***
Лепесток третий
Ноябрь, 1982 год
Удружили мне пэрента, ничего не скажешь, крепко удружили. Родиться 15 ноября, осень, слякоть, школьные каникулы только что закончились, последние дожди, первый снег, промозгло и сыро. Удружили, ничего не скажешь. Пятнадцатое ноября - самая безмазовая дата.
Особенно если учесть, что Брежнев умер ровно пять дней назад.
Мы сидим на скамейке перед кинотеатром "Литва". Сумка из кожзаменителя, разрисованная цветным фломастером - пацифики, цветочки, make-love-not-war, закос под хипповский бэг. В сумке - три батла вермута. Промозгло, холодно, зиппер на куртке расходится. Пипл смотрит хмуро, молчит укоризненно.
– Удружили мне пэрента, ничего не скажешь, - говорю я, а Маринка берет у Альперовича "Космос", затягивается и отвечает:
– А чем тебе, Онтипенко, не нравится? Хороший день для бёздника. Скорпион.
У Марины светлые вьющиеся волосы до плеч, юбка выше колена, модные шузы. На худом запястье - фенички, две плетеных, одна - шитая бисером. Она строит из себя роковую женщину, смотрит сквозь накрашенные ресницы, а сама только два года как приехала из Самары, небось, до универа даже "Битлз" не слышала, не говоря уже про "Лед Зеппелин" или "Пинк Флойд".
– Какой скорпион? - говорю я.
– Знак зодиака, - серьезно отвечает Марина, - ты не в курсах, что ли? Я тебе дам почитать, у меня ксерокс в комнате есть.
У Марины в комнате ксерокс, и не один: гороскопы друидов, знаки зодиака, здоровое питание, песни "Битлз" на английском, "Иисуса Христа - суперзвезды" в самодельном переводе. У Марины в комнате магнитофон, играет музыка. У Марины в комнате еще три девочки, Оля, Маша и Света. Они смущаются, когда к Марине приходят гости, уходят в библиотеку заниматься. У Марины в комнате на Олиной кровати лежит Крис, слюнявит бычок, подпевает магнитофону. Хайр до плеч, тертая джинсовая куртка, колокольчик на штанине, расшитый бисером ксивник, шерстяной хайратник и фенечки на запястьях. Он сидит рядом с нами, на скамейке возле кинотеатра "Литва", стреляет у Альперовича "Космос", насвистывает "She's Leaving Home", чудовищно фальшивит. Понятно, он не учился в музыкальной школе, да и слуха, наверное, нет.
Удружили мне пэрента, ничего не скажешь. Семь лет - как один день. Тут уж будешь вздрагивать при каждой неверной ноте. Wednesday morning at five o'clock as the day begins. Смотрю на Маринку, говорю: не верю я в гороскопы. Она выдыхает дым, бросает на холодный осенний асфальт дымящийся бычок, отвечает: да неважно, веришь или нет. Знак зодиака - он и есть знак зодиака. И, посмотрев на Криса, добавляет: скорпионы, кстати, очень сексуальны.
Вот странно: говорит вроде про меня, а смотрит на Криса. Или хочет подразнить его? Или - меня? Скорпионы очень сексуальны, это точно. Я думаю, будь у меня возможность, я мог бы трахаться круглые сутки. В самых разных позах, в точности по Камасутре. Пока что-то не получается. Я толстый, некрасивый, застенчивый и скованный. Мне бы тоже хотелось небрежно лежать в Маринкиной комнате, качать ногой с колокольчиком на штанине, подпевать - не фальшивя! - Джону и Полу. Но когда я прихожу - я сажусь на стул у стенки и помалкиваю. Мне кажется, никому не интересно говорить с таким человеком, как я. Толстым и некрасивым. Удружили мне пэрента, ничего не скажешь.
Мы сидим на скамейке около кинотеатра "Литва": Маринка, Крис, Женя, Альперович и я. У меня сегодня бёздник. Пэрента совсем заколебали, дома я отмечать не хотел, решил вписаться в общагу. Альперович еще неделю назад забился с ребятами из 224-й комнаты: пообещал бесплатный вайн в обмен на вписку. Альперович гордится тем, что умеет все устроить. Я ему даже немного завидую. Но в этот раз даже он облажался: умер Брежнев, грянуло тринадцатое ноября, траурные митинги, печальная музыка по всем каналам - пипл из 224-й сдрейфил, сказали, что боятся устраивать шумную пьянку в такой день. Мы хотели вписаться к Маринке, но на этот раз Оля, Маша и Света стояли насмерть, и мы обломались. И вот теперь сидим на скамейке возле кинотеатра "Литва", ждем Сидора, прикидываем, куда двинуть.
– Может, к Ромке? - говорю я.
– Да ну, - отвечает Альперович. - Он, наверно, скорбит сегодня. Поставил перед собой портрет Леонида Ильича и плачет.
Маринка смеется, Женька смотрит на нее злобно. Она чем-то недовольна, сидит, молчит - не то дуется, не то стесняется, как в школе когда-то.
Мы с Женькой не особо дружили, в школе-то. Вот Лерка была клевая, а Женька - некайфовая, безмазовая. А встретились после поступления, вечером первого сентября, увидел, чуть в осадок не выпал - полный отпад! А Лерка чего-то сдала: растолстела чудовищно, все диеты перепробовала - и по Брэггу, и по Шелтону - ничего не помогает. Я звонил ей вчера, звал - сказала, что заболела, дома отлежится. То есть у себя на флэту.
Мне страшно нравятся системные слова: флэт, шуз, олдовый, прикид, отпад. Я даже мечтаю, что когда-нибудь - в среду утром в пять часов, лишь начнется день - соберусь и подорву из дома. Выйду на трассу, уеду сначала в Питер, потом - в Литву. Буду аскать по дороге, вписываться к таким же системным, как я, а на стопе, пока нет машины, писать стихи. Или переводить.
Я пробовал переводить "Битлз", у меня неплохо получается, хотя я никому и не показываю. Думаю, однажды, когда я переведу достаточно песен, я возьму гитару и буду петь целый вечер. У Маринки в комнате. Думаю, она затащится. Может, даже Крис затащится, хотя мне нет дела до Криса - пусть он и системный, и по-настоящему олдовый.
Сегодня мой бёздник, 15 ноября. Мы сидим на скамейке возле кинотеатра "Литва", Сидор подходит сзади, хлопает по плечу, орет на всю улицу:
– Леонид умер, да здравствует Леонид!
– Ты охренел, что ли? - спрашиваю я и оборачиваюсь. В самом деле: охренел. Явился, прикинутый как милитарист: гимнастерка, начищенные сапоги, пряжка ремня блестит. У солдата выходной, в ряд все батона?. На страже мира и прогресса. Дембельский альбом какой-то.
Прислонил к скамейке зачехленную гитару, спрашивает:
– Чего ждем? Доложите диспозицию.
Альперович докладывает, а я думаю: есть же люди, которых как ни прикинь - все им хорошо. Вот Сидор - что в фирме, что в форме - полный отпад. Вот и Маринка посматривает на него с интересом, а он закуривает "беломор", цедит сквозь зубы:
– Да, ломы?, - потом с уважением смотрит на Криса, говорит: - Классный прикид.
Цивильное имя Криса - Витя, но никто его так не зовет. Я тоже придумал себе системное имя: Онти. Первые буквы фамилии. Вдобавок "анти-" напоминает. Классное имя. Но почему-то никто не хочет меня так звать.
– Пошли к Нордману, - говорит Сидор. - Он дома должен быть.
– Может, позвоним? - спрашивает Женя. - Двушка есть у кого?
Двушки ни у кого нет. Я бы предложил позвонить гривенником, но, боюсь, сочтут мажором.
– Может, нааскать? - говорю я.
– Тут дольше аскать, чем ехать, - отвечает Альперович.
Пока шли к метро, Женя догоняет меня и спрашивает: а эта Маринка - кто такая? Отвечаю: герла одна с курса, а что? Женька молчит, надувает губы, потом начинает, мол, она думала, сегодня будет ностальгический праздник, воспоминание о школе, о времени, когда мы были молодыми, вот и музыка траурная, ну, в смысле, на грустный лад настраивает.
Да ладно, говорю, Маринка клевая на самом деле. Чего она клевая, говорит Женька, вот, смотри, Альперович про Рому сказал, что он над портретом Брежнева плачет, она засмеялась. Она ж не видела Рому ни разу, не представляет, как это смешно: маленький, крепенький Рома, в старой школьной форме, с комсомольским значком, морда как на собрании, сидит дома и рыдает над портретом.
Вышли на "Парке культуры", повэнтали к Нордману. Сидор всю дорогу травит армейские телеги, говорит - это все с ним было. Никто не верит, но Маринка слушает с интересом. Альперович спрашивает, нормально ли мы затарились в "Балатоне" или надо еще в винный зайти.
Мы купим два батла и будем вайн дринчать, пытаюсь я сочинять про себя, а после будем фачиться, не будем… не могу придумать рифму. Мне нравятся эти слова: дринчать, батл, вэнтать, фачиться. Хочется небрежно войти утром в аудиторию, сказать кому-нибудь, чтобы Маринка слышала: вчера отфакал одну герлу. Была в полном отпаде. Пусть Маринка знает, чего я сто?ю.
Поручика нет дома, устраиваемся на черной лестнице. Кайфовое место: через маленькое оконце видна дверь Поручикова флэта, а нас не видно. Я скидываю куртку, хочу предложить Маринке сесть, но вижу - она уже устроилась прямо так. Протягиваю куртку Женьке, она говорит "спасибо", усаживается, а Маринка смотрит на нее с легким презрением. Женька снова надувает губы и отворачивается.
С бёздником тебя, говорит Крис, снимает с руки джинсовую феничку, надевает мне на запястье. Женька вытаскивает из сумки кассету "Сони", говорит последние "Смоки", сама записала, Альперович протягивает какую-то папку, завернутую в газету, шепчет заговорщицки дома развернешь, - небось, Самиздат, чего еще ждать от Альперовича? Сидор говорит, что подарок будет потом, а Маринка подходит ко мне и целует в губы. У нее мягкие губы со вкусом помады, свежее дыхание, светлые вьющиеся волосы. Мой член сразу встает в тесных джинсах с единственным вышитым пацификом.
Первую бутылку пускаем по кругу. Хороший вайн, говорит Крис. Боже мой, какую же дрянь я пил в армии, вздыхает Сидор, а Крис рассказывает, как он косил в крейзе.
Если бы я не поступил в институт, думаю я, тоже пошел бы в крейзу, не позволил бы себя забрить, как Сидора. В крейзе я бы познакомился с олдовым пиплом, который косит не первый год, вышел бы оттуда системным, уважаемым, ездил бы стопом, ел бы ништяки, ночевал на случайных флэтах. Кайфовая была бы жизнь! Жалко, что я поступил.
– А тебя кололи аминазином, как генерала Григоренко? - спрашивает Альперович.
– А что, генералы тоже косят? - усмехается Марина, а Женя смотрит на нее с презрением и надувает губки. Женя очень красивая сегодня, но я люблю Марину. Вот выпью еще немного, думаю я, подойду к ней и скажу Марина, пойдем пофачимся. А она ответит Ништяк, а Крис только кивнет, потому что он олдовый и врубается во фрилав. Вот только выпью еще немного - и скажу.
Сидор говорит, что надо выпить за Брежнева или лучше - рассказать по анекдоту в его память. Альперович рассказывает про вампиров: За стаканами пойдем или по-простому горло прокусим? - Ты что, пять звездочек - из горла? Сидор говорит, что Героем Союза он, вроде, был шесть раз, а Женька прерывает: мол, кончайте стебаться, все-таки человек умер.
Альперович расчехляет "кремону". Может, мне спеть мой перевод из "Битлз". По-моему я клево перевел начало "Lucy in the Sky with Diamonds":
Видишь себя посредине ручья дерево ред небеса мармелад
Зовешь герлу и тебе отвечает калейдоскопический взгляд
Конечно, "ред" - это не совсем tangerine, но иначе в размер не влезает. Зато слово "калейдоскопический" удалось оставить - по-моему, классно. Жалко, припев никак не переводится. Я пытался сделать что-то вроде "Люсю искать и аскать" - вроде, и в размер попадает, и красиво, но что-то не то. А вот еще начало "She's Leaving Home":
В среду утром, пять часов, только начался день.
Дверь прикрывает, пишет записку -
Мол, до свиданья, я буду не близко.
В кухню спустилась, нормально все вроде.
Хлопнула дверь - и она на свободе.
А дальше - опять кранты. Удружили мне пэрента, ох, удружили. Лучше бы я ходил во дворец пионеров в литературный кружок: у меня же явный талант к стихам, надо было его развивать.
А еще я хочу перевести "All You Need Is Love", это главная битловская песня, гимн всех волосатых. Никак не получается: "любовь" по-русски слишком длинное слово. Можно попробовать заменить на "секс", тем более - это одно и то же.
Тем временем Альперович уже поет "Дай мне напиться железнодорожной воды", стараясь не орать слишком громко, чтобы жильцы не сбежались. Летом он был в Питере, переписал кассету "Аквариума" и теперь поет только Гребенщикова. Мы открываем третью бутылку. Я вижу как Женя пересаживается на ступеньку выше и как бы ненароком прижимается к Крису. Вот было бы хорошо, если бы она увела его у Маринки - хоть он и олдовый и вполне врубается во фрилав.
А системный пипл любит "Аквариум"? спрашивает Сидор. Только пиплы и понимают "Аквариум", отвечает Крис. А я больше люблю Цоя, говорит Сидор, он тоже из Питера, китаец, как Брюс Ли. У нас одному земляки кассету прислали, там всего пара песен была… Забирает у Альперовича гитару, ударяет по струнам и орет во все горло, безжалостно фальшивя:
Ночь коротка, цель далека,
Ночью так часто хочется пить,
Ты выходишь на кухню,
Но вода здесь горька,
Ты не можешь здесь спать,
Ты не хочешь здесь жить.
На третьем куплете в окно парадного просовывается недовольное женское лицо, исчезает. Сидор откладывает гитару.
Женька совсем уже притиснулась к Крису, я думаю, как бы подобраться к Маринке, но она с другой стороны обнимает Криса, злобно смотрит на Женьку, опять заводит разговор про гороскопы, телепатию и магию. Рассказывает, как однажды во сне увидела билет, который ей достался на экзамене. Смотрит на Криса со значением, а Крис мускулистой рукой уже обнимает Женьку, но все равно отвечает Кайфово, и тогда Женька гонит свою телегу о том, как в пятом классе они придумали с Леркой цветик-семицветик, который исполняет желания.
Я думаю: если бы у меня был такой цветок, я бы хотел быть стройным и сильным, как Сидор, умным, как Альперович, и свободным, как Крис. Я ездил бы стопом, ел бы ништячки, ночевал на случайных флэтах, фачился бы с клевыми герлами. Но у меня нет такого цветка, и поэтому я могу только смотреть на Марину, которая по-хозяйски обнимает Криса и говорит: цветик-семицветик - это же травка. Нет, отвечает Крис, это символ детей цветов, волосатых. Flower Power, говорю я.
Я отлично знаю английский, перевожу песни "Битлз", умею играть на гитаре. Я очень клевый, только никто этого не замечает, даже Маринка. Крис и Женя начинают целоваться, Маринка делает вид, что ей все равно, обхватывает колени руками, смотрит в сторону. Лестница слишком узкая, я не знаю, как подойти к Маринке, и в этот момент Альперович начинает петь: Рутман, где твоя голова? Твоя голова там где чай, а я говорю, чтобы привлечь Маринкино внимание:
– За что мне нравится Гребенщиков, так это за дзэнскую загадочность: при чем тут чай?
Я жду, что Маринка, которая наверняка не знает про дзэн, спросит "какую загадочность?" и тогда я ей все объясню, но вместо этого она спрашивает: вайн еще есть? И тогда Сидор кричит настал черед моего подарка и вынимает из кармана ноль-пять водки. Все делают по глотку, Альперович швыряет пустую бутылку из-под вермута в окно черного хода, стекло со звоном разбивается, а он, ударив по струнам, орет "Электрического пса", перекрывая голоса жильцов, доносящиеся с парадного.
Но женщины, те, что могли быть как сестры,
красят ядом рабочую плоскость ногтей,
и во всем, что движется, видят соперниц,
хотя уверяют, что видят блядей
– поет Альперович и с осуждением смотрит на Маринку и Женю, которые действительно не собираются быть как сестры и смотрят друг на дружку враждебно, особенно когда Женя снова целуется с Крисом, расстегивая батона у него на рубашке.
Когда я напиваюсь, я чувствую себя в дауне. Вот и сейчас я думаю: удружили мне пэрента, ох, удружили. Что это за день рождения, когда все заняты друг другом и не обращают на меня внимания? Я спускаюсь на ступеньку ниже, разворачиваю газету, там "Москва-Петушки", подарок Альперовича. Я думаю, что выгляжу очень одиноко - living alone for so many years - вот так сидя на ступеньке, и что Маринка должна обратить на меня внимание. Я как раз дохожу до места, где Веничка говорит с ангелами, когда внизу раздаются шаги и громкий женский голос:
– Как раз на третьем этаже, товарищ лейтенант, эта шпана и собралась. Такой день, а они буянят, песни поют, радуются!
– Полиса! - кричит Крис. - Скипаем, пипл.
Он выскальзывает из Женькиных объятий и протискивается в разбитое окно парадного. Марина следует за ним - юбка оголяет ее стройные бедра. Женя подхватывает свою сумку - и в этот момент на площадке появляются два мента и разгневанная тетка.
– Пиздец, - шепчет Альперович.
Я едва успеваю сунуть под задницу Самиздат и слышу, как Сидор говорит Жене: самое время обрывать третий лепесток, да? Менты приближаются, Женя бормочет про себя детский стишок и на словах вели, чтобы все обошлось Сидор встает и рявкает:
– Здравия желаю, товарищ лейтенант, сержант срочной службы Владимир Сидоров.
– Буяните здесь? - спрашивает мент
– Никак нет, - отвечает Сидор не сбавляя тона. - Поминаем Генерального Секретаря ЦК КПСС Председателя Верховного Совета СССР Леонида Ильича Брежнева.
– Поминают они, как же! - бурчит женщина. - Песни они горланят, вот что.
– Поем революционные песни, - соглашается Сидор, - про Ленина, про партию, про советскую родину. Леонид Ильич, - поворачивается он к женщине, - правильно говорил на XXVI съезде нашей партии: "Песня, товарищи, надежный помощник и в радости, и в горе". Именно эти его слова нам хотелось бы вспомнить в этот траурный день, в день, когда весь народ объединяется в своем горе, несмотря на попытки наших врагов посеять раздор, внести разброд, - голос его звенит, взлетает до космических высот, - в наши ряды.
Он переводит дыхание и со значением смотрит на тетку, которая, не переставая бормотать, уходит вниз по лестнице.
– А стекло кто разбил? - спрашивает лейтенант.
– Волосатые какие-то приходили, - докладывает Сидор. - Они и разбили. - И начинает втирать, что если вернутся, сам вломит, потому что со службы таких не терпит. Не посмотрю, говорит, что дембель - вломлю по-нашему, по-армейски!
– Дембель, говоришь? - спрашивает второй мент, и Сидор показывает документы, а потом протягивает полупустой батл:
– Помянешь Генерального Секретаря, лейтенант?
– Да я на службе, - как-то нерешительно говорит мент.
– Возьми с собой, - убеждает Сидор. - Как служба закончится - выпьешь, как все советские люди, за упокой души Леонида Ильича.
Шаги ментов затихают, я вздыхаю облегченно, Альперович шепотом говорит:
– Я всегда подозревал: демократическое общество в России может быть построено только на взятках и кумовстве.
– Да ладно тебе, - отвечает Сидор, - нормальные ребята всегда договорятся. Им тоже в ломы нас винтить, рапорт писать, все такое.
– А Брежнев в самом деле говорил… - спрашиваю я.
– Понятия не имею, - отвечает он, - Лейтенант что, проверять по книжке будет? - Он смотрит на часы: - Поручик, думаю, так и не придет, пора сваливать отсюда. - А потом смотрит на Женьку: - Пойдем, я тебе одну вещь покажу.