- Это тебе не американская химия, а старое народное средство. Меня мама научила.
- Тогда давай.
Надо к нему подольститься.
Из бумажного пакета на заднем сиденье Фарид достал половинку лимона и протянул мне. Я откусил кусочек, выждал пару минут, слабо улыбнулся и соврал:
- Ты прав. Полегчало.
Вежливость никогда не повредит.
- Старое средство. Не надо никакой химии. - Несмотря на угрюмый тон, вид у водителя довольный.
Фарид - таджик по национальности, долговязый, черноволосый, с обветренным лицом, узкими плечами и длинной шеей. Кадык у него до того выдается, что даже борода его не прикрывает. Одет он так же, как и я: шерстяной башлык грубой вязки поверх пирхан-тюмбана и телогрейка, на голове нуристанский паколь слегка набекрень - как у кумира таджиков Ахмада Шах-Масуда, "Льва Панджшера".
С Фаридом меня свел в Пешаваре Рахим-хан. По его словам, Фариду всего двадцать девять лет (хотя выглядел он на сорок с лишком), родился он в Мазари-Шарифе, но, когда ему исполнилось десять, семья переехала в Джелалабад. В четырнадцать лет он вместе с отцом встал под зеленое знамя джихада. Два года они сражались с шурави в Панджшерском ущелье, пока залп с вертолета не разорвал родителя на кусочки. У Фарида две жены и пятеро детей. Их было семеро, но две младшие дочки подорвались на мине под Джелалабадом, а ему самому оторвало все пальцы на левой ноге и три на руке. После этого он с женами и детьми перебрался в Пешавар.
- КПП, - буркнул Фарид.
Я заерзал на сиденье, забыв на минуту про тошноту. Зря беспокоился. Два пакистанских солдата лениво подошли к нашей обшарпанной "тойоте" "лендкрузер", едва заглянули внутрь и махнули рукой, чтобы мы ехали дальше.
В списке неотложных дел, который составили мы с Рахим-ханом, знакомство с Фаридом стояло на первом месте, а уже потом следовал обмен долларов на рупии и афгани, приобретение необходимой одежды и паколя (по иронии судьбы, я никогда не носил традиционного наряда, даже когда жил в Афганистане), копирование фотографии, запечатлевшей Хасана и Сохраба, и, наконец, покупка, пожалуй, самого необходимого - фальшивой окладистой бороды, соответствующей указаниям шариата по версии талибов. Рахим-хан знал в Пешаваре человека, основным занятием которого было изготовление бород. Порой его услугами пользовались даже западные журналисты, освещавшие ход войны.
Рахим-хан настаивал, чтобы я провел в Пешаваре еще несколько дней: надо же хорошенько обдумать план действий. Но я торопился - боялся, что передумаю, ведь если тянуть и предаваться размышлениям, то картина моей благополучной жизни в Америке наверняка перевесит остальное, и я не отважусь на безрассудный поступок, означавший искупление грехов. А потом все то новое, что ворвалось в мою жизнь, потихоньку забудется и канет в Лету. Сорае я, разумеется, ничего не сказал про Афганистан, иначе она прилетела бы сюда первым же рейсом.
Стоило нам пересечь границу, как бедность и нищета обступили нас со всех сторон. Разбросанные между скал кучками детских кубиков убогие деревушки, растрескавшиеся саманные хижины… Да что там хижины! Четыре деревянных столба и кусок брезента вместо крыши - вот и все жилище бедняка. Дети в лохмотьях пинали ногами шмат тряпок - играли в футбол. На сгоревшем советском танке, словно вороны, сидели старики. Женщина в коричневой одежде тащила на плече откуда-то издалека большой кувшин, осторожно переступая натруженными босыми ногами по разбитой проселочной дороге.
- Как странно, - заметил я.
- Что странно?
- Кажусь себе туристом в собственной стране. - Я глядел на пастуха в окружении шести тощих коз.
Фарид осклабился:
- Ты все еще считаешь эту страну своей?
- Она у меня в душе, - ответил я резче, чем следовало бы.
- И это после двадцати лет жизни в Америке?
Фарид осторожно объехал рытвину.
- Мое детство прошло в Афганистане.
Фарид фыркнул.
- Тебе смешно? - спросил я.
- Не обращай внимания.
- Интересно узнать, почему ты фыркаешь?
Глаза у шофера блеснули.
- Хочешь знать? - ехидно спросил он. - Давай сыграем в угадайку, ага-сагиб. Ты, наверное, жил в большом доме за высоким забором, два или даже три этажа, большой сад, а за фруктовыми деревьями и цветами ухаживал садовник. Отец твой ездил на американской машине, и у вас были слуги, хазарейцы, скорее всего. Когда в доме устраивались приемы, комнаты украшали специально нанятые люди. На пиры приходили друзья, пили и болтали про свои поездки в Европу или Америку. И клянусь глазами моего старшего сына, ты сейчас впервые в жизни надел паколь. - Фарид ухмыльнулся. Зубы у него были гнилые. - Я все верно описал?
- Зачем ты так?
- Ты ведь сам спросил. - Фарид указал на бредущего по тропе старика в лохмотьях, который, сгорбясь, тащил на спине мешок с соломой: - Вот настоящий Афганистан, ага-сагиб, тот, который я знаю. А ты всегда был здесь туристом. Откуда тебе знать, как живут люди?
Рахим-хан предупреждал меня, чтобы я не рассчитывал на теплую встречу со стороны тех, кто остался и перенес все тяготы войны.
- Мне жаль, что твоего отца убили, - сказал я. - Мне жаль, что твои дочки погибли. Мне жаль, что ты потерял пальцы на руке.
- А что мне толку с твоих слов? Ты-то зачем вернулся сюда? Продашь отцовский участок и с денежками в кармане упорхнешь обратно в Америку к мамочке?
- Моя мама умерла, когда рожала меня.
Фарид молча закурил.
- На обочину!
- Что?!
- Сверни на обочину и остановись! - просипел я. - Меня сейчас вырвет.
И я выскочил из машины и замер, зажмурившись.
Близился вечер. Дорога спускалась в долину Ланди-Хана, сожженные солнцем вершины и голые бесплодные склоны сменились пейзажами, куда более радующими глаз. За Торхамом вдоль дороги появились сосны, правда, их было как-то меньше, чем помнилось мне, и многие деревья стояли без хвои. Мы подъезжали к Джелалабаду. Ночевать мы собирались у брата Фарида.
Еще до захода солнца мы въехали в Джелалабад, столицу провинции Нангархар. Когда-то город был знаменит прежде всего своими фруктами и мягким теплым климатом. Каменные дома и многоэтажные здания по-прежнему украшали центр города, но пальм поубавилось. Зато тут и там появились развалины.
Фарид свернул в узкий незамощенный переулок и остановился у пересохшей канавы. Я выскользнул из машины, распрямил мышцы и вдохнул полной грудью. В старые добрые времена ветерок донес бы с орошаемых полей сладкий запах сахарного тростника, весь город был пропитан им. Я закрыл глаза и принюхался. Приятные ароматы отсутствовали начисто.
- Идем, - поторопил меня Фарид.
Мимо голых тополей и разрушенных саманных стен мы пробрались по засохшей грязи к обветшавшему домику. Оглянувшись, Фарид постучал в дверь.
Выглянула молодая женщина в белом платке, подняла на меня зелено-голубые глаза и отшатнулась. Но тут взгляд ее упал на Фарида. Лицо женщины осветила радость.
- Салям алейкум, Кэка Фарид!
- Салям, Мариам-джан. - Фарид впервые за весь день улыбнулся и поцеловал ее в макушку.
Женщина отступила в сторону, пропуская нас в дом. На меня она глядела с опаской.
Низкий потолок, совершенно голые стены, пара светильников в углу, соломенная циновка на полу. Обувь полагалось снять, что мы и сделали. У стены на тюфяке, прикрытом одеялом с обмахрившимися краями, скрестив ноги, сидели три мальчика. Высокий, широкоплечий бородач встал, чтобы поздороваться с нами. Они с Фаридом обнялись и расцеловались.
- Это Вахид, мой старший брат, - представил бородача Фарид. - А это Амир-ага, он приехал из Америки.
Вахид усадил меня рядом с собой, напротив мальчиков, которые так и повисли на Фариде. Как я ни противился, Вахид велел старшему сыну принести еще одеяло, чтобы мне было удобно на полу. Мариам занялась чаем.
- Как доехали? Не повстречали грабителей на перевале Хайбер? - шутливым тоном спросил Вахид. Хайбер во все века был знаменит своими разбойниками с большой дороги. - Хотя какой уважающий себя дозд покусится на колымагу моего брата.
Фарид устроил шутливую возню - повалил младшего сына Вахида на пол и принялся щекотать его здоровой рукой. Мальчик визжал и брыкался.
- Какая ни есть, а машина, - возразил Фарид обиженно. - Как там поживает твой осел?
- На моем осле ездить куда удобнее, чем на твоем механизме.
- Хар хара мишенаса, - съехидничал Фарид. - Осла узнаешь не скоро.
Братья засмеялись, и я вместе с ними.
Из соседней комнаты послышались тихие женские голоса. С моего места было хорошо видно, что там происходит. Мариам и пожилая женщина в коричневом хиджабе - наверное, ее мать - разливали чай по чашкам.
- Чем ты занимаешься в Америке, Амир-ага? - спросил Вахид.
- Я писатель.
Хихикнул Фарид или мне показалось?
- Писатель? - неподдельно удивился Вахид. - Ты пишешь про Афганистан?
- Писал когда-то. Но сейчас работаю над другими темами.
В моем последнем романе "Пепелище" университетский преподаватель застает жену в постели со студентом и уходит в табор к цыганам. Пресса у произведения была неплохая - некоторые обозреватели именовали роман "хорошим", а один критик даже удостоил его определения "захватывающий". Но мне почему-то вдруг стало стыдно. Хоть бы Вахид не спросил, о чем я сейчас пишу.
- Может, тебе стоит опять взяться за Афганистан и рассказать всему миру, что творят талибы в нашей стране? - предложил Вахид.
- Знаешь… не уверен, что справлюсь. Я ведь не публицист.
- Вот оно что, - смутился Вахид. - Тебе, конечно, виднее. Кто я такой, чтобы давать тебе советы?
Вошли Мариам и ее мать с чаем. Я вскочил с места, прижал руки к груди и согнулся в поклоне:
- Салям алейкум.
- Салям, - поклонилась мне в ответ пожилая женщина. Нижняя часть ее лица была прикрыта хиджабом. Не глядя мне в глаза, женщина поставила передо мной чашку с чаем и неслышно вышла из комнаты.
Я сел и отхлебнул черного ароматного напитка.
Вахид прервал напряженное молчание:
- Что привело тебя обратно в Афганистан?
- А что их всех приводит в Афганистан, дорогой братец? - Фарид говорил с Вахидом, но глаз не сводил с меня. В них читалось презрение.
- Бас! - цыкнул на него Вахид.
- Всегда все одно и то же, - не унимался Фарид. - Продать участок, дом, взять денежки и смыться, словно крыса. Как раз хватит, чтобы съездить с семьей в Мексику.
- Фарид! - взревел Вахид. Все вокруг вздрогнули от неожиданности. - Как ты себя ведешь? Ты у меня дома, Амир-ага - мой гость, своим поведением ты меня позоришь!
Фарид открыл было рот, но передумал и не сказал ничего, только устроился поудобнее у стены. Его пронзительный взгляд так и преследовал меня.
- Извини нас, Амир-ага, - уже спокойно сказал Вахид. - У него с детства язык опережает разум.
- Это моя вина, - попытался улыбнуться я. - Я ничуть не обижен. Мне следовало с самого начала объяснить ему, зачем я вернулся на родину. Я не собираюсь продавать недвижимость. Мне надо найти в Кабуле одного мальчика.
- Мальчика, - повторил Вахид.
- Именно так.
Я вытащил снимок из кармана брюк. Стоило взглянуть на улыбающегося Хасана, как сердце у меня заныло и на глаза навернулись слезы. Я протянул фото Вахиду.
- Вот этого мальчика? - уточнил он.
Я кивнул.
- Хазарейца?
- Да.
- Он тебе чем-то дорог?
- Его отец был мне очень дорог. Он рядом с ним на снимке. Его убили.
Вахид сощурился:
- Он был тебе друг?
Скажи "да", шептал мне внутренний голос, будто не желая, чтобы я выдал тайну Бабы. Только лгать больше не хотелось.
- У нас один отец. - Признание далось мне с трудом. - Только матери разные.
- Прости за любопытство.
- Ничего страшного.
- Как ты с ним поступишь, когда отыщешь?
- Заберу его в Пешавар. Есть люди, которые о нем позаботятся.
Вахид вернул мне фото и положил на плечо свою могучую руку.
- Ты честный человек, Амир-ага. Настоящий афганец.
Внутри у меня все сжалось.
- Я горжусь тем, что дал тебе приют под своей крышей, - торжественно сказал Вахид.
Я смущенно поблагодарил и посмотрел на Фарида. Потупив глаза, тот теребил края циновки.
Немного погодя Мариам с матерью подали нам по миске шорвы из овощей и по лепешке.
- Прости, что не предлагаю тебе мяса, - извинился Вахид. - Сейчас только талибы едят мясо.
- Как вкусно, - сказал я совершенно искренне. - Угоститесь вместе с нами.
- Мы все хорошо поели перед вашим приходом, - отказался Вахид.
Нам с Фаридом оставалось только закатать рукава и начать макать хлеб в миски.
Смуглые коротко стриженные ребятишки не отрываясь смотрели мне на руки. Младший прошептал что-то старшему на ухо. Брат кивнул в ответ, раскачиваясь взад-вперед.
Их заинтересовали мои кварцевые часы, понял я.
После трапезы, когда Мариам принесла нам в глиняном горшке воды вымыть руки, я спросил Вахида, можно ли мне сделать его детям хадиа, подарок. Он долго не соглашался, но наконец разрешил. Я отстегнул часы и протянул их младшему. Тот застенчиво пробормотал "ташакор".
- Они показывают, который теперь час во всех крупных городах мира, - пояснил я.
Мальчики вежливо поклонились, по очереди примеряя хитрый прибор. Только скоро часы надоели и, никем не востребованные, так и остались лежать на полу.
- Почему ты мне не сказал? - шепотом спросил Фарид, когда мы с ним улеглись на целую кипу соломенных циновок, которые жена Вахида собрала для нас по всему дому.
- О чем?
- Зачем ты приехал в Афганистан. - Из голоса Фарида исчезли резкие интонации, характерные для него чуть ли не с первой минуты нашего знакомства.
- Ты не спрашивал.
- Ты обязан был сказать.
- Но ведь ты не спрашивал.
Он перекатился на другой бок и сунул руку под голову. Теперь его лицо было обращено ко мне.
- Может, я помогу тебе найти мальчика.
- Спасибо, Фарид.
- Нельзя сразу плохо думать о людях, не разобравшись. Я был не прав.
Я вздохнул.
- Не расстраивайся. Так мне и надо.
Руки у него скручены за спиной, грубая веревка впилась до костей, глаза завязаны. Он стоит на коленях над сточной канавой, полной зловонной воды, голова низко склонена, он раскачивается в молитве, кровь сочится из разбитых коленей и сквозь ткань штанов пачкает гравий. В лучах заходящего солнца его длинная тень колеблется и пляшет. Разбитые губы шевелятся. Подхожу ближе. "Для тебя хоть тысячу раз подряд", - повторяет он снова и снова. Поклон - и назад. Поклон - и назад. Он поднимает голову, и я вижу шрам над верхней губой.
Рядом с нами стоит кто-то еще.
Сперва я вижу только ствол автомата, а потом за ним вырисовывается фигура человека в камуфляже, с черной чалмой на голове. В глазах у человека пустота. Он отступает на шаг, вскидывает автомат и упирает ствол в затылок коленопреклоненного. Свет играет на блестящей стали.
Следует оглушительный выстрел.
Взгляд мой скользит выше и выше. Из дыма проступает лицо человека с автоматом.
Это - я.
Просыпаюсь. В горле у меня застрял крик.
Я вышел на улицу, стараясь не шуметь. Надо мною простиралось небо, густо усыпанное звездами, светилась серебром половинка луны. В темноте надрывались сверчки, ветерок шевелил ветви деревьев, земля под босыми ногами была такая холодная… И только сейчас, впервые после пересечения границы, я почувствовал, что вернулся. Столько лет прошло, и вот я снова дома. На этой земле мой прадед женился в третий раз и умер от холеры год спустя. Но новая жена успела родить ему сына, не то что две предыдущие. На этой земле мой дед ездил на охоту с королем Надир-шахом и убил оленя. На этой земле скончалась моя матушка. И на этой земле я старался завоевать любовь отца.
Я сел у саманной стены. Нахлынувшее на меня внезапно чувство родины поразило меня самого. А я-то думал, все давно забыто и похоронено, ведь я уже так давно живу в другой стране, которая для людей, мирно спящих сейчас в доме у меня за спиной, нечто вроде иной галактики. И вот память ко мне вернулась, и при свете полумесяца Афганистан поднялся у меня из-под ног. Может быть, и моя родина меня вспомнит?
Где-то там, за этими горами, лежит Кабул, настоящий, всамделишный город, не бледное воспоминание и не краткое сообщение "Ассошиэйтед Пресс" с пятнадцатой страницы "Сан-Франциско кроникл". Где-то за горами спит Кабул, где я со своим сводным братом запускал воздушных змеев. Город, где бессмысленно убили коленопреклоненного человека из моего сна. Город, где жизнь когда-то поставила меня перед выбором, а через четверть века опять привела сюда, чтобы я ответил за последствия.
Из дома послышались голоса. Среди говоривших, несомненно, был Вахид.
- Детям ничего не осталось…
- Пусть мы голодны, но мы не хамы! Он наш гость! Что мне было делать? - Вахид старался говорить потише.
- Надо завтра хоть чем-нибудь разжиться! А то чем я детей накормлю? - В женском голосе слышались слезы.
Я на цыпочках прокрался в дом. Теперь мне было ясно, почему часы так скоро наскучили детям. Они и не на часы вовсе смотрели. Они наблюдали, как я ем.
Мы уезжали рано. Садясь в машину, я поблагодарил Вахида за гостеприимство. Он ткнул пальцем в свою лачугу:
- Это твой дом.
Трое мальчишек, стоя в дверях, прощались с нами. У младшего на руке болтались мои часы.
Отец с сыновьями скрылись в облаке пыли. Меня поразила мысль, что в другом мире, в том, где живу я, дети-попрошайки не бегают за машинами.
На рассвете, когда никто не видел, я сунул под тюфяк комок банкнот. Нечто подобное я уже проделывал в своей жизни.
Двадцать шесть лет тому назад.