- И это тоже ничего не доказывает. Не следует составлять себе мнение по газетным отзывам. И раз у вас нет собственного мнения, лучше вообще не высказываться ни о фильмах, ни о чем-либо другом.
Мадемуазель Ангульван была, казалось, ошарашена его словами. Потом нашлась:
- Что это вы так озверели сегодня? Сырым мясом завтракали? Неужели у вас такое дурное настроение из-за этой картины?
Он пожал плечами, не удостоив ее ответа.
- Мы можем, - продолжала мадемуазель Ангульван, - еще поспорить о фильме.
- Но только, прошу вас, не в рабочее время. В полдень в ресторане, сколько вам будет угодно. Дайте мне, пожалуйста, папку фирмы "Гурмон".
Она встала, выдвинула ящик картотеки, вытащила пухлую папку и чуть ли не швырнула ее на стол Марсиалю.
- Вот, - сказала она.
Они обменялись ледяными взглядами, словно двое убийц, готовых задушить друг друга; потом она села на свое место и неторопливо закурила. Она затянулась и с чуть слышным придыхом выпустила струйку дыма. Глаза ее горели.
"Если она будет продолжать в этом духе, выставлю ее в два счета", - подумал он.
Утро тянулось бесконечно долго. Часов в одиннадцать он попросил, сам не зная толком зачем, найти ему номер телефона министерства, где работал Юбер. Ему необходимо было сегодня же, без промедления, увидеть его. Юбер, что и говорить, зануда, подумал Марсиаль, но он все же принадлежал к роду человеческому или, вернее, к его мужской половине (в данный момент Марсиаль не принимал в расчет женщин, они были всего лишь неизбежным злом) и, наверное, думал над кое-какими вопросами, и ему можно было, несмотря на все, довериться. Марсиаль испытал острую потребность рассказать кому-нибудь об охватившей его вдруг тревоге, сличить свои новые ощущения с переживаниями человека, дальше его продвинувшегося по стезе страданий (Юбер ему всегда представлялся куда старше его самого, хотя разница в возрасте у них была всего в какие-нибудь полгода) и, возможно, нашедшего какое-то утешение.
Он снял трубку:
- Алло, это говорит Марсиаль… Как ты поживаешь?
- Да… Прекрасно… - В голосе Юбера звучало легкое недоумение. Ведь свояк никогда ему не звонил. Звонила всегда Дельфина, раз или два в месяц, "чтобы не терять связи". - А ты?
- Я тоже, спасибо. Я хотел бы тебя повидать.
- Меня? Когда?
- Хорошо бы сегодня вечером, - деловым тоном сказал Марсиаль.
- Так срочно?
- Да.
- Надеюсь, ничего серьезного?
- Нет, не волнуйся. В котором часу мы могли бы встретиться?
- Видишь ли, как раз сегодня мне не очень удобно. Мы обедаем в Монфор-Л’Амори. А домой я вернусь в пять…
- Хорошо, тогда я в шесть буду у тебя. Если твой обед назначен на восемь тридцать, мы вполне успеем поговорить.
- Ну, хорошо, - сказал Юбер, не устояв перед решительным тоном Марсиаля.
После этого Марсиаль сразу почувствовал себя лучше: он говорил как хозяин, подчинял людей своей воле. Он был в отличной форме. "В полном расцвете сил", - подумал он и несколько раз повторил про себя эти слова, словно заклинание. До полудня он с важным видом давал всевозможные распоряжения, но не с присущей ему обычной жизнерадостностью и небрежностью, а с мелочной придирчивостью и сухостью, бесившей его коллег и подчиненных. За спиной Марсиаля начали роптать.
В полдень в ресторане (в том же здании, что и их контора) он все же сел, как обычно, за столик с мадемуазель Ангульван и одним из директоров, но делал вид, будто не замечает присутствия секретарши, и обращался исключительно к своему коллеге. Однако за десертом он остановил на ней взгляд - так палач глядит на свою жертву, прежде чем ее обезглавить.
- Ну так что, - сказала мадемуазель Ангульван, - поспорим о фильме?
- Если хотите, - сказал он и тут же приступил к гневному разносу: он был к нему подготовлен вчерашним разговором с женой. Марсиаль сам удивился своему красноречию и находчивости, а больше всего - своей горячности. Точь-в-точь отец церкви, обличающий ересь. Сценарий он изложил в карикатурном виде, в два счета изобличил "леваков из высшего света", потом снова обрушился на "гнусных лицемеров", но на сей раз нашел для них лучшее определение: "тартюфы двадцатого века". Движимый злостью к мадемуазель Ангульван, он, не смущаясь, кривил душой. На ее возражение, например, что все кадры очень красивы (вчера он тоже так считал), он заявил, что, напротив, они ужасны: набор цветных почтовых открыток. Хотя он ровным счетом ничего не смыслил в технике кинематографа, он утверждал, что и в профессиональном отношении фильм "из рук вон плох", что "раскадровка" безобразная и что ни один "план" не удался (он поднабрался этих терминов, изредка проглядывая в газетах рецензии, хотя толком не знал, что они означают, но сейчас это было неважно).
- Слышите, нет ни одного удачного плана, ни одного! - продолжал он наступать, сам восхищаясь своей наглостью, потому что явно произвел впечатление на мадемуазель Ангульван.
- Я и не знала, - сказала она, - что вы так сильны в области кино.
- Пятнадцать лет я руководил киноклубом, это что-нибудь да значит, - заявил он, опьянев от бахвальства.
Его ненависть к мадемуазель Ангульван улетучилась, поскольку он сумел ее морально уничтожить. Великодушие к побежденным. И он стал с ней любезней. Выпив кофе, его коллега ушел. Марсиаль предложил своей секретарше сигарету и улыбнулся при этом самой обольстительной улыбкой.
- Так вы, значит, и не подозревали, что я кое-что во всем этом смыслю и могу доказать свою точку зрения?
- Честно говоря, нет. Вы меня удивили. Но не переубедили.
- Если бы мы с вами каждый день обсуждали такого рода вещи, я помог бы вам выработать верный вкус.
- У вас безумное самомнение, мсье Англад!
- У вас тоже, хотя и в другом плане, но оно не подкрепляется убедительной аргументацией. Вас ничего не стоит сбить с толку.
- Может быть, я просто менее резка, чем вы.
- Полагаю, вы вращаетесь только в кругу своих сверстников?
- Почему вы об этом спрашиваете?
- Потому что в том, что вы говорите, я слышу знакомые мне формулировки - они в ходу и у моих детей. Вы просто повторяете то, что говорят вокруг вас, что пишут в газетах и т. д. и т. п. Вы падки только на то, что модно. Да тут и нет ничего удивительного, - добавил он с грубоватой насмешкой. - С вашей-то фамилией! Ангульван - это ведь целая жизненная программа.
- Короче, я жалкий продукт потребительского общества, лишенный индивидуальности.
- Я не вынуждал вас это говорить.
Она оперлась локтем о стол, уткнув подбородок в ладонь левой руки, а в правой держала сигарету, на губах ее блуждала усмешка, она прищурилась и глядела на Марсиаля веселым глазом, явно забавляясь.
- А что я, по-вашему, должна делать, чтобы обрести эту индивидуальность?
"Ну вот, пошла крупная игра, - подумал он. - Я ее загарпунил". Он ощущал в себе силу сверхчеловека. Ах, он уже немолод? Ах, он смертен? Что ж, Посмотрите, каковы бывают иные старикашки…
- Взять себе в любовники зрелого, знающего жизнь человека.
- Вас, к примеру?
- Могли бы напасть и на худшего, - сказал он и улыбнулся той улыбкой, про которую говорили, что она неотразима.
- Не разрешите ли вы мне иметь свое мнение и по этому вопросу?
- А ну, признайтесь, - сказал он добродушно, - признайтесь, что я вам нравлюсь. - И ему вдруг показалось, что он - соблазнитель из американского фильма, чье кажущееся самодовольство (они ломятся напролом!) - лишь игра, юмористический прием.
- И не подумаю в этом признаваться!
(Да-да, она тоже видела себя как бы на экране: красивая секретарша, холеная, настоящий предмет роскоши, прекрасно владеющая собой, способная поставить на место чересчур предприимчивого босса. Аналогия была настолько навязчивой, что они даже говорили теперь, как говорят герои американского фильма, дублированного на французский…)
- Вот уже полгода, как мы флиртуем.
- Вернее, как вы пытаетесь флиртовать. Кстати, это выражение сразу выдает ваш возраст.
- А что, молодые его уже не употребляют?
- Нет, уже давным-давно.
- А как же говорят?
- Да никак. Просто не испытывают потребности называть то, что само собой разумеется. Когда друг другу нравишься, ходишь всюду вместе и живешь вместе, вот и все.
- Почему вы не смеете сказать и "спишь вместе".
- Смею! И "спишь вместе". Вот вам. Удовлетворены?
- А… много мальчиков вам уже нравилось?
- Этот вопрос не имеет отношения к работе. Я не обязана на него отвечать.
- Но мы же можем поболтать как приятели.
- Мы не приятели, мсье Англад, я ваша секретарша.
- А вне службы?
- А вне службы мы с вами просто знакомые, но не приятели.
- Из-за разницы в возрасте?
- Нет. У меня есть приятели примерно вашего возраста.
- А из-за чего в таком случае? Хотелось бы знать.
Она очертила сигаретой небольшой круг в воздухе.
- Это так, и все. Слишком долго объяснять. - И она вызывающе рассмеялась.
Он тут же снова ее возненавидел. Если она надеется одержать верх, то ошибается.
- Послушать вас, можно подумать, что вы считаете себя существом исключительным и дарите свою дружбу с большим разбором.
- В первом вы ошибаетесь, а во втором правы.
Ему захотелось оскорбить ее грубым словом, как булыжником разбить фасад ее надутой претенциозности.
- Не всегда вы будете такой разборчивой…
- Возможно, но пока я еще могу выбирать.
Она привстала, собираясь уходить.
- Вы из тех женщин, которые почему-то считают, что их женственность - бесценное сокровище… А ведь никаких особых оснований у вас для этого нет, - добавил он, растягивая слова. - Вы что, думаете, у вас это самое из чистого золота?
Мадемуазель Ангульван рухнула на стул и широко открытыми от ужаса глазами уставилась на Марсиаля.
- Мсье Англад! - воскликнула она глухим голосом. - Ох!..
Она встала, повернулась к нему спиной и пошла к выходу. Ее изящный силуэт приковывал его взгляд. Марсиаль следил за ней, пока она не скрылась в дверях. Он был слегка смущен, что не удержался от такой пошлой шутки. "Не надо бы…" Но, вспомнив, как исказилось лицо этой ультрасовременной, свободной ото всех предрассудков девицы, он даже порадовался нанесенному им оскорблению (вот бы посмеялся бедняга Феликс!) И Марсиаль улыбнулся в знак мужской солидарности и здорового мужского презрения к женской расе, от которой одни только беды.
Вечером, как только он переступил порог квартиры Юбера, Марсиаль пожалел, что пришел. Он не знал, как начать разговор. Не мог же он выпалить с бухты-барахты: "Я только что открыл, что я смертен. И хочу спросить тебя, что же мне теперь делать?" Юбер подумает, что он рехнулся. Даст ему адрес психиатра или посоветует принимать транквилизаторы. Нет, так не годится, надо по-иному подойти к этой теме, но как? В самом деле, не следовало ему сюда приходить. Идиотская затея. Тем более что сейчас Марсиаль уже не испытывал такой тревоги, как утром, - за день воспоминание об ужасном сне как-то поблекло, тоска рассеялась. Кроме того, он доказал себе, что у него еще есть изрядный запас энергии, почувствовал себя снова на коне, как он любил говорить. А теперь одно то, что он находится в доме Юбера, его стесняло. Механизм этого чувства был не так-то прост, но Марсиалю казалось, что он его разгадал. Хотя он отнюдь не думал, что его свояк - выдающийся ум (и даже в минуты безудержного веселья изображал его дураком), он был уверен, что и Юбер со своей стороны его, Марсиаля, ни в грош не ставит, считает самым что ни на есть заурядным человеком. Словом, как он говорил, "сугубо второстепенным". Юберу и в голову не приходило знакомить его со своими друзьями, вводить в светский круг. Короче говоря, эти два господина не испытывали взаимного уважения: светский пустомеля и самодовольный мелкий буржуа в духе героев Куртелина - так они выглядели в глазах друг друга. Но… Было тут одно "но". Марсиалю следовало бы плевать на мнение о нем свояка. Он и плевал, но лишь в глубине души, наедине с самим собой. А в присутствии Юбера, сидя с ним рядом, приходилось считаться с этой пусть неоправданной оценкой, как с существующим фактором. И вот от одного того, что Марсиаль знал, какое место отводит ему Юбер, он помимо воли чувствовал себя с ним не на равных. И это его бесило. "В чем же дело, ведь я куда умнее его, это мне следовало бы разговаривать с ним свысока, а не получается! Наоборот, я выгляжу жалким дураком, темным обывателем. И все это только потому, что он меня видит таким и ничто не в силах изменить его точку зрения. Но вот он не испытывает никакого смущения в разговоре со мной - он настолько самоуверен, что ни на минуту не может даже заподозрить, что я считаю его болваном. И даже, скажи я это ему прямо в лицо, он все равно не поверит". (Марсиаль уже десятки раз говорил все это своей жене, объясняя, почему ему трудно встречаться с Юбером.) Так как он оказался не в силах пренебречь суждением Юбера, он был исполнен скрытой враждебности, которая лишь иногда прорывалась в приступах сарказма. Нет, что и говорить, его отношения с Юбером не были простыми.
Когда Марсиаль вошел в гостиную, Юбер как раз говорил по телефону. Добрая половина его жизни проходила в телефонных разговорах. Свободной рукой он махнул гостю, как бы извиняясь, и, указав глазами на кресло, пригласил его сесть. Марсиаль, волнуясь, пожалуй, не меньше, чем в приемной зубного врача, покорно опустился в кресло. Разглядывая кабинет, Марсиаль слушал разговор Юбера. Интерьер был безупречен. "У нас дома обстановка богатая. А здесь - изысканная". Мебель старинная, видимо, подлинная. Этот комод в стиле Людовика XV стоил, наверное, несколько миллионов старых франков. Картины, похоже, тоже все подписаны известными именами. А Юбер тем временем трещал без умолку, хохотал, ахал и охал, делал гримаски, словно собеседница сидела напротив него. И Марсиаль в который раз удивился, как это разумный человек в зрелом возрасте может так кривляться. К чему это жеманство? Эта цветистость речи? Разве такой в состоянии дать совет в вопросе первостепенной важности, в проблеме почти метафизической? "Что это на меня нашло, зачем я сюда явился?" Положение было явно дурацким. После заключительного раскатистого "целую вас", адресованного неведомой собеседнице, Юбер повесил трубку и подошел к Марсиалю; лицо его все еще морщинилось от удовольствия, доставленного ему телефонным разговором.
- Это Мари-Пьер, - сказал он, словно это имя знали все, в том числе и его свояк. - Она совершенно сумасшедшая, я ее обожаю.
Потом, вдруг изменив выражение лица, он строго поднял брови и добавил:
- Вот что, дорогой, могу уделить тебе ровно час. Мы едем обедать в Монфор-Л’Амори, к Фулькам, - Юбер сел.
- Как ты себя чувствуешь? - спросил Марсиаль, пытаясь выиграть время.
- Хорошо, очень хорошо.
- А Эмили?
- Превосходно. Но я полагаю, ты пришел не только затем, чтобы справиться о нашем здоровье?
- Да…
- Ну, я тебя слушаю.
Юбер закинул ногу на ногу. Задрав подбородок, он глядел на свояка с холодным вниманием и даже, как показалось Марсиалю, с легким отвращением, словно его гость - весьма неприглядная человеческая особь из отсталого племени. Сразу после Мари-Пьер какой-то Марсиаль, надо же!..
- По правде говоря, ничего определенного я не могу… Мне захотелось с тобой поговорить, просто так…
На лице Юбера выразилось удивление.
- Ничего определенного? Но все же постарайся определить!.. Наверняка ты что-то хочешь мне сказать. Ты ведь пришел не случайно. Говори, дорогой! Что стряслось?
Марсиаль барабанил пальцами по подлокотникам кресла. Это была настоящая пытка.
- Мне приснился странный сон, - пробормотал он сдавленным голосом.
Повисло тяжелое молчание. В глазах Юбера вспыхнула тревога.
- Ты пришел, чтобы поговорить со мной о сне? - спросил он с недоверчивым смешком. - Но я же не ясновидящий. И не психоаналитик. Я-то подумал, что у тебя неприятности. Ну, не знаю, семейные там или финансовые, быть может…
- Нет-нет, тут все в полном порядке.
- Тогда объясни, в чем дело. Что тебе снилось?
- Мне снилось, что я умер.
Снова пауза. Юбер ждал продолжения.
- И это все? - наконец спросил он.
Марсиаль заерзал в кресле:
- Что… что ты по этому поводу думаешь?
- Классика, - сказал Юбер. - Если это тебя тревожит, то зря. Сон классический.
- В каком смысле классический?
- А в том, что сон такого рода известен, много раз описан и связан, видимо, с тайным состоянием тревоги, а может быть, просто с плохим пищеварением. Какие-то нервные центры временно блокированы. Кажется, что ты парализован, а отсюда ассоциация с неподвижностью трупа.
- А тебе такие сны когда-нибудь снились?
Юбер задумался.
- Мне? Нет. Никогда. Никогда не снились. Впрочем, мне вообще ничего не снится. Или, во всяком случае, я не помню своих снов.
- Это было ужасно, - сказал Марсиаль. - Меня положили в гроб.
- Клаустрофобия, - безапелляционно заявил Юбер. - У тебя, видимо, клаустрофобия, в легкой форме. Это пустяки. Прими транквилизатор и будешь спать как младенец… Но право, - продолжал он, помолчав, - прийти ко мне из-за страшного сна! Ты меня удивляешь. Я считал тебя более уравновешенным.
- Дело в том… это еще не все, - сказал Марсиаль, отводя взгляд.
- Что ж, говори, дорогой, говори!
- Я открыл… - начал Марсиаль и остановился, испугавшись нелепости того, что собирался сказать, потом вдруг решился, как бросаются в воду; - Открыл, что мне осталось жить не больше двадцати лет, - выпалил он одним духом.
Юбер застыл в тревожном ожидании. Он решил, что его свояк сошел с ума и поэтому опасаться можно было любой выходки. Так прошло несколько секунд.
- Ты… У тебя какая-нибудь неизлечимая болезнь? - спросил он осторожно.
- Нет. Во всяком случае, насколько я знаю… Просто я вдруг отдал себе отчет в том, что, учитывая мой возраст, мне осталось жить не больше двадцати лет. Максимум тридцать.
Юбер вздохнул.
- Понятно, - пробормотал он, не сводя глаз со своего собеседника, боясь, как бы тот чего-нибудь не выкинул. - Действительно, тебе осталось жить только тридцать лет, - повторил он примирительным тоном (сумасшедшим надо всегда поддакивать, делать вид, что ты всерьез принимаешь их бред). - Это совершенно верно. Но скажи мне, - добавил он с подозрительной вкрадчивостью, - скажи, разве ты… ты этого не знал?
- Знал! - воскликнул Марсиаль, который начинал терять терпение, натолкнувшись на полное непонимание. - Именно это сказала мне и Дельфина.
- Ты говорил об этом с Дельфиной?
- Да. И в ответ она меня спросила, как и ты: "Разве ты этого не знал?" Конечно, знал! Но я не отдавал себе в этом отчета. Вот и все.
Новый вздох Юбера.
- Ясно. Понимаю… Понимаю, но, впрочем, не совсем, потому что в конечном счете… На что в точности ты жалуешься?