Вся семья сидела в столовой у раскрытого окна, а Мэри, прежде чем уйти на ночь к себе домой, заносила блюда и ставила их на стол. Небо было еще светлым, и свечи пока не зажигали. Льюис был обескуражен, увидев стоявшие на столе предметы. Там были разнообразные держатели и сосуды буквально для всего. Серебро, хрусталь и кружева действовали на него гипнотически. Он изо всех сил старался не думать о вине, которое Джилберт наливал себе и Элис. Он чувствовал аромат льющегося красного вина, который смешивался с запахом свежих овощей. Весь разговор за столом сводился к просьбам что-нибудь подать и к благодарности за такую услугу, а Льюису хотелось смеяться, он уже ностальгировал по невероятному шуму, сопровождавшему прием пищи в многолюдной столовой тюрьмы. Это очень напоминало школу, все было таким успокаивающим, но в то же время таким стесняющим и напряженным. Он и прежде ненавидел это в своем доме. Льюис решил, что, поскольку он скорее предпочел бы оказаться в Брикстоне, чем в этом доме, с ним действительно не все в порядке.
Джилберт произнес целую речь о том, что ожидается от Льюиса и как он должен себя вести: устроиться на работу, быть вежливым, не пить. Пока отец говорил, Льюис сидел, уставившись на предметы сервировки, но был уже не в состоянии их видеть.
Элис отодвинула свой стул и встала из-за стола. Она извинилась и вышла из комнаты, и Льюис с отцом заканчивали ужин в полном молчании. Джилберт сложил вместе нож и вилку и аккуратно вытер рот. Затем он положил салфетку на специальную тарелку, стоявшую сбоку, и поднялся.
- Хорошо, - сказал Джилберт.
Он ожидал, что Льюис тоже встанет, но тот продолжал сидеть, бессмысленно глядя на стол. Подождав пару секунд, Джилберт вышел, чтобы присоединиться к Элис в гостиной.
Льюис дождался - он услышал, как отец что-то сказал Элис, затем раздался звук закрывающейся двери. Винная бутылка на столе была пуста. Он поискал выпивку в буфете. Джина там не было. В графинах были виски и бренди, рядом стояли бокалы. Он не пил спиртного с той ночи, когда его арестовали. Теперь такая возможность появилась. Он не принимал решения больше не пить и никаких обетов не нарушил бы. Он набрал побольше воздуха в легкие и подождал, после чего шагнул через открытую застекленную дверь в сад и пошел по лужайке.
В лесу уже стемнело. Небо было еще серым, позади горели огни дома, но впереди стояла сплошная тьма. Льюис вглядывался в деревья, и ему даже показалось, что он слышит шум воды; но на самом деле ничего слышно не было - река не могла оказаться так близко. При мысли о том, что река подошла ближе к его дому, по спине у него пробежал холодок.
- С тобой все в порядке?
Рядом с ним стояла Элис, а он просто не заметил ее и не слышал, как она подошла.
Он посмотрел на нее, пытаясь вернуться мыслями к действительности.
- Я хотела сказать, - начала она, - я хотела сказать… может быть, постараемся подружиться на этот раз, как ты думаешь?
- Конечно.
Она выглядела такой обеспокоенной, и он просто не мог разочаровать ее.
- Твой отец, - продолжила она, - он ведь скучал по тебе.
С ее стороны было очень любезно сказать это, хотя он и не верил, что это могло быть правдой.
- Там было плохо?
Он сначала не понял, что она имеет в виду, но потом сообразил, что она спрашивает о тюрьме. Впрочем, вряд ли ее это интересовало на самом деле.
- Бывают вещи и похуже.
- Мы не приезжали к тебе.
Они действительно ни разу не приехали к нему. В самом начале, когда он был так напуган, то, что они не навещали его, было невыносимо, он писал им несколько раз, просил навестить его, но потом ему стало проще не видеть их и почти не получать от них известий, и он уже не думал об этом - или почти не думал.
Элис молчала, выдерживая паузу, сколько могла, но потом попробовала снова. Она, указывая рукой на его руку, немного потянулась пальцами к ней.
- Больше без глупостей? - спросила она.
Он отдернул руку и спрятал ее в карман.
- Правильно, - сказала она, - правильно. - Затем она снова улыбнулась, но на этот раз уже с извиняющимся выражением лица.
Трава была мокрой от росы, и, выходя за ним в сад, она сняла туфли, а теперь, возвращаясь в дом, несла их в руках.
Это был все тот же сон, и, когда он проснулся в темноте, его от страха прошиб холодный пот. Ему пришлось сесть, поставить ноги на пол и заставить себя не закрывать глаза. Он говорил себе, что не был там и все это неправда, а если и правда, то - старая правда, и он должен забыть о ней. Этот сон снился ему в тюрьме, но в последнее время уже намного реже, чем раньше; иногда он не видел его целыми неделями и тогда надеялся, что наконец-то отделался от него.
Он подождал, пока страх уляжется, пока вернется ощущение, что он снова дышит воздухом, а не находится под водой; он сидел с открытыми глазами и искал за окном луну, но ее там не было. Он подумал об Элис, вспомнил тот ее жест в сторону его руки, и предплечье снова напомнило ему о себе, словно какой-то посторонний предмет, притягивающий взгляд, и через некоторое время он действительно посмотрел на него. Было слишком темно, чтобы разглядеть шрамы, но кончиками пальцев он чувствовал их; они были одновременно и онемевшие, и будто не покрытые кожей, вызывающие ощущение чужеродности.
Он подошел к окну и попытался угадать реальные объекты в саду по их темным контурам. Он различил яблоню и линию леса, упирающегося в небо. Он заставлял себя стоять спокойно, но ему было очень тяжело не двигаться и очень тяжело стоять здесь; он содрал бы с себя всю кожу, если бы мог, только чтобы скрыться от самого себя. Он говорил себе, что это потрясающе - иметь возможность вставать ночью и при этом никого не будить, что это блаженство - подойти к окну, когда тебе этого хочется, и что на окне нет решетки, а за ним находится сад. Он продолжал так уговаривать себя, но все было напрасно.
Часть первая
Глава 1
1945 год.
Джилберт демобилизовался в ноябре, и Элизабет повезла Льюиса с собой в Лондон, в отель "Чаринг Кросс", чтобы встретиться с мужем. Льюису тогда было семь. Они с Элизабет сели на поезд в Уотерфорде, и она крепко держала его за руку, чтобы он не упал, забираясь в вагон по крутым ступенькам. Льюис сел напротив нее, у окна, собираясь смотреть, как станция будет становиться все меньше и меньше, когда они поедут, а Элизабет сняла шляпу, чтобы она не мешала ей откинуть голову на спинку сиденья. От прикосновения к этому сиденью голые ниже края шорт ноги Льюиса чесались, но ему нравилось и это неудобство, и то, как поезд на ходу раскачивается из стороны в сторону. У него возникло ощущение исключительности происходящего; его мама молчала, и от этого все вокруг выглядело необычно. У них был свой секрет, и не было нужды что-то произносить вслух. Он посмотрел в окно и снова подумал, будет ли его отец одет в военную форму, а если да, то будет ли у него с собой пистолет. Он размышлял о том, что если пистолет у него будет, то даст ли он его Льюису подержать. Вероятно, не даст, решил он. Пистолета у отца, скорее всего, не будет, а если и будет, то давать его Льюису слишком опасно; ему, конечно же, не разрешат поиграть с ним. Облака висели над полями очень низко, и из-за этого весь пейзаж казался каким-то сомкнувшимся и плоским. Льюис подумал, что, может быть, их поезд и не едет никуда, а все происходит наоборот: это дома и небо несутся им навстречу. Из этого следовало, что его отец, остановившийся в отеле "Чаринг Кросс", тоже сейчас движется к ним, но тогда все люди должны были бы упасть. Он подумал, что его может укачать, и взглянул на свою маму. Та пристально смотрела прямо перед собой, словно увидела там что-то захватывающее. При этом она улыбалась, и он толкнул ее ногу своим ботинком, чтобы она улыбнулась и ему. Она так и сделала, и он снова стал глазеть в окно. Он не мог вспомнить, ели они сегодня или нет, и в какое время дня это происходило. Он попытался вспомнить их завтрак. Он помнил, как накануне вечером, когда он ложился спать, мама поцеловала его и сказала: "Завтра мы увидим папу", и помнил, как у него внезапно все сжалось в животе. Сейчас ощущение было то же самое. Его мама называла этот нервный спазм "бабочки в животе", но он ощущал это иначе: будто вдруг вспоминаешь, что у тебя есть желудок, о котором в повседневной жизни забываешь. Он решил, что если будет вот так сидеть и продолжать думать о своем отце и своем желудке, то его определенно стошнит.
- Можно я пройдусь?
- Да, можно. Только не прикасайся к дверям и не высовывайся. А как ты будешь знать, где тебе меня искать?
Он огляделся и увидел букву "G".
- Купе G.
Он не мог открыть дверь купе, она была очень тяжелой, и им пришлось двигать ее вдвоем. Она помогла ему справиться с дверью, и он пошел по коридору - одна рука на стенке, где были окна, другая - на стенке с дверьми в купе, - удерживая таким образом равновесие и повторяя про себя "вперед-вперед-вперед".
За день до этого, поговорив с Джилбертом по телефону, она села на стул в холле и заплакала. Она так рыдала, что решила подняться наверх, чтобы ее не увидела Джейн или Льюис, если он зайдет в дом из сада. Она не плакала так с тех пор, как они расстались, когда он ушел в первый раз, а еще она так рыдала в мае, когда они узнали, что война в Европе закончилась. Сейчас она чувствовала себя очень спокойной, как будто это было совершенно нормально - ехать, чтобы встретиться с мужем, который в течение четырех лет каждый день мог погибнуть. Как она боялась этого! Она посмотрела на пряжку своей новой сумки и подумала обо всех других женщинах, отправляющихся встречать с войны своих мужей и покупающих сумки, на которые никто так и не обратит внимания. За стеклом показался Льюис, борющийся с тяжелой дверью, и она открыла ему, а он стоял в проходе, балансируя вытянутыми в стороны руками и улыбаясь ей.
- Посмотри…
Он так старался не упасть, что от усердия даже открыл рот и высунул язык. Один из его носков сполз. Пальцы на обеих руках были растопырены. Элизабет так любила его, что от внезапно нахлынувших чувств у нее перехватило дыхание. Она порывисто обхватила его за талию.
- Не надо! Я же не падаю!
- Я знаю, мне просто захотелось тебя обнять.
- Ну, мам!
- Прости, дорогой. Сам держи равновесие. - Она отпустила его, и Льюис продолжал балансировать.
Они взяли такси от вокзала Виктория до "Чаринг Кросс" и смотрели из окна автомобиля на дома и на огромные ямы, где раньше стояли дома. Теперь в городе было гораздо больше неба, чем раньше, и просветы выглядели более реальными, чем сами здания, которые здесь представлялись второстепенными. На тротуарах толкались множество людей, а дороги были забиты машинами и автобусами. Благодаря пасмурной погоде казалось, что все - руины, пальто и шляпы прохожих, серое небо - все это составляло одну всеобщую серость, за исключением разносимых ветром осенних листьев, которые на этом фоне смотрелись яркими пятнами.
- Приехали, - сказала Элизабет, и такси остановилось у бордюра.
Выбираясь из машины, Льюис поцарапал ногу, но не заметил этого, потому что неотрывно смотрел на гостиницу и следил за всеми входящими и выходящими мужчинами, думая, что один из них может оказаться его отцом.
- Я должна встретиться в баре со своим мужем.
- Да, мадам. Следуйте за мной.
Льюис взял Элизабет за руку, и они пошли за мужчиной. Отель был огромным, полутемным и неухоженным. В баре было много военных в форме, они радостно приветствовали друг друга, а в воздухе висело облако табачного дыма. Джилберт сидел в углу возле высокого грязного окна. Он был в форме, в шинели, курил сигарету и разглядывал толпу, двигавшуюся снаружи по тротуару. Элизабет увидела его раньше, чем он заметил ее, и остановилась.
- Вы видите своего супруга, мадам?
- Да, благодарю вас.
Льюис дергал ее за руку:
- Ну, где? Где он?
Элизабет смотрела на Джилберта и думала: "Я должна сохранить это в памяти. Я должна запомнить это. Я буду помнить это всю свою жизнь". Он перевел взгляд и увидел ее. Возникло мгновенное замешательство, затем он улыбнулся, после чего она уже не принадлежала сама себе - вся она была с ним. Он раздавил сигарету в пепельнице, поднялся и направился к ней. Она выпустила руку Льюиса. Они поцеловались, неловко обнялись, но потом позволили себе прижаться друг к другу, порывисто и очень крепко.
- Господи, мы снимем с тебя эту проклятую форму…
- Лиззи, ты здесь…
- Мы сожжем ее, устроим настоящий ритуал.
- Что за непатриотичные настроения?..
Льюис смотрел снизу вверх, как обнимаются его мама и отец. Его отпущенная мамой рука чувствовала себя как-то странно. Он ждал. Наконец они отступили друг от друга, и Джилберт посмотрел вниз на Льюиса.
- Привет, малыш!
Льюис смотрел на своего отца, и в голове его крутилось столько мыслей, что выражение лица стало растерянным.
- Ты собираешься поздороваться?
- Привет.
- Что? Я не слышу!
- Привет.
- Теперь пожмем друг другу руки!
Льюис протянул свою ручонку, и они обменялись рукопожатиями.
- Он был так возбужден, Джилберт. Хотел задать тебе столько вопросов. Просто не мог ни о чем другом говорить.
- Мы не можем оставаться здесь целый день. Давайте выбираться из этого жуткого места. Чего бы вы хотели? Что будем делать?
- Я не знаю.
- Ты что, собираешься заплакать?
Льюис встревоженно поднял глаза на Элизабет. С чего это она должна плакать?
- Нет, не собираюсь. Мы могли бы немного перекусить.
- Ладно, только не здесь. Пойдемте, но прежде я должен забрать свои вещи. Подождите меня.
Он подошел к столу, за которым до этого сидел, и взял вещевой мешок и сумку. Льюис крепко держался за свою маму. Она сжала его руку. У них по-прежнему был свой секрет, и она по-прежнему была с ним.
Они отправились обедать, и неожиданно отбивные, маленькие и очень зажаренные, лежавшие на большой серебряной тарелке, вызвали настоящий ажиотаж. Льюис думал, что он не голоден, но ел очень много. За столом он следил за разговором своих родителей. Они говорили об экономке Джейн, о том, насколько приемлема ее стряпня. Они говорили о розах, которые Элизабет только что посадила, и о том, что у Кармайклов намечается большая рождественская вечеринка. Льюису казалось, что его сейчас разорвет от скуки, и все его внутренности разлетятся и заляпают эти стены и белую куртку официанта. Он тихонько похлопал отца по руке.
- Простите, сэр.
Отец даже не взглянул на него.
- Я поеду на поезде, я должен подумать…
Льюис решил, что тот его не услышал.
- Простите, сэр… Простите.
- Ну ответь же ему, Джилберт.
- Что, Льюис?
- А в пустыне было очень жарко?
- Очень.
- А змеи там были?
- Было немного.
- И вы застрелили их?
- Нет.
- А верблюды были?
- Да, множество.
- А вы на каком-нибудь ездили?
- Нет.
- А вы много людей застрелили или взорвали?
- Льюис, дай папе доесть.
- Так вы застрелили их насмерть, или вы их взрывали?
- Льюис, никто сейчас не хочет говорить о таких вещах. Он видел, что они действительно этого не хотят. Тогда он решил переключиться на безопасные темы.
- Вам понравились отбивные?
- Отбивные - просто замечательные. Ты со мной согласен?
- Неплохие. А вам давали отбивные в пустыне?
- Обычно нет.
- А желе?
- Какой он разговорчивый, верно?
- Это далеко не всегда так. Просто он возбужден.
- Я вижу. Кушай, Льюис, и помолчи. Будь хорошим мальчиком.
Льюис к этому моменту уже закончил есть, но прислушался ко второй части отцовской просьбы и замолчал.
В его комнате было темно. Шторы были задвинуты, но с лестничной площадки через неплотно прикрытую дверь пробивался лучик света и падал на его кровать. Снизу доносились звуки радио и голоса его родителей, но о чем именно они говорили, он разобрать не мог. Он еще сильнее сжался в своей постели. Простыни были холодными. С лестницы послышались шаги мамы. Она вошла к нему в комнату и села на край кровати.
- Спокойной ночи, дорогой.
- Спокойной ночи.
Она нагнулась и поцеловала его. Он любил, когда она была так близко к нему, любил ее запах, но поцелуй получился немного влажным. Он почувствовал, что сейчас она дальше от него, чем обычно, и не знал, что и подумать об этом.
- Сядь, - сказала она.
Она обняла его и крепко прижала к себе. Ее блузка скользила по его лицу, ее кожа была теплой, а жемчужное ожерелье приятно касалось его лба. Ее дыхание знакомо пахло сигаретами и тем, что она пила, и этот аромат был таким же, как всегда. Он слышал, как бьется ее сердце, и чувствовал себя в полной безопасности.
- Все в порядке? - спросила она.
Он кивнул. Она отпустила его, и он снова лег.
- Что скажешь про папу? - спросила она.
- Теперь, когда он вернулся, мы будем настоящей семьей.
- Конечно. Попробуй запомнить, что не следует приставать к нему с расспросами о сражениях и тому подобных вещах. Люди, пережившие тяжелые времена, обычно не хотят разговаривать о них. Понимаешь? Ты запомнишь это, дорогой мой?
Льюис кивнул. Он не знал, что мама имеет в виду, но ему очень нравилось, когда она вот так доверительно говорила с ним и просила что-то сделать для нее.
- А папа придет, чтобы сказать мне спокойной ночи? Я не могу вспомнить, делал он это раньше или нет.
- Я спрошу у него. Ложись-ка спать.
Льюис закрыл глаза, а она вышла. Он лежал в темноте, вслушивался в голоса и звуки музыки, доносившиеся снизу, и ждал, когда к нему поднимется его папа, но потом вдруг заснул, очень быстро - так в комнате исчезает свет, когда закрывается дверь.
- Война закончилась? Закончилась! А у нас по-прежнему нечего, черт возьми, надеть, и нечего, черт возьми, поесть!
- Лиззи, не надо при ребенке.
- Он уже привык к моей ругани.
- Льюис, беги поиграй.
Льюис наблюдал за тем, как они собирались в церковь. Раньше он частенько лежал на маминой кровати, пока она одевалась, но отцу не нравилось, когда он приходил к ним в спальню, и поэтому через два дня после возвращения отца Льюису пришлось ограничиваться промежуточным пунктом - он останавливался на пороге их комнаты.
- Льюис! Уйди.
Льюис вышел. Он сел на верхнюю ступеньку и принялся сдирать краску со стойки перил. Отсюда ему были слышны голоса родителей.
- Ради Бога, Джилберт! Церковь!
- Я воспитан церковью.