- Суметь-то сумеет… Не говоря уже о том, что он, скорее всего, импотент или что-нибудь в этом роде. Такие вот субъекты, которые выдают себя за завзятых развратников, как правило, импотенты.
- Что-то ты невзлюбил этого беднягу. Признайся, уж не ревнуешь ли ты?
- Я? Ревную? Кого и к кому?
- Отцы часто ревнуют дочерей к их друзьям. Но это скорей симпатично. Даже мило.
В спальне Марсиаль сказал:
- Ну и задам я завтра своей секретарше. Ведь это она посоветовала мне посмотреть эту картину. И знаешь, что она сказала? У молодых теперь такой гонор, они такие наглые… Она сказала: "Вам, может быть, и не понравится, вы слишком стары".
- Да что ты! Так прямо и сказала?
- Ну, допустим, не совсем так. Она сказала: "Вам, может быть, и не понравится. Все-таки другое поколение". Но ведь это одно и то же.
- Нет. Так звучит менее оскорбительно.
Их кровати были вплотную придвинуты друг к другу. Они легли, и, как обычно, каждый взял с тумбочки свою книжку, но Марсиалю читать что-то не хотелось.
- И все-таки фильм представляет известный интерес, - сказал он. - Потому что показывает, что тревожит людей сегодня, что им нравится, как они представляют себе жизнь…
- Да, - сказала Дельфина, не отрывая глаз от книги. - Удовольствия и тщеславие.
Эти слова она произнесла машинально, как нечто само собой разумеющееся. Однако Марсиаля, казалось, они поразили.
- Верно, - сказал он. - Странно, как за такой короткий срок все изменилось.
- Не такой уж короткий. По меньшей мере за двадцать лет. После окончания войны.
- Да, с пятидесятых годов началось что-то другое.
Они умолкли и погрузились в чтение. Но вскоре Марсиаль положил раскрытую книгу себе на грудь. Засунув ладони под затылок, он сосредоточенно уставился в потолок. Минуту-другую спустя Дельфина повернулась к нему.
- О чем ты думаешь?
- Да так, ни о чем.
- Ты чем-то встревожен?
- Нет-нет… Пора спать. Спокойной ночи.
Он потушил лампу у своего изголовья и повернулся на бок. Через несколько минут и Дельфина погасила свет.
Ее разбудил звук, похожий на прерывистые всхлипывания. Она зажгла свет и увидела, что будильник на тумбочке показывает десять минут четвертого. Муж метался на постели и стонал, словно его мучила страшная боль. Испугавшись, она привстала, протянула руку, потрясла его за плечо. Он вздрогнул, открыл глаза и повернул к ней искаженное лицо.
- Что случилось? Тебе плохо?
Он не сразу ответил. Глаза его все еще были полны ужаса. Он провел рукой по лбу.
- Меня мучил кошмар.
- Ну, это еще полбеды. Ты меня здорово напугал! Я решила, что ты заболел. А что тебе снилось?
- Что меня хоронят заживо, - пробормотал он, заикаясь от страха.
- Какой ужас! С чего это вдруг такой сон? Тебе же вообще никогда ничего не снится.
- Откуда я знаю… Ах, это было чудовищно! - простонал он.
- Расскажи.
Он заговорил не сразу. Быть может, боялся вновь пережить ужас этого кошмара.
- Ну, так вот… Звонит погребальный колокол, как когда-то в Сот… Впрочем, кажется, все это и происходило в Сот. Да, тот самый звон. Так звонили, когда кто-нибудь умирал. Я спрашиваю: "Кто умер?" И вдруг вижу Феликса, одетого в белое, и он отвечает: "Ты".
- Феликс? Одетый в белое?
- Да. На нем было что-то вроде белой туники, белый стихарь, знаешь, как во время первого причастия. "Я?" - переспрашиваю. Воображаешь, как я был удивлен! "Да, ты", - отвечает он. Я возражаю, протестую. Кричу, что это ошибка, что я еще жив. Он качает головой и, прижав палец к губам, тихонько шепчет: "Т-с-с!" И тут я вижу тебя, всю в черном. Вдова, так сказать… Ты безудержно рыдаешь…
- Ну вот, - сказала Дельфина, полусочувственно-полунасмешливо. - Вот видишь, я была убита горем.
- Не шути! Это было ужасно… Потом приходят плотники и приносят гроб. Я ору как оглашенный. Кричу, что это ошибка, но они меня не слышат. Хватают меня, укладывают в гроб и закрывают крышку…
- Господи!
- И я слышу, как Феликс мне говорит: "Не огорчайся так, Марсиаль, это тяжело, но все скоро пройдет".
- Какой ужас!
- Еще бы! В жизни я не испытывал такого страха.
- А потом проснулся?
- Да, когда они начали завинчивать крышку гроба, - сказал он и вздрогнул всем телом.
Они помолчали. Потом Дельфина спросила:
- Может, заварить тебе липового отвара?
- Будь добра. Я теперь не скоро засну.
Когда она минут пять спустя вернулась из кухни, Марсиаль сидел в кровати, низко опустив голову и уставившись в одну точку. Таким подавленным она его прежде никогда не видела. Она подала ему чашку отвара.
- Все еще под впечатлением сна?
- Да… Но мне пришло в голову еще и другое…
- Что?
Он искоса кинул на нее тревожный взгляд, потом отвернулся и беззвучно проговорил:
- Мне осталось жить всего двадцать лет…
Дельфина была так удивлена, что на несколько секунд лишилась дара речи. Она пожала плечами и засмеялась:
- Ну и что?
- Как это ну и что? - воскликнул он чуть ли не с возмущением.
Она присела на край кровати.
- Но, Марсиаль, мы все в одинаковом положении, - сказала она умиротворяющим тоном. - Мы с тобой ровесники. Мне тоже осталось только двадцать…
- Это не утешение!
- Да что с тобой? Ты вдруг открыл - и лишь оттого, что тебе приснился страшный сон, - вдруг открыл, что не будешь жить вечно? Разве ты этого не знал?
- Нет, конечно, знал! Как и все это знают. Но только я никогда об этом не думал. Как-то не осознавал применительно к себе.
- А потом, почему ты говоришь - двадцать лет? Может быть, и тридцать, и тридцать пять, и даже больше.
- Допустим, я доживу до девяноста, все равно мне осталось только пятнадцать-двадцать лет полноценной жизни.
- Чего же ты жалуешься? Пятнадцать лет полноценной жизни - не так уж мало.
- Очень мало! - воскликнул он с негодованием; он явно был взбешен тем будничным безразличием, той вялой покорностью, тем преступным равнодушием, с какими жена приняла его внезапное открытие - это устрашающее откровение. - Погляди, сколько времени уже прошло с конца войны. Или вот взять хотя бы последние десять лет… Да мы и не заметили, как они пронеслись. Вспышка молнии! Так вот, если годы и дальше будут мчаться столь же стремительно, мы окажемся стариками, прежде чем успеем дух перевести…
Она покачала головой и нежно улыбнулась, сочувствуя мужу и вместе с тем забавляясь, - так выслушивают неразумные жалобы ребенка, который пустяковое огорчение переживает как трагедию.
- Если меня что и поразило, то только твое удивление, - сказала она. - Ты открываешь истину, известную от сотворения мира. И ты ею потрясен. Уверяю тебя, нечего расстраиваться.
Но она сама чувствовала, что язык здравого смысла, разума был сейчас неуместен. И она заговорила другим тоном, пытаясь его успокоить, объяснить, что с ним происходит.
- По-моему, это смерть бедняги Феликса произвела на тебя такое впечатление, правда с опозданием.
- Да, наверное. А ведь я тогда не раскис. Вспомни, в тот самый вечер мы смеялись до слез…
- Быть может, это была… своего рода защитная реакция. Когда вот так внезапно умирает близкий человек, стараешься сделать все возможное, чтобы выдержать Удар.
- Почему ты это говоришь? - спросил он, с подозрением поглядев на нее.
- Да это же всем известно.
По ее виду он убедился, что она имеет в виду только ночной пир у мадам Сарла, а не то, что ему предшествовало. Да и как бы она могла узнать о его тайном приключении на обратном пути?
- Только сегодня до тебя по-настоящему дошла смерть твоего друга, - продолжала Дельфина. - С месячным опозданием. Что ж, и такое бывает. Но, вероятно, подсознательно ты все время об этом думал. И постепенно мысль о его смерти пробила себе путь в твоем мозгу.
- Здесь дело не только в смерти Феликса, - сказал он.
- Разве? А в чем же еще?
- Последнее время я стал обращать внимание на некоторые вещи… Вот, например, у нас в конторе… Молодые служащие… Ну, не все, конечно, многие еще ведут себя почтительно… Но некоторые позволяют себе спорить со мной. И ты бы слышала, каким тоном! И если они пока не говорят: "Поймите, Англад, вы вышли из игры. Вы устарели, поэтому позвольте нам самим решать…" - то уж наверняка так думают. Или вот еще, скажем, сегодня вечером, когда я зашел к детям… Мне показалось, что они ужасно удивились, увидев меня, словно я втерся к ним и мое появление было чуть ли не непристойностью… Иветта была явно смущена. Когда ты пришла домой, она тут же мне это сообщила, чтобы я поскорее убрался. Не буду от тебя скрывать, меня это задело… Одним словом, вот так. Множество подобных мелких признаков. Симптомы, которые свидетельствуют о том, что я постарел… И потом, в довершение, этот фильм. Молодые люди - словно это какое-то особое племя, один Другого красивее и элегантнее, и равнодушные ко всему, что не есть они сами…
Дельфина слушала Марсиаля, глядела на него. Таким она его еще никогда не видела. Он всегда брал над ней верх, благодаря своей жизненной силе, кипучей жизнерадостности. Ничем его не проймешь. Он ведь даже, на донимал, какую боль может причинить и часто причиняет в своем сияющем эгоизме (но при всем том он был скорее добр, как подчас бездумно добры счастливые люди), так что порой она готова возненавидеть его. И вот тревога охватила эту легкомысленную душу… Как удивился бы Марсиаль, если бы Дельфина сказала ему, что его реакция - ребячливая или уж во всяком случае - не мужская. Он, который считал себя безупречным воплощением мужественности. Его юность прошла в драках и на футбольных матчах. Потом он храбро воевал в артиллерии. Его победам над женщинами нет числа. Что еще надо? Он был изнежен, как персидский кот, при малейшем насморке громко, без стеснения жаловался, а при одной мысли пойти к зубному врачу покрывался холодным потом. Но эти маленькие слабости не шли в счет при общей оценке его мужественности. Регби + война + женщины = мужчина. Настоящий. Математически точное равенство. Значит, тщетно было бы наставлять его на путь нравственного стоицизма. Да он бы и слушать не стал. Она была полна сочувствия к нему, но это было не сочувствие в чистом виде, а с примесью еще чего-то, чего именно, она затруднилась бы определить, быть может, чувства превосходства и какого-то снисходительного презрения. И уж наверняка это был для нее как бы реванш. Он так давно пренебрегал ею и, казалось, даже не догадывался, сколь оскорбительным было его отношение; так давно прошла его влюбленность, так давно перестал он уделять ей настоящее внимание, не считая традиционного семейного ритуала (подарков ко дню рождения и тому подобного), но и тут он не затрачивал душевных сил, просто таким образом проявлялось его доброе настроение, его благожелательность, распространявшаяся решительно на всех - на друзей, прислугу, консьержку, домашних животных. Она была почти уверена - эта уверенность пришла очень скоро и стоила ей немало мук, - что он ведет двойную жизнь, но не решалась жаловаться, щадя детей и желая сохранить домашний мир.
И вот веселый восточный деспот, которому все сходило с рук, вдруг заметил, что он не всемогущ, что его империи грозит опасность, - и он бросился к ней, ища защиты… Что ж, хорошо. Она сделает все, что надо, она заранее принимала и эту новую заботу, эту дополнительную ответственность, как уже приняла все остальное.
- Значит, ты все еще считал себя молодым? - спросила она ласкового чуть подтрунивая.
Он с испугом взглянул на нее, словно этот вопрос разом делал осязаемыми все его страхи.
- А по-твоему, это не так?
- Да нет, так, так! Конечно, ты уже не молодой человек, но еще человек молодой. Прежде всего тебе никогда не дашь твоих лет, ты сам знаешь. Все тебе это говорят. Ты крепко скроен, в отличной форме, полон сил. На что ты тогда жалуешься? Погляди на Юбера, он не намного старше тебя…
- Юбер… да он, наверное, уже в тридцать выглядел стариком!
- Ну, это еще не известно. Просто он больше поддался годам, вот и все.
Он допил липовый отвар и скривился.
- Больницей пахнет, - заявил он.
- Конечно!
- А ты, - сказал он, ставя чашку на поднос, - ты тоже иногда об этом думаешь?
- О чем? О том, что я уже не молодая? - Она улыбнулась. - У меня было достаточно оснований заметить это, поверь…
Он виновато опустил глаза.
- Я хотел сказать: думала ли ты о том, что нам осталось не больше, чем…
- Да. Но это не так уж важно. Мы все одним миром мазаны. Наши сверстники стареют вместе с нами.
- Но если вдуматься, то осталось так мало!
- Что ж, надо постараться жить настоящим. Слава богу, мы не знаем, когда… Тетя Берта процитировала бы тебе Евангелие. Вам неведом ни день, ни час… Это может случиться завтра или через сорок лет. В наши дни доживают до глубокой старости. Так чего же заранее волноваться? Живи сегодняшним днем, как, впрочем, ты всегда и жил.
Он покачал головой.
- Все равно, - пробормотал он, - думаешь, какой во всем этом смысл.
- В чем в этом?
- Ну, во всем в этом… в жизни… Почему она такая короткая? Почему так скупо отмерена? И если все обречены на этот глупый конец, то зачем мы вообще существуем на земле?
- Этот вопрос люди задавали себе и до тебя, мой бедный Марсиаль. Но в конечном счете, как, по-твоему, жизнь стоит того, чтобы ее прожить?
- Да! Поэтому-то я и хочу, чтобы она не прекращалась.
- Это был бы ад.
- Ты так считаешь?
- Ну конечно! Подумай сам… Нет, лучше не думай, не стоит. Попытайся-ка заснуть.
Но, по-видимому, ему меньше всего хотелось сейчас спать.
- Видишь ли, - начал он нерешительно, - я жил, не отдавая себе отчета в том, что жизнь должна кончиться. Про других это знаешь. Да и то об этом не думаешь, даже когда касается других… А себя самого считаешь как бы от этого огражденным… Огражденным от смерти, от старения. И вот в один прекрасный день вдруг начинаешь понимать, что и ты не огражден. Что и с тобой это случится… Случится с тобой! - повторил он недоверчиво, с изумлением. - Попадаешь в категорию людей… приговоренных к смерти, только с разными сроками исполнения приговора. Не могу тебе передать, какое это на меня произвело впечатление. Я… Я был…
Он искал слово.
- Возмущен? - подсказала она ему.
- Да, может быть… И так странно, я испытываю что-то вроде… стыда. Знаешь, я теперь понимаю, что должны были чувствовать прокаженные в средние века, когда ходили с колокольчиком… Уже всецело не принадлежишь к человечеству, уже…
- Послушай, все это абсурд, - перебила она его. - Что ты выдумываешь! Несешь невесть что! Постарайся-ка заснуть. Завтра ты обо всех этих глупостях и не вспомнишь.
Она наклонилась и поцеловала его.
- Так ты говоришь, в твоем сне Феликс был в белом стихаре, как во время первого причастия… - Дельфина засмеялась. - Наверное, он был хорош в этом одеянии…
Он поддался ее веселью и тоже засмеялся, правда, не очень уверенно, но все же… Она вздохнула. Ну вот, тревога миновала. А утро вечера мудренее.
Он потушил свет, но заснуть не смог. Тем не менее он лежал неподвижно. Ему казалось, что на него обрушилось несчастье: он ощущал, как в нем зарождался гнев, глухая злоба, как им овладевало чувство опасности и тревоги. Так прекрасное раненое животное чует в ночи неведомую угрозу.
Часть вторая
ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
1
Он проснулся в худшем, чем обычно, расположении духа, с чувством тревоги. Но тут же объяснил себе эту тревогу трудностями, возникшими в связи с одним довольно крупным делом, которое он вел, даже не подумав, что до сих пор дело это нисколько его не волновало - ведь оно было частью повседневных забот и неприятностей, с которыми он всегда отлично справлялся. Он позавтракал без аппетита, выругался, когда у машины из-за заморозков недостаточно быстро завелся мотор, и только у себя в кабинете, в присутствии мадемуазель Ангульван, вдруг вспомнил о своем страшном сне. И пережитое вчера потрясение, и мысль о том, что он тоже смертен, - все это разом нахлынуло на него, накрыло с головой, как огромная черная волна, и на несколько секунд пригвоздило к месту; он застыл, раздавленный тем, что отныне ему предстоит жить с этой мыслью в душе, с этим новым сознанием, с абсолютной уверенностью, что он на этой земле не навсегда, а только еще на двадцать, на двадцать пять, максимум на тридцать лет - если, конечно, ему повезет, если где-то у него в глубине уже не зреют инфаркт, рак или инсульт… Он был в ужасе, он взбунтовался, словно впервые понял, что его ждет конец, словно в том, что он заранее обречен на исчезновение, было нечто невыносимо непристойное. И он все повторял про себя то, что накануне твердил жене: "И со мной это тоже случится! Со мной! Я, я достиг того возраста, когда вдруг понимаешь, как мало осталось!" Он и прежде иногда думал о смерти, но мысль эта была абстрактной. Все знают, - что дважды два - четыре, что земля вертится вокруг солнца, что вода замерзает при температуре ноль градусов. Но эти истины никому не мешают жить. И для него смерть была одним из тех естественных явлений, которые общеизвестны, но тебя лично не касаются, потому что составляют часть знаний, полученных в школе, и возвращаться к ним нет никакой нужды.
- Ну и видик же у вас! - сказала мадемуазель Ангульван. - Что-нибудь случилось?
Он мрачно поглядел на нее и тут же почувствовал к ней ненависть. Она была молодой, она жила в вечности. Он сел и открыл папку, лежащую на столе.
- Что ж, даже "здравствуйте" здесь уже не говорят? Видно, встали не с той ноги…
- Добрый день, - сказал он сухо.
- Добрый день, - ответила мадемуазель Ангульван тем же тоном.
Марсиаль искал, что бы ей сказать понеприятнее, и тут же нашел.
- Ну и ерунду же мы смотрели вчера по вашему совету, - сказал он, метнув на нее гневный взгляд. - Никогда больше не буду советоваться с вами насчет фильмов.
- О каком это фильме вы говорите? - спросила она, подняв брови.
- О фильме, действие которого происходит в Межеве и где жена знаменитого журналиста кончает самоубийством, потому что ее муженек закрутил роман с одной юной красоткой. Забыл название.
- И вам не понравилось?
- Конечно, нет!
- Но ведь то, что вам этот фильм не понравился, еще не значит, что он плохой, - заносчиво возразила мадемуазель Ангульван.
- Но и то, что он вам понравился, тоже еще не значит, что он хороший.
- Я могу сослаться на ряд статей ведущих критиков.