Она налила ему виски и отошла к гостям. Рядом с ним один из молодых людей уныло грыз печенье. На вид ему было лет двадцать пять, одет как священник - нет, приглядевшись, Марсиаль обнаружил, что на нем просто черный пиджак из шелковистой материи, наглухо застегнутый доверху, нечто вроде кителя, который носил Неру. Тонкие черты лица, облик, скорее, аскетический. "Должно быть, кюре", - подумал Марсиаль. Дети часто говорили об одном из своих друзей, молодом прогрессивном священнике, который, по их словам, сыграет первостепенную роль в обновлении церкви. Не то чтобы новая церковь что-то значила для Иветты и Жан-Пьера, но их любимая газета время от времени касалась проблем религии, и они хотели быть в курсе этого, как, впрочем, и всего остального. Чтобы завязать разговор, Марсиаль предложил молодому пастырю виски. Тот отказался. Пьет он только воду и фруктовые соки. "Ясно, кюре", - подумал Марсиаль. Он вспомнил, как месяц назад за обедом, во время десерта, его свояк и сын походя заговорили о новой теологической теории смерти бога. Теперь ему представился хороший случай расспросить сведущего человека об этом приводящем в некоторое замешательство печальном происшествии с богом. Шутка ли, сведения из первых рук. Но Марсиаль не знал, как приступить к разговору.
- Я отец Жан-Пьера и Иветты, - сказал он с приветливой улыбкой.
Молодой человек вежливо наклонил голову.
- Я много о вас наслышан, - продолжал Марсиаль.
Новый наклон головы и полуулыбка.
- Я давно хотел побеседовать с вами, - сказал Марсиаль и отпил глоток виски. Потом он придал своему лицу серьезное и очень интеллектуальное выражение. - Лично мне чужды эти (он поискал слово) "проблемы", но в последнее время я начал испытывать к ним интерес.
Молодой человек побагровел. Он в упор, с недоверием уставился на Марсиаля. "Вот тебе раз! Неужели ляпнул что-нибудь не то? - спросил себя неофит новой церкви. - А может быть, он просто застенчивый? Да, так оно и есть: он застенчив". Марсиаль улыбнулся и неопределенно махнул рукой:
- Знаете, я тоже увлекался в свое время… Еще в коллеже… Но с тех пор…
Он снова махнул рукой. Пастырь едва заметно улыбнулся.
- И вы считаете, что еще не поздно расширить… так сказать, арену своих экспериментов? - кротко спросил молодой человек.
- Ну, вот именно, именно! - воскликнул Марсиаль, однако он счел все же несколько странной формулу "расширить арену своих экспериментов"… Какая своеобразная манера говорить о религии!
- Вы… Что именно вам сказали обо мне ваши дети? - осторожно спросил молодой человек, слегка наклонив голову вправо.
- О, они о вас самого лучшего мнения.
Возникла пауза. Пастырь словно в нерешительности опустил глаза.
- Я думал, - продолжал Марсиаль, - что вы мне порекомендуете литературу по этому вопросу.
Пастырь вскинул глаза.
- Литературу? - пробормотал он. - Литературы полным-полно. На эту тему написано несметное количество книг. Может быть, даже слишком много.
- В самом деле? Интересно. А я и не подозревал. Что, например, могли бы вы мне порекомендовать? Но знаете, у меня не очень хорошая философская подготовка, для начала мне нужна какая-нибудь популярная работа.
Вид у пастыря становился все более и более недоумевающим.
- Вы хотите сказать, что ни Фрейд, ни Вильгельм Райх, ни Отто Ранк?..
- Да-да, - сказал Марсиаль, которому было известно только первое из этих имен.
Все же его удивило, что Фрейд оказался в числе современных теологов. Правда, у Фрейда была книга, озаглавленная "Будущее одной иллюзии", где речь действительно шла о христианстве. Марсиаль этой книги не читал, но знал, что она существует. Видимо, ее и имел в виду его собеседник. Только Марсиаль собрался это уточнить, как к буфету подошли его сын с девушкой. Жан-Пьер представил ее отцу. Звали ее Долли. Она была очень красива - Марсиаль, разом утратив только что возникший интерес к современной теологии, был совершенно покорен этой молодой особой. Беседуя с молодым человеком в черном, он как бы пригасил свое обаяние, но тут он его мгновенно включил на полную мощность, как шофер нажатием кнопки зажигает фары. Он выпрямился. Оживленно заулыбался. Поцеловал руку мадемуазель Долли, хотя, представляя ее, Жан-Пьер подчеркнул: "мадемуазель"; но он решил, что может вести себя с ней как с дамой, потому что с такими глазами и таким ртом она не может не быть "надкусанным яблочком". Она выразила удивление, что он - отец Жан-Пьера, его, скорее, можно принять за старшего брата. Ее слова привели Марсиаля в неописуемый восторг. Он тут же преисполнился самой горячей симпатии к мадемуазель Долли. "Все-таки это молодое поколение… Они непосредственны, очаровательны, их просто оклеветали. Интересно, любовница ли она Жан-Пьера?", - подумал он. И, пристально поглядев на них, решил, что да; однако он не стал давать волю своему воображению, ему сделалось как-то неловко. Вообще-то говоря, целомудрием он не грешил, но для своих близких делал исключение - здесь он ни за что на свете не позволил бы себе нескромности. Но он подумал, что сегодняшним мальчишкам здорово везет по сравнению со вчерашними. "Эх, если бы у меня в двадцать лет была такая красивая подружка!.." Пастырь отошел в сторону, маленькие группки беседовавших распадались, возникали новые. Марсиаль наблюдал за этим балетом молодых французов образца "после мая 68-го" - избалованные дети и, наверное, бунтари, - все они более или менее таковы. За последние полгода мода изменилась. Несколько девушек были уже в длинных, до щиколотки, юбках, в высоких сапогах на пуговицах, какие носили перед 1914 годом. Марсиаль вспомнил девичью фотографию мадам Сарла. Если не считать прически, силуэт был тот же. Юноши же оставались верны блистательно-небрежному стилю хиппи. Парень атлетического сложения в свитере с высоким воротом, который плотно обтягивал его боксерскую грудь, курил трубку. Он стоял неподалеку от буфета, и до Марсиаля доносились обрывки его фраз:
- Необходимо переосмыслить всю архитектуру театра… Поставить зрителя физически в такие условия, чтобы он находился в центре действия и был полностью в него включен…
Видимо, это режиссер. Что ж, у молодого поколения Англадов блестящие знакомые: священник-модернист, режиссер-авангардист… Марсиаль осторожно приблизился к этой группе, чтобы полакомиться еще одним фирменным блюдом века (после новой теологии - новый театр)… Он вдруг ощутил в себе сильный интеллектуальный голод.
- Но все же нельзя, - сказал кто-то, - ставить любую пьесу исходя из этих принципов. Классический репертуар был создан в расчете на итальянскую сцену. Многих современных режиссеров я упрекаю именно за то, что они ставят Расина или Мариво по-брехтовски. По-моему, это просто нелепость.
Парень в свитере вынул трубку изо рта.
- А кому сейчас может прийти охота ставить Мариво? - спросил он холодно. - Эти пьесы мертвы! Они утратили всякий смысл.
Марсиаль сделал шаг вперед, он вдруг осмелел.
- Мне хотелось бы, чтобы вы разъяснили вашу мысль, - сказал он. - Почему эти пьесы мертвы?
Парень с трубкой поглядел на Марсиаля с таким недоумением, с таким любопытством и удивлением, как если бы он вдруг увидел в буржуазной гостиной в наш атомный век живого птеродактиля. Что его так поразило: возраст нового собеседника или чуть уловимый пиренейский акцент? Или, может быть, то, что Марсиаль явно чужеродный элемент в этом обществе, что он, как это говорится, outsider? Так как парень с трубкой не спешил с ответом. Марсиаль спросил:
- А какие пьесы вы ставите? - и тут же заметил, что кругом смущенно заулыбались. Парень с трубкой поднял брови.
- Боюсь, вы ошиблись, я театром не занимаюсь, - ответил он.
Подошла несколько встревоженная Иветта.
- Папа, с чего это ты взял, - спросила она со смехом, - что Диди режиссер? Он священник. Разрешите представить вам моего отца, - сказала она, обращаясь к хулителю Мариво, и, повернувшись к Марсиалю, добавила: - Аббат Дюкре.
- Простите меня, - сказал Марсиаль, - ума не приложу, почему я так подумал.
- По-моему, мама вернулась, - сказала Иветта, взяв отца за руку; правда, она не добавила: "Иди к ней, тебе здесь нечего делать", но этот подтекст прозвучал в ее словах подобно грохоту орудийной канонады. Марсиаль отвел дочь в сторону.
- Скажи, а кто же тогда тот тип в черном?
- Кто в черном? Слушай, папа, ты все время попадаешь впросак!
- Да вон тот, с которым я говорил у буфета. Я думал, что это он - кюре.
Иветта ответила тихо, сдерживая раздражение:
- Да нет, нет. Это Яник, он танцор.
- Танцор? А я-то у него спрашивал, что читать по новой теологии! - И Марсиаль захохотал. Все это показалось ему очень смешным.
Иветта сказала:
- Ты все путаешь, ты словно с луны свалился. Яник - танцор и хореограф, о его последнем балете много писали в газетах: Formosum Alexim по Вергилию. Ты ни за чем не следишь.
Он послушался Иветты и пошел к "маме" на кухню.
- Ты был у детей? - спросила она.
- Да, а что, разве это возбраняется?
- Нет, но, когда к ним приходят друзья, они предпочитают, чтобы мы не показывались.
- Смотри-ка! Они что, нас стыдятся?
- Нет, что ты выдумываешь? Но ты же знаешь, дети вообще предпочитают быть в своей компании.
- В самом деле? Интересно, а кто оплачивает их приемы?
- При чем здесь это?
- При том, что виски у них льется рекой и буфет ломится от всяких деликатесов. Они себе ни в чем не отказывают. А обо мне, как всегда, вспомнят, когда надо будет расплачиваться по счету.
- Послушай, они ведь не часто устраивают вечеринки. За последние три года, по-моему, второй раз. Их постоянно кто-нибудь приглашает, надо же им хоть изредка и к себе позвать.
- Весело живут, ничего не скажешь. Удивляюсь, как это Иветта находит время готовиться к экзаменам?
- Как видишь, находит, она же все всегда сдает с первого раза.
Дельфина по опыту знала, что муж ворчит только для проформы - Марсиаль никогда серьезно не вникал в то, как идут занятия у сына и дочки, и даже гордился, что у них так много друзей. Он охотно давал им деньги, столько, сколько им требовалось, и ни в чем не упрекал - радовался их радости, когда дети ее выказывали, потому что их радость давала ему право и на собственную радость, на беспечность, на добродушный эгоизм южанина.
- Послушай, они дружат с какими-то странными типами. Священник почему-то похож на тренера по гимнастике, а танцор выглядит как семинарист. Я их и спутал, представляешь?
- Совершенно в твоем духе.
Уплетая свой обед (вечером Дельфина ела только простоквашу и фрукты), Марсиаль спросил, долго ли внизу будет продолжаться фиеста, и предложил провести остаток вечера в кино.
- Мы целую вечность не были в кино.
Дельфина с радостью согласилась, не потому, что ее так тянуло в кино, но она никогда не упускала случая пойти куда-нибудь вдвоем с мужем. За последние несколько лет такие случаи представлялись ей не часто.
Марсиаль просмотрел программы. Не будучи знатоком, он выбирал либо те фильмы, в которых снимались знаменитые актеры с ярко выраженным мужским обаянием, типа Габена или Бельмондо, либо исходил из содержания, если в рекламе подчеркивалась рискованность сюжета. В таких случаях он оправдывал свой выбор пробудившимся социологическим интересом (эволюция нравов), что было лишь полуправдой. Он действительно интересовался современными нравами, но отнюдь не как социолог. Они выбрали фильм, о котором он слышал от мадемуазель Ангульван: "Моя секретарша сказала, что это неплохо. Экранизация романа Реми Вьерона, приятеля нашей Иветты".
Межев зимой. Снег и ярчайшее солнце. Радость жизни. Склоны гор, по которым мчатся лыжники. Черные от загара юноши и девушки. (Оператор показывает чудеса техники: съемки с движения, трансфокатор, стоп-кадры, наезды.) И вот в гостиницу высшего класса (с четырьмя звездочками в путеводителе) приезжает пара. Он - крупный журналист мирового масштаба, прославившийся репортажами о Че и Мао, человек, который всегда оказывается в тех точках земного шара, где полыхает огонь. Ему под сорок, у него профиль хищной птицы, холодный взгляд, который, однако, подчас становится теплым, человечным. Она - его ровесница, бывшая партийная активистка, все еще очень красивая, но лицо изможденное - оба пьют, это знает весь Париж. И весь Межев тоже. Холл роскошной гостиницы. Филипп Лепервье вызывает всеобщий интерес, особенно у женщин (от пятнадцатилетних девочек-подростков до светских львиц). Все здешние красавицы не могут оторвать глаз от сорокалетнего соблазнителя! Общеизвестно, что он виртуоз в любви, этакий Иегуди Менухин эротизма… Тройная слава искателя приключений, революционера и крупного журналиста еще содействует его успеху. Ему пожимают руку. Он всех знает. (Здесь в кадре появляются хорошо известные лица - весь Париж: редакторы крупных интеллектуальных еженедельников, знаменитые актеры, хозяева ночных кабаре, режиссеры с телевидения, одним словом - сливки общества… Режиссер снял всех друзей, чтобы самому позабавиться и им доставить удовольствие. К тому же лучше работается в атмосфере товарищества, когда не выходишь из привычного, "семейного" круга.) Администратор гостиницы не заставляет Филиппа заполнять регистрационную карточку. "Это же мсье Лепервье, какой может быть разговор!.." Зачем он приехал в Межев? Отдохнуть между двумя репортажами, между двумя тяжелейшими поездками. Но разве такой человек, как Лепервье, когда-нибудь отдыхает? Нет. Аккумуляторы его интеллекта всегда заряжены. Впрочем, он и сюда приехал работать. Он пишет эссе о распутстве, которое должно быть издано в серии "Идеи" издательства "Галлимар". Один из редакторов этого издательства оказался как раз в холле. "Ну как, Лепервье, когда мы получим вашу рукопись?" Они поговорили немножко о Ретифе, о Кребильоне, о маркизе де Саде. Очень быстро выясняется, что в перерыве между двумя революциями в Латинской Америке сам Лепервье ведет весьма вольный образ жизни, словом, теория у него неразделима с весьма широкой и методической практикой. Ну, а его жена? - Что ж, она молча страдает. Любит его. Прощает ему все причуды. Говорят, что даже иногда их поощряет. Она его сообщница. Они сообщники. Они выше условностей, общепринятой морали. В Межеве Лепервье сразу же засекает девушку по имени Сильвия, воплощенное целомудрие. Впрочем, заметьте, она отнюдь не невинная голубка, она, скорее всего, уже познала радости любви. Флиртует с молодыми людьми. Но она чиста. Цельная, непримиримая натура. Эдакая фигурка на носу старинного корабля. Сильвия - дочь богатого лионского скотопромышленника, но она порвала с буржуазной средой, которую ненавидит. Отказалась от привилегий богатства. Работает в одном из Домов моделей (художница) и живет на улице Варен, в очень простой двухкомнатной квартирке, в которой нет никаких украшений, кроме маленькой картины Макса Эрнста - подарок отца ко дню ее двадцатилетия. Одним словом, богема. Мужественно выбранная бедность. Сильвия активно участвует в левом движении. Само собой разумеется, свершается неизбежное. Лепервье не может пройти мимо этого чудо-цветка, неотразимого в своей свежести, когда достаточно протянуть руку, чтобы его сорвать. И он его, конечно, срывает. Любовная сцена на снежных вершинах. Сильвия, полуобнаженная (она спортсменка, простуды не боится), на фоне снегов, столь же холодных, что и взгляд Лепервье. Бедняжка ни перед чем не останавливается. Влюблена до безумия. Жюли де Лепинас и "Португальская монахиня" одновременно, в обличье девочки-подростка, которая одевается у Тэда Лапидуса. Лепервье, это ясно, не остается равнодушным. Оно и понятно, такая чистота… Однако драма развертывается стремительно. Дело в том, что Марта, жена Лепервье, взбунтовалась. Ее терпению пришел конец. До сих пор она мирилась с капризами мужа, потому что объектами его вожделений были бабенки, которых она презирала. Но с Сильвией, она чувствует, это серьезно. Великая страсть. Ее чистота для него откровение, и это потрясает его душу… Обычно Лепервье посвящал жену в свои любовные истории, ничего от нее не скрывал. На сей раз - нет. Договор о сообщничестве нарушен. Марта понимает, что все кончено. Она напивается до полусмерти. И как-то вечером устраивает чудовищный скандал в "Speakeasy" - шикарном ночном клубе Межева, где Лепервье проводит все ночи с Сильвией и ее друзьями, суровыми бунтарями, ветеранами баррикад. Обезумев от стыда, Сильвия убегает. Со всех ног мчится она по снежному полю. Лепервье пытается ее догнать. А что же Марта? Пьяная от отчаяния и виски, она надевает лыжи (в два часа ночи!) и съезжает с самого коварного склона Межева. На рассвете, после волнующих поисков с факелами, находят ее труп. Телеграмма из газеты вызывает Лепервье в Париж. В тот же вечер он должен лететь в Каракас. Сильвия, сломленная случившимся, остается в Межеве со своими товарищами, а великий журналист мчится туда, где вспыхнул новый очаг мятежа, - читатель не ждет!
- Тебе понравилось? - спросил Марсиаль жену, когда они выходили из кино.
Дельфина и сама не знала. Конечно, очень современно, артисты играли хорошо, красивые кадры.
- А мне не понравилось. Все это липа.
Он попытался объяснить, почему все это липа, но, так как никогда не занимался такого рода анализом, быстро запутался. Однако он хорошо чувствовал, что это подделка, дань моде, фильм, который через полгода не будет иметь никакого смысла, а может, уже и сейчас не имеет.
- Нет, липа, липа, - твердил он. - Только пыль в глаза пускают. Автор романа пишет героя с самого себя, но все приукрашивает. Он изображает себя куда более привлекательным, чем есть на самом деле, и, видимо, считает себя человеком исключительным, великим репортером, неотразимым соблазнителем, революционером да уж и не знаю кем еще? Пятнадцатилетнему мальчишке или какому-нибудь там жалкому неудачнику такие мечты простительны, но сорокалетнему мужику, да еще интеллектуалу! Если этот Реми Вьерон видит себя таким, значит, он не настоящий писатель. Я думаю, настоящий писатель видит куда дальше и куда зорче. Он смотрит на все с некоторой дистанции. Вот возьми, к примеру, Флобера. Он говорил: "Госпожа Бовари - это я". Это, наверно, правда, но он был к ней беспощаден, к своей Бовари! Поэтому она жива и сейчас. В общем, я не слишком-то умею объяснять такие вещи, но уверен, что не ошибаюсь. Нет, знаешь, чем больше я думаю, тем более ничтожным кажется мне этот фильм. Подделка.
Несколько секунд Марсиаль молча размышлял об этой картине и ощущал все большее разочарование.
- А все эти люди, которые считают себя солью земли! Жалкая компания молодежи, эдакая маленькая парижская мафия, которая пытается нас запугать… Мы, видите ли, должны распластаться перед ними, потому что у них якобы революционное сознание. Подумаешь! Межев, Сен-Тропез, девочки, виски… Чертовы лицемеры, вот они кто! Бездарности!
- Чего ты так разволновался? Право же, не стоит.
- Меня бесит, что наши дети попались на эту удочку. Заметь, мои слова они и в грош не ставят. А ведь пока что, во всяком случае, я умнее их. Может, со временем и поглупею, но пока… Однако они меня всерьез не принимают. Зато все, что говорит Вьерон, для них Священное писание… Приглядись хотя бы к Иветте. Она им увлечена. И учти, это в скобках, если этот тип - старый павиан, любитель недозрелых плодов…
- Ну, послушай, разве ты не доверяешь Иветте? Она сумеет за себя постоять.