ли, Канторович?!
Я, наконец, разглядела ее. Лицо Ведерниковой напоминало жуткую маску – нос перетянут повязкой, она шла от уха до уха. На бинте – запекшаяся кровь. На лбу – тоже повязка. Я протянула стакан Насте. Она даже не пошевелилась. Саша взял стакан и подал ей. Из его рук Ведерникова взяла.
– Успокойся. Сейчас вы с Аленой вместе в Москву полетите.
– А ты разве не отвезешь меня?
– Я не могу, Настенька, никак не получится. Я к Аркаше сейчас должен ехать. Он в больнице. Но все в порядке с ним будет, я надеюсь.
– В больнице? Значит, все нормально с ним? Саш, там же врачей полно, если он уже в больнице, а со мной ничего не ясно. Доктор сказал, что операция нужна пластическая, а у меня эфиры, я в истерике, ты слышишь?! Я не могу одна там… Тебя не будет, Аркаши не будет! Что мне на работе говорить? Я не могу одна лететь, разве это не понятно?!
– Девочка, я не смогу в любом случае. Ты соберись сейчас с силами. Клинику найдем, пока вы долетите. Поняла меня? Сейчас собирайся, мы с Аленой тебе поможем.
– Я не могу при чужих. Пусть она внизу подождет!
Я смотрела на Канторовича. Он взглянул на меня. И смутился, кажется.
– Хорошо. Успокаивайся и вставай потихоньку. Голова не кружится?
Какой он предупредительный с ней. Мне такой заботы не досталось. Ну правильно, женщина-друг не то что женщина-ромашка. Прекрасный нежный цветок, съ…бавшийся с места аварии, растение, спасенное мной от дерьма, которым удобрили бы его во французской полиции. А мне что – мне можно.
Он помог ей сесть.
– Подожди, сейчас я Алену провожу.
Он повел меня вниз по лестнице. Включил свет. Усадил в гостиной за большой стол.
– Выпьешь? Вино, водка, коньяк, виски, джин еще есть.
– Давай коньяк.
Он налил мне и оставил бутылку открытой.
– Черт, а я даже выпить не могу! Ты не обращай внимания на нее. Она девка неплохая, но истеричная. Ее можно понять.
– Разумеется.
– Ты о чем?
– Так, не о чем.
– Алена, только сейчас не начинай! Если вы еще будете друг с другом отношения выяснять… Помоги мне ее отправить, очень прошу! Опять тебя прошу, но у меня нет выхода. Твой должник буду по всем статьям. Как друга прошу. Потом выставишь мне счет. Ты же понимаешь все, а она дурочка.
– Да, я друг.
– Вот видишь… Ладно, Аленушка, посиди здесь, сейчас я ее выволоку.
Он ушел. Я осталась думать. Пила. В голове прояснялось.
Я начинала понимать, что все это значит. И не могла избавиться от ощущения гадливости, которое вызвала у меня та комната наверху. Я должна была, по идее, сочувствовать и жалеть, но не получалось. Беспорядок, какой-то жалкий бедлам, как будто здесь происходила оргия. Туфли, платья, пиджаки… Пиджаки?! Как же я сразу не поняла? Это же его вещи. И ее. Они живут здесь вместе. В его доме. Вилла на Лазурном Берегу. Культ стопроцентной роскоши – как там пишут, в моем журнале?
И он привез меня сюда… После того, что было несколько часов назад. Поэтому и сказал мне, что я друг. Поэтому просил меня не говорить о ней в полиции. Он не боялся, что меня арестуют и не выпустят, что я буду сидеть в вонючей камере, он думал только о Насте. Правильно, она девушка из фамильного питомника, а мне ничего не будет – я же стойкая, как придорожная крапива. Теперь я повезу Настю в Москву.
Я пила коньяк и не пьянела. Хотя с утра ничего не ела. А если бы я была не друг, а девушка из питомника, он бы что-нибудь предложил. Диетическое. Чем там их кормят, богинь?
Когда он спустился вниз, я дошла уже до половины бутылки.
– Девочка моя, ты не слишком быстро бежишь?
Сел рядом.
– Сейчас она спустится.
– Слушай, а почему тут нет никого?
– А кто должен быть?
– Ну садовники, горничные, прислуга же есть?
– А… Да отпустили всех. Чтобы без свидетелей. Слушай, о чем ты думаешь? Ужас, как с вами, с девками, тяжело… Послушай, Алена, меня! Сейчас вы полетите на вертолете в Ниццу. Там сядете в самолет. Он готов уже. Я поеду на машине сразу в больницу. Прошу тебя очень, как только сядете в Москве – ты мне звонишь. Я скажу, куда ее везти.
Я слушала автоматически, не вникая, и разглядывала его. Он успел переодеться. Свитер, джинсы, рубашка. Моей одежды, купленной мной на мои деньги, на нем не было. Это последнее доказательство того, что я права. У меня оставался последний шанс – может, это дом Аркадия, может, там наверху вещи Волкова, мало ли бывает совпадений? Теперь, когда он сидел передо мной, окончательно изобличенный, все было ясно. Он живет здесь с ней и мне раздает задания.
– Главная задача – чтобы никаких репортеров, прессы. Фотографов – не дай бог! Она ничего не соображает. Ты берешь ее и тащишь. Морду ей закрой чем-нибудь – капюшон, платок – все равно. Машина будет ждать. Моя машина, ты помнишь ее. Алена, ты слушаешь меня?
Я кивнула.
– Все запомнила?
– Все.
Я тебе этого не забуду!
Спустилась Настя. На ней была шляпа, прикрывающая уши, цветное пальто. Какая маленькая девочка. Первый раз я видела ее без каблуков.
– Все, девочки, поехали! Алену будешь слушать и делать то, что она сказала, поняла? – дал он указание Насте.