***
– У тебя дома курят? - спросила Лера.
– Да, - ответил Антон, - преимущественно траву.
Однажды летом, когда он был в седьмом классе, родители уехали в отпуск, оставив их с Костей вдвоем. Костя не слишком заботился о младшем брате, питался супчиком из пакетика и тушенкой, бухал с однокурсниками и пару раз приводил на ночь девушек. В таком случае он прогонял Антона в комнату и велел носа не казать. Из спальни доносилась музыка, женский смех, взвизги, потом - тяжелые вздохи, иногда - крик. Однажды утром Антон не выдержал и заглянул в приоткрытые двери: на разложенной родительской кровати сидела хорошенькая блондинка и курила, закутавшись в простыню. Привет, сказала она. Здравствуйте, ответил Антон и ретировался на кухню.
Он вспомнил об этом, глядя на Леру: она сидела в такой же позе, закутавшись в простыню, "лаки страйк" в руке, пепельница рядом. Перемежая русские слова английскими, она рассказывала, чем занималась в Лондоне. Европейский вариант феминизма много интересней американского, говорила она, да и вообще имей в виду, что феминизмов basically существует до хуя и больше.
– И чем они различаются? - спросил Антон. Интересно, о чем говорил со своими девушками Костя, когда они, закутавшись в простыню, курили на родительской постели? Про учебу, зачеты и сессии? Про фильмы, книжки и музыку? Сам Антон обычно предлагал дунуть, а после было все равно, о чем говорить, - можно даже молчать. Но Лера курить траву отказалась, дымила "лаки страйком", говорила главный вопрос в том, является ли разница между мужчиной и женщиной биологической или социально-конструируемой.
– Ну, это вроде как ясно… - несколько смущенно сказал Антон. - У мужчин типа мужской половой член…
– А у женщин - женская половая пизда, - кивнула Лера. - Но каковы отсюда следствия? First, мужская сексуальность сосредоточена в одной точке, в фаллосе. А он, как ты знаешь, либо стоит - либо нет. Отсюда - приверженность мужчин бинарной логике, принципу either/or, то есть, прости, или-или.
Наверное, думал Антон, лучше бы на моем месте оказался Костя. У них и разница в возрасте поменьше, и опыта у него побольше, не говоря уже о деньгах. Все-таки неловко: Лера, наверное, богачка, а у него - долларов пятьдесят осталось, всего ничего. И к тому же у Леры наверняка было больше мужчин, чем у всех подруг Антона вместе взятых. Да, богатая взрослая женщина, вдобавок еще и феминистка.
– Во-вторых, - продолжала Лера, - сосредоточенность на одном. В смысле - на одной идее, одной мысли или одном чувстве. И причина - у женщины вся поверхность тела эрогенна, а у мужчины - только хуй.
– Почему - только хуй? - возмутился Антон. - Да я каждый раз, когда хорошенько покурю, чувствую, что у меня все тело, ну, открыто космосу. А от кислоты вообще кончаешь всей кожей. И внутренними органами заодно. Хуй у меня при этом не стоит - он вообще ни у кого с кислоты не стоит.
– Вот поэтому наркотики и запрещены, - сказала Лера. - Наше общество, в смысле европейское, фаллоцентрично… то есть ориентировано на мужское начало. И потому женщины и так называемые наркоманы - естественные союзники.
Естественные союзники сидели на большой разложенной тахте. Только воспитанная Лера могла спросить, курят ли здесь, потому что даже стены, казалось, отдавали застарелым запахом травы, смешанной с "Беломором". Антон подошел к дешевому двухкасетнику, собрался было включить "Shamen", но подумал, что Лере музыка может напомнить о смерти Жени - и поставил Moby. Лера тем временем рассказывала, как Поручик сначала пообещал дать денег - беспроцентным кредитом с неопределенным сроком возврата, - а потом передумал, вот обмен и сорвался. Слушая эту историю, частично знакомую по Гошиному рассказу, Антон сообразил, что "Shamen" ни о чем бы Лере не напомнили - кассету ведь слышал только он. Вот идиот, обругал он себя, а вслух сказал:
– Какая ужасная смерть…
Лера кивнула и полезла за следующей сигаретой.
– А вот прости, - осторожно спросил Антон, - Женя перед смертью сказала что-то про последний лепесток. О чем это она?
– Ну, - задумчиво протянула Лера, щелкнула "зиппо", затянулась. - Это была такая детская игра… помнишь сказку про цветик-семицветик? Не то Каверин, не то Катаев.
Антон кивнул, хотя сказку помнил смутно. Лера рассказала про пятый класс, потом про Олимпийское лето, про таблетки пенициллина и лепесток садовой ромашки.
– Они с Поручиком еще несколько месяцев встречались, - сказала она, - и вообще с тех пор у Женьки все с мужиками было хорошо… в смысле, нормально. Как у всех, одним словом.
Лера погасила сигарету и добавила:
– Ну, насколько я помню, третье желание было про Володьку Сидорова, это уже в институте… мы тогда меньше общались. Ну, очевидно, потом еще три, а это - как раз последнее. Ты же помнишь, она еще стишок читала: лети, лети, лепесток, через запад на восток…
– Не, я не слышал, - сказал Антон, - я в ушах был… в смысле, музыку слушал. А с чего вы, кстати, взяли, что это была марка с кислотой? От кислоты еще никто не умирал. Может, там как раз и был пенициллин?
Сейчас, в пустой квартире, дверь за дверью открывая запертые комнаты прошлого, Горский каждый раз удивлялся, попадая в узловую точку, в то место, где все могло повернуться не так, к иному финалу, к другому сегодняшнему дню. Сколько было таких узлов? Семь? Или меньше?
Почему тем вечером Антон обронил небрежно от кислоты еще никто не умирал? Хотелось ли ему разобраться, что же случилось в усадьбе Сидора, куда исчезла красота безмолвного балета, что разрушило очарование этого мгновения? Или он не знал, что сказать, когда рядом с тобой, закутавшись в простыню, сидит взрослая, тридцатилетняя женщина, только что из Лондона, танцевала в "Гасиенде", знает много умных слов на двух языках, да еще и феминистка? И вот Антон говорит может, там как раз и был пенициллин? - и невидимые шестеренки скрежещут, механизм приходит в движение, будущее создается заново, прямо в этот момент, с возмущенного Лериного монолога - откуда это Антон может знать, что от кислоты никто не умирает, от экстази уже десять человек в Англии кинулись, такой был скандал, может, у Женьки была индивидуальная непереносимость… она говорит, говорит не останавливаясь, курит одну сигарету за другой, и с каждым словом все яснее понимает, что напугана, да, напугана, потому что, если Антон прав, значит, это не просто несчастный случай, это убийство, Женька убита, и убил ее кто-то из своих, из тех, кто был тогда с ними, их одноклассник, человек, которого они знали всю жизнь. Она думает об этом и говорит, говорит, прикуривая сигарету за сигаретой, говорит - и Антон смотрит и думает, что Костя нашел бы, что сказать, и уж во всяком случае не молчал бы глупо, не повторял бы беззвучно детский стишок про лепесток, облетающий землю, пытаясь вспомнить, где же он совсем недавно его слышал или, может, читал…
***
Коридор со множеством дверей - это как Запретный Город в Пекине, думал Антон, шагая следом за невысокой, чуть полноватой секретаршей Сидора. Она открывала дверь за дверью, шла анфиладой комнат, на паркете каблучки цокали, на ковре - затихали. Пекин, думал Антон, или русская матрешка. Впрочем, матрешка - тоже восточное изобретение, разница невелика. А еще коридор смахивает на многоступенчатый галлюциноз, с каждой новой дверью норовящий обернуться бэд-трипом. Всплыло в памяти знакомое по рассказам Горского словечко "шизокитай".
Они пришли. Секретарша сказала в интерком Владимир Сергеевич, к вам посетитель и уселась за компьютер играть в тетрис. Интересно, подумал Антон, а у Кости есть свой кабинет и секретарша? Надо позвонить ему, повидаемся, если он в Москве сейчас.
На журнальном столике лежала стопка буклетов клуба "Ржевский". Сам не зная зачем, Антон сунул один из них в рюкзак и развернул последний номер "Коммерсанта". Антон до сих пор имел слабое представление о том, кто такой Черномырдин, считал: достаточно, что он узнаёт Ельцина на фотографиях - и потому, читая газету, каждый раз изумлялся: есть же люди, которые знают, о ком идет речь, и даже помнят, что было с героями в предыдущих выпусках.
– Пусть заходит, - сказал Сидор в интерком.
Кабинет не напоминал ни о Китае, ни о матрешке - обычный советский кабинет, со столами буквой Т.
– Садись, - сказал Сидор, и Антон сразу же попался в геометрическую ловушку: заняв место за длинным столом, он оказался боком к собеседнику - разговаривать было неудобно.
– Так ты говоришь, от ЛСД нельзя умереть? - спросил Сидор. - Мне Поручик сказал, ему Лерка звонила.
– Умереть можно от чего угодно, - ответил Антон, - но вообще-то ЛСД считается безопасным наркотиком. От героина умереть проще простого, от кокса тоже, в общем, можно кинуться… амфетамины вроде сердце сажают и обезвоживание опять-таки… - Антон понял, что для драг-юзера со стажем он непозволительно мало знает о медицинских эффектах различных веществ. - Но про ЛСД Хофманн писал. Типа, от него не умирают.
– Он, небось, на содержании у наркомафии был, этот Хофманн, - заметил Сидор.
– Он был на содержании швейцарской фирмы "Сандоз", - ответил Антон. - А наркомафии, я думаю, вообще не существует.
– Завидую твоей наивности.
– Словом, чистая кислота абсолютно безопасна, - сказал Антон. - В марках могут быть всякие примеси…
– В каких марках? - Сидор смотрел непонимающе.
– Ну, то, что Женя приняла… кусочек бумажки такой. Его называют маркой или еще промокашкой. Обычно это большой лист бумаги, с определенным рисунком, поделенный на квадратики… вот такого размера. - Антон показал ноготь мизинца. - Технология следующая: берется раствор кислоты, то есть ЛСД, иногда туда еще добавляют чего-нибудь, ну, по вкусу - амфетаминов обычно или еще чего, - потом опускают в раствор лист фильтровальной бумаги, он впитывает все это дело, его сушат, а потом продают кусочками или целиком. Обычно производят где-нибудь в Голландии, а сюда уже потом привозят. ЛСД в России никто не делает, по-моему. Если не считать питерской кислой, но ее в марках не бывает, да и вообще это пи-си-пи, а не ЛСД, ну, совсем кранты то есть.
– Может, в той марке была какая-то опасная примесь?
– Я же объяснил, - сказал Антон. - Если бы там была опасная примесь, то еще марок сто таких же ходило бы по Москве… я бы давно знал. Так что проще предположить: кто-то специально изготовил для нее эту марку… взял раствор пенициллина и…
– А ты сам откуда все это знаешь? Сам, небось, балуешься? - спросил Владимир.
У него был тон вызывающего на откровенность учителя, но Антон ответил с достоинством:
– Я не балуюсь, я употребляю.
Психоделики не выносят баловства, а требуют ответственного подхода. Цель приема кислоты, грибов или калипсола - не банальный кайф, о котором так любили писать газеты и журналы еще в перестройку, а прорыв за грань реальности. Обретение Истины с большой буквы, сокровенного смысла бытия.
Когда вы смотрите кино или читаете книги о наркоманах, вы думаете, что наркоман - это человек, все интересы которого сосредоточены на приеме веществ; опустившийся тип, готовый убить ради дозы, обкурившийся торчок, несущий веселую чушь, нетвердо стоя на ногах и тряся дредами под музыку Боба Марли; кокаиновый аддикт - зрачки в поллица, трясущиеся руки, приступы беспричинной паранойи; потерявший разум психонавт, нырнувший слишком глубоко и так и не вернувшийся на поверхность. Вы думаете, что это люди, не узнающие своих близких, порвавшие все связи с обществом, потерянные для мира, для жизни, для любви.
Вы не догадываетесь, что преуспевающий клерк каждый вечер набивает себе косяк, что простой служащий по выходным отправляется на рейв, закинувшись таблеткой "экстази", что удачливый бизнесмен отмечает дорожкой-другой успешную сделку. Десять лет назад вещества были достоянием маргиналов, доморощенных волосатых хиппи, блатных уголовников. Но теперь курить траву, есть кислоту, колоться калипсолом - это еще один лайф-стайл, образ жизни, почти такой же, как ходить в церковь или, скажем, в синагогу: важный для того, кто следует этому пути, но не мешающий его социальной жизни. Вы не догадываетесь об этом.
И еще вы не догадываетесь, что правда - и то, и другое. Они даже покупают стафф у одних и тех же дилеров: обкурившийся торчок и преуспевающий клерк. Они существуют бок о бок.
Наркотики разрушают нашу жизнь.
Наркотики придают нашей жизни смысл.
Тут нет противоречия; чтобы придать жизни смысл, надо ее разрушить. Возможно, Лера назовет такое разрушение деконструкцией, я не знаю.
Но что нам делать со смыслом, который принесен извне? Со смыслом, цена которого - двадцать пять долларов за дозу? Неужели бывает смысл по таким низким расценкам? Тем более в наше время, когда все стоит денег…
Антон не успевает додумать мысль, не успевает даже толком возразить Сидору, потому что открывается дверь и на пороге появляется Андрей Альперович. Много лет назад он слушал "Голос Америки", грозился уехать в Израиль, разбавлял родительский виски заваркой и блевал в собственной ванной. Сегодня на нем костюм за пару тысяч, золотые часы на запястье, на ногах - дорогие туфли. Он стремительно пересекает комнату и усаживается на главный стол, сводя на нет выстроенную геометрию кабинета. Занят? спрашивает он Сидора. Так, беседую, отвечает тот, Женьку поминаем.
– А что, - говорит Альперович, - ты тоже считаешь, что ее убили?
– Что значит "тоже"? - удивляется Сидор. - Кто так считает?
– Я, - говорит Альперович. - Я так считаю.
Он говорит, что слишком многим Женькина смерть на руку, загибает длинные пальцы - тебе, мне, Ромке, Леньке - подсчитывает доли прибыли - они распределятся между нами, и барабанит по столу, на Антона не смотрит, обращается только к Сидору. Тот говорит но Ромка не стал бы убивать Женьку из-за денег, и Альперович улыбается, как всегда нервно и вместе с тем - умиротворенно:
– Никто из нас не стал бы убивать Женьку. Но кто-то ведь ее убил?
Они молчат. Сидор, вероятно, думает, что придется идти до конца, что он уже дал слово найти этого человека, а раз этот человек - убийца, то тем более надо его искать. Может, он думает о пути русского самурая, может - о той далекой осени, когда только пришел из армии. Альперович молчит - наверное, еще раз пытается просчитать все доли, понять кому выгодно, а может - вспоминает, как Женя пыталась поцеловать его, когда он стоял, нагнувшись над раковиной, четырнадцать лет назад.
– Я пойду? - говорит Антон, поднимаясь.
– Постой, - отвечает Сидор. - У меня к тебе дело. Я хочу, чтобы ты нашел дилера, который торгует этим говном.
– Да их человек десять в одной Москве, - неуверенно возражает Антон. Честно говоря, он понятия не имеет, сколько народу торгуют марками.
– На этой марке был изображен лепесток, - говорит Сидор, - Я близко стоял, я успел рассмотреть.
– Я попробую, - неуверенно начинает Антон, но Альперович перебивает:
– Мне бы не хотелось подключать к этому делу посторонних…
– Наоборот, - отвечает ему Сидор, - только посторонним это дело и можно доверить. Только в них и можно быть уверенным. Так что, - он кивает Антону, - будешь моим консультантом. Ты знаешь, я на деньги не кидаю - так что давай, иди, ищи.
Антон поднимается, выходит из кабинета, снова проходит анфиладой комнат и только на улице понимает, что забыл спросить про третий лепесток.