ХОВАРД: Да, еще один раз. В тот день все оказалось совсем скверно, может, я пробыл на Кубе не два, а три дня. Он хотел знать подробности того, что я делал за прошедшие годы, так сказать, изнутри, а я не думал, что детали махинаций с "Хьюз эйркрафт" и проблем с "Транс уорлд эйрлайнз" действительно могут его заинтересовать. Я кратко ознакомил его с ситуацией, но все, что смог сделать Хемингуэй, – это критиковать. Постоянно давить на то, что я трачу жизнь на всякие сомнительные предприятия и людей, с которыми общаюсь. Но я-то это уже знал, мне все это уже говорили. Я потому и прилетел в Гавану к нему. Ощущал себя, как хромой у доктора, к которому пришел лечиться, а тот только талдычит: "Ты – хромой, ты – хромой". Мне это и так известно. Я искал исцеления. А Эрнест ничего мне не предлагал. Он все ходил вокруг да около, кричал, что я слишком много общаюсь с ненужными людьми, а я ему говорю: "Мне все это известно, я хочу покончить с этим. Что делать? Куда пойти? Как порвать со своей прошлой жизнью?" Ну, может, не в таких детских терминах, но очень ясно попросил о помощи. А вместо нее Хемингуэй принялся нападать на меня. Когда на меня давят, я просто исчезаю. Обычно физически, но иногда умственно и эмоционально. Так что я забрался в свою раковину, и чем дальше, тем больше Эрнест пытался залезть ко мне в душу, пробить отверстие в моей защите. В нем все еще было много от того старого шарма, Хемингуэй был не так неприятен, чтобы просто взять и уйти, покинуть его дом, – каждый раз, когда он чувствовал, что мне действительно не по себе, то хлопал меня по плечу и говорил: "О боже, как я рад видеть тебя, Ховард", или "Джордж". Звал меня и так и так. Люди там, наверное, думали, что мое имя – Джордж Ховард.
КЛИФФОРД: За все эти годы он так никому ничего не рассказал.
ХОВАРД: Не то чтобы я не знал об этом. Он сдержал обещание. Я уверен в этом. Думаю, его просто забавляло то, что он единственный знает обо мне.
КЛИФФОРД: А рыбалка?
ХОВАРД: Никакой рыбалки. Эрнест был не в том состоянии. Очень переживал, не заберет ли правительство его поместье. Даже не хотел выходить из дома. К тому же беспокоился о своем здоровье. Помню, приходил доктор, измерял Хемингуэю кровяное давление прямо за столом. Но что-то от старого Эрнеста еще осталось в этом человеке. Мы вместе поехали в Гавану. Машина сломалась на полдороге. Эрнест проклинал все и вся, начал бормотать, уже заготовил речь о проклятой технике и решил выйти на улицу открыть капот. Но я по звуку заглохнувшего мотора мог сказать, что просто кончился бензин, сообщил ему об этом, действительно, так и оказалось. Вот тогда-то из-за всех этих старческих капризов и выглянул настоящий Эрнест. Рядом была припаркована машина, на расстоянии дома или нескольких домов. В общем, Хемингуэй взял длинный резиновый шланг из кузова. "Очень важная вещь, Ховард, – как сейчас помню этот момент. – Никогда не путешествуй без нее". Счетчик топлива в его машине был сломан. Так что Эрнест перелил галлон или около того из другой машины, высосал ртом, ну, ты знаешь, как это делается. Я серьезно занервничал. В смысле, если обладатель увидел бы нас, то бог знает, вполне мог выстрелить. Возможно, это была военная машина. Тем не менее мы добрались до города вполне нормально и там заехали на бензозаправку.
КЛИФФОРД: Сколько, ты говоришь, длилось это путешествие – три дня?
ХОВАРД: Очень плохой визит. Ошибка. Он придал хорошим воспоминаниям об Эрнесте осадок этого неудачного путешествия. Я до сих пор ужасно сожалею, что не знал его молодым, что мы не дружили тогда. Если бы я видел его в те годы, скажем с сорок шестого по шестидесятый год, это бы полностью изменило всю мою жизнь. Но вмешались обстоятельства, а путь, которым стоит следовать, виден не всегда; мы потеряли контакт. Я упустил время, так и не увидел его снова. Был очень, очень огорчен, когда услышал о смерти Хемингуэя. Не то чтобы я возражал против самоубийства. Я считаю, что каждый человек вправе положить конец своей жизни, когда она становится невыносимой. Но когда этому предшествует болезнь, периоды безумия, падение прекрасного, гениального человека, превращение его в увечную скорлупку... Это действительно вышибает мозги.
* * *
Однажды июльским утром около одиннадцати тридцати Дик произнес:
– Хорошо, Ховард, а теперь скажи мне...
И тут в дверь постучали. Такое уже случалось четыре или пять раз, и всегда наша реакция была одинаковой: миг каменного молчания, а потом взрыв активности.
– Дерьмо! – возопил мой друг и выпрыгнул из кресла.
– Минуту! – крикнул я. – Un momento, por favor. – Затем отключил микрофоны, набросил покрывало на магнитофон, открыл верхний ящик картотечного шкафа, засунул туда рукопись Дитриха и завалил ее страницами с записями наших бесед.
Дик метался по комнате, переворачивая голубые папки так, чтобы не были видны названия на корешках, закрывая книги, открытые на страницах с обличительно подчеркнутым текстом, и пытаясь убрать все улики, способные вывести нас на чистую воду.
– Хорошо, – сказал он, разгибаясь, покраснев от натуги. – Все чисто.
Я на цыпочках, босыми ногами по красным половицам, подошел к двери, открыл ее – и увидел Нину. Она была в выцветших светло-голубых брюках, мужской рубашке, завязанной узлом на поясе, и белых парусиновых туфлях.
– Привет, дорогой, – сказала баронесса, лучезарно мне улыбаясь. Нина выглядела слегка бледной из-за длинных пасмурных месяцев в Лондоне, но как всегда прекрасной и желанной.
Я приложил палец к губам и мотнул головой в сторону Дика, складывающего какие-то книги обратно на полку. Она знала, что я работаю вместе с ним над нашей мистификацией; но он не знал о ее осведомленности.
Нина села на краешек кровати, и мы втроем недолго поговорили. В конце концов я сказал Дику:
– Послушай, у нас тут есть одно личное дело. Надо его обсудить. Так что давай проваливай и возвращайся после обеда.
– Ага, – хмыкнул мой друг с озорным блеском в глазах. – Личное дело.
– Послушай, – сказал я Нине позднее. – Это не то место и не то время. Давай не испытывать удачу. Не хочу, чтобы Эдит о нас узнала, иначе это разрушит все – тебя, меня, ее. Твой бракоразводный процесс с Фредериком вылетит в трубу. Он выставит тебя виновной стороной.
– Хорошо, – ответила Нина.
– Осенью я полечу в Штаты. Там и встретимся.
Часть третья
Нельзя обмануть честного человека.
У.-К. Филдз
Глава 10
Дом номер один у полосы прилива
Где-то в конце августа, ближе к вечеру, когда я уже собирался на Салинас искупаться с детьми и поплавать вместе с Недски в новом каноэ по мелководью, из Нью-Йорка позвонила Беверли Лу. Каждый раз, когда она звонила, каждый раз, когда телефонный оператор говорил: "Сеньор Ирвинг? Звонок из Соединенных Штатов. Пожалуйста, не кладите трубку", я переживал мгновение ужаса, чувство, что вот оно. Мы с Диком проигрывали эту ситуацию тысячу раз, наш смех как бы противоречил воображаемой искусственности. "Послушай, Клифф, нам тут звонил Честер Дэвис... Ховард Хьюз написал Хэрольду Макгро, и он заявляет... Компания "Хьюз тул" утверждает..."
Но все эти месяцы каждый раз, когда Беверли звонила, а у меня снова и снова сосало под ложечкой от страха, она с легкостью развеивала мои опасения, спрашивая, как идут дела, и частенько сворачивая на корпоративную мечту "Макгро-Хилл", что книга станет не просто авторизованной биографией, но полноценной автобиографией. Я клал телефонную трубку на рычаг, жар вновь обновленной самоуверенности заменял страх, а заглавная песня проекта "Октавио" триумфальными фанфарами звучала в моей голове: "Пока все в порядке..."
В общем, к концу августа я устал, вымотался, но был полон уверенности и горделивой надменности. Мы работали не покладая рук, и кассеты с интервью были почти готовы. Если говорить о Ховарде, то этот человек исполнял все роли в современной опере, а его голос из самого обыкновенного превратился в изысканный – этот парень не позволял себе фальшивить. Мы стали чревовещателями, но так всегда происходит в литературе: однажды марионетка начинает петь сама, а чревовещатель, писатель, просто слушает, записывает и удивляется. Я уже видел величие жизни нашего героя, принимающее вполне определенную форму на бумаге, и как-то сказал Дику:
– Знаешь, у меня такое чувство, как будто я знаю об этом человеке – имею в виду, не просто факты биографии, а самого человека, – больше всех на свете.
– С одним возможным исключением и одним определенным, – поспешил разуверить меня коллега.
– Хорошо, хорошо. Ты – возможное исключение. А кто определенное?
– Как насчет Ховарда? Про него ты забыл?
– Вполне может быть. Я ведь говорил, что он ограничен стеной. Но ты думаешь, будто Хьюз хорошо знает сам себя? Думаешь, он понимает, почему так ненавидит микробы? Мы знаем почему. Мать сказала ему, что от кукурузного хлеба можно заразиться проказой, а в двадцать девятом году актриса заразила беднягу триппером. Не думаю, что сам он знает об этом.
– Не слишком-то увлекайся, – предостерег меня мой осторожный друг. – Это вымысел. Мы все это сочинили. Не забывай. Так можно запросто сойти с ума. Стать шизофреником. Боже мой, прямо вижу, как все это заканчивается, а ты заходишь в офис компании "Хьюз тул" и пытаешься отдать приказы Реймонду Холлидею и Честеру Дэвису.
– А это вполне можно устроить. Всего-то надо написать за него завещание. Он сделает меня своим наследником. "Я, Ховард Хьюз, – принялся декламировать я торжественным голосом, – находясь в здравом уме и твердой памяти, своей волей завещаю Клиффорду Ирвингу все свое состояние за мужество, проявленное им при написании моей автобиографии, и дарованное мне бессмертие в образе прекрасного человека, гораздо лучшего, чем я когда-либо был..." Как думаешь?
Дик посмотрел на меня в восторге, голова склонена, коричневые глаза подернуты дымкой мечтательности. Его голос неожиданно стал вкрадчивым:
– Слушай, не шути. Ведь неплохая идея. Если мы...
– Ты считаешь меня сумасшедшим? За работу! Иди читай об эфиопских взлетных полосах, выясни, в каком обмундировании Хьюз мог летать из Англии в сорок четвертом году.
Так мы отмели мысль о попытке унаследовать два миллиарда долларов. Посчитали, что такой план находится за гранью наших возможностей и явственно отдает смрадом жадности. Фактически подобное предприятие было бы попросту грабежом.
Все шло хорошо – лето тяжелой работы, горячего солнца и пота. Каждую ночь все увеличивающуюся стопку страниц мы запирали в серый шкаф для хранения документов, рядом с моим столом, а ключ хранили под индейской маской на книжной полке. А потом, тем самым августовским вечером, когда Дик уже ушел на пляж, позвонила Беверли Лу, и все здание мистификации начало трещать по швам.
– Клифф?
– Да. Как дела? Что...
– Лучше слушай повнимательнее. У нас неприятности.
– Неприятности?
Это слово могло означать только одно. Я почувствовал, как холодная рука страха сжала мне горло, и приготовился повесить трубку на середине пламенной речи Беверли о том, как человек из "Хьюз тул" позвонил Хэрольду Макгро и объявил "этого парня Ирвинга" мошенником. Хотя Беверли все еще говорила "у нас", а не "у тебя". Замерцала надежда.
– Какие неприятности? – переспросил я.
Она принялась, как обычно, тараторить:
– У меня есть друг в одном издательстве. Его имя тебе ничего не скажет. Час назад он позвонил мне. У них есть парень, Сэм Пост. Ну так вот, он является представителем, или просто другом, или знаком с человеком по имени Итон, Роберт Итон. Октавио никогда не упоминал об этом парне? Один из бывших мужей Ланы Тернер. Похоже, он знает Октавио.
– Никогда о нем не слышал.
– Тогда послушай. Мой друг из издательства позвонил мне и сообщил, что этот Сэм Пост пришел в их офис и предложил "Автобиографию Ховарда Хьюза", рассказанную Роберту Итону, и показал им...
– Беверли, – перебил я, маскируя свою нервозность еще большей нервозностью, – ради бога, не произноси это имя по телефону. Говорю тебе, нас могут прослушивать. Октавио, Октавио, – настаивал я.
– Да, ты прав – Октавио. Извини. В общем, или у твоего дружка Октавио рыльце в пуху и он затеял двойную игру, либо у кого-то другого рыльце в пуху. Мой друг знает Поста несколько лет, они вроде как друзья, поэтому тот и обратился к нему, сказал, что Октавио записал на пленку свою автобиографию вместе с этим писателем, Робертом Итоном. И дал Итону письменное разрешение продать ее, издать.
– Посту дал?
– Нет, черт возьми. Он дал разрешение Итону. На гербовой желтой бумаге, как и у тебя. Пост – просто посредник. К этому делу уже подключили агента. Я не знаю всех деталей, но агента зовут Шелли Абенд.
Я постарался, чтобы мой голос звучал скорее скучающе, чем взволнованно:
– И кто-то действительно принимает эту чушь всерьез?
– Да! – закричала Беверли. – В этом-то все и дело. Стала бы я тебе звонить, если бы они не приняли это всерьез. Я сама принимаю это всерьез, могу тебе сказать! Ты вообще понимаешь, что это значит?
Мой палец блуждал по кнопке прерывания связи. Я коснулся клавиши, но затем передумал. Слишком уж меня заинтересовала новая проблема, надо было узнать о ней как можно больше.
– Расскажи мне все поподробнее, – предложил я, прежде чем выдвигать какие-либо теории. Ситуация складывалась просто удивительная.
– Чем ты слушаешь! У Поста есть какое-то письменное разрешение от Октавио, выданное то ли ему, то ли Итону, и, похоже, оно достаточно хорошо для другого издательства, чтобы там захотели увидеть рукопись.
– Уже и рукопись имеется?
– На данный момент написано около ста страниц, еще больше на подходе. Не знаю, читал ли их издатель. Зато я точно знаю, что, какое бы соглашение ни было заключено между Октавио и Итоном, оно в точности повторяет твой вариант – те же секретные встречи, то же условие, согласно которому стенограммы их бесед должны быть прочитаны Итоном в присутствии самого Октавио.
– Невероятно, – пробормотал я.
А Беверли все распалялась, ее гнев рос с каждым словом.
– Думаю, Октавио тебя обманул, ну и нас заодно. Скорее всего, он сделал копии тех интервью, что записал с тобой, и передал их этому человеку, Итону. Идея в том, чтобы посмотреть, кто из вас двоих напишет лучшую книгу, а потом выбрать только одну.
– Он бы никогда так со мной не поступил, – запротестовал я.
– Да, с тобой он бы никогда так не поступил! – Беверли просто источала сарказм. – Ты же у нас такой особенный. Послушай, эго затмевает тебе трезвый взгляд на происходящее. Ты что думаешь, старик недостаточно хитер, чтобы провернуть подобную аферу? Нет, конечно, сейчас ты думаешь, что он – великий человек, твой хороший друг, но не забывай – ты едва его знаешь; у него репутация самого беспринципного бизнесмена во всех Соединенных Штатах. Ты же сам мне рассказывал, скольких деловых партнеров он подвел в своей жизни.
– Ну, это было давным-давно, – сказал я, с жаром защищая личность моего Ховарда Хьюза. – Он изменился, Беверли. Нет, я не могу в это поверить. Извини, просто не хочу в это верить. – Я услышал дрожь в своем голосе – да, во мне точно пропал актер. – Это было бы непростительно, неэтично и... отвратительно.
– Да, это действительно так. Но вероятность остается. Но есть еще одна возможность, – осторожно добавила она.
Я уставился на клавишу отбоя. Палец застыл.
– И что же, – медленно произнес я, – за другая возможность?
– Ты хорошо знаешь Дика Саскинда?
– Ты меня уже об этом спрашивала. В каком смысле хорошо знаю?
– Ты ему полностью доверяешь?
– Ну, я уже говорил. Мы просто друзья. Не слишком близкие. Но я бы не стал нанимать его на эту работу, если бы не доверял.
– Ты не слишком-то доверял ему в апреле, не сказал, что действительно встречаешься с Октавио. – Она, похоже, забыла, что я ей говорил о своем желании все рассказать Дику, а совет всей редакции посоветовал – да фактически заставил меня – не делать этого.
– Да, ты права. Наверное, не слишком.
– Думаю, Дик Саскинд затаил обиду на тебя из-за того, что ты не сказал ему. Он понял, что никогда не выяснил бы сути дела, если бы тогда в офисе Роберт не проговорился. Уверена, как обычно, наивность мешает твоему здравому смыслу. Ты понимаешь, к чему я клоню?
– Нет, Бев, на самом деле не понимаю.
– Сейчас постараюсь тебе объяснить. Дик Саскинд имеет доступ к стенограммам интервью, которые Октавио дал тебе в Калифорнии?
– Разумеется, у него есть копия. Она нужна ему для сверки.
– Вот и другая возможность, – триумфально провозгласила Беверли. – Саскинд мог за твоей спиной продать эти копии Посту и Итону.
– Невозможно! Никогда! Дик никогда бы... – Я позволил себе засомневаться. – Нет, он бы не сделал этого.
– Но ты не уверен. Я могу сказать это по тону твоего голоса.
– Послушай, Бев, все возможно – теоретически. Но я не верю, что Дик мог сделать такое. Не говоря уже об этике, он предан делу.
– Деньги иногда говорят громче, чем этика или преданность.
– Он просто не стал бы делать этого, – возмутился я. – Кроме того, я постоянно за ним приглядываю. Когда Дик умудрился выйти с ними на связь?
– Тем не менее подобную возможность ты принимаешь. Не полностью ему доверяешь, так?
– Да, принимаю, черт возьми. В любом случае, есть и третья возможность. Разве не видишь?
– Это какая же?
Я засомневался, не зная, стоило ли произносить слово "афера": все равно что открыть банку с червями – больше чем с червями: с кобрами и гремучими змеями, о чьем существовании, насколько мне было известно, еще никто даже не подозревал. Я заколебался, а потом услышал знакомое жужжание. Линия умерла. Испанский оператор все решил за меня. Он нас разъединил.
Я грохнул трубкой, натянул плавки, выскочил из студии, побежал по холму, прыгнул в "мерседес" и направился в Салинас.
К тому времени, когда я добрался до песчаных дюн и обозрел пляж, озаренный вечерним солнцем, Эдит, Недски и Барни уже уехали домой. Под полосатым зонтом, как розово-коричневый гиппопотам в тени африканской пальмы, довольно храпел Дик, пока Джинетт у воды строила песчаные замки вместе с Рафаэлем. Я постучал друга по плечу. Тут же открыв глаза, он поморгал на солнце, а потом увидел выражение моего лица.
– Что с тобой? – саркастически спросил я. – Ты выглядишь обеспокоенным.
– Потому что обеспокоен ты. Кто звонил?
– Беверли.
– О боже мой! Нас раскрыли.
– Нет, нет, нет. Не волнуйся.
– Если бы ты видел свое лицо, то еще не так заволновался бы. Что случилось?
В поле нашего зрения шаталось слишком много людей. Дик, кряхтя, поднялся на ноги, и мы пошли на мелководье. Там играли дети, так что пришлось забраться поглубже, где вода была нам по шею.
– Ты – стукач, парень, – заявил я. – Ты продал запись моих разговоров с Хьюзом Сэму Посту и Роберту Итону. Пост – твой шурин, а Роберт Итон – дядя от четвертого брака твоей матери. Беверли Лу все известно.