20
А ведь Фарид меня предупреждал. А как же. Только, как оказалось, впустую.
Мы ехали по усеянному рытвинами шоссе Джелалабад - Кабул. По этой же дороге тряслись мы с отцом в крытом брезентом грузовике - только в противоположном направлении. В ту ночь Бабу чуть не застрелил обкурившийся русский солдат, и я сполна познал, что такое тревога, ужас и гордость. Целых две войны оставили свой след на петляющем меж скал серпантине - сгоревшие танки, съеденные ржавчиной опрокинутые военные грузовики, взорванный бронетранспортер на склоне горы… Какие-то мелкие эпизоды из первой войны я видел сам - вторая предстала передо мной на экране телевизора. И вот теперь я глядел на нее глазами Фарида.
Лавируя между рытвинами, отчаянно вертя баранку туда-сюда, Фарид был в своей стихии. После ночевки в доме Вахида он стал куда разговорчивее. Сейчас я сидел на пассажирском сиденье рядом с ним, и нам было удобнее общаться. Водитель даже пару раз улыбнулся. Чуть ли не в каждой деревне, через которые мы проезжали, Фарид кого-нибудь знал. Теперь почти все его знакомые были либо в могиле, либо в Пакистане в каком-нибудь лагере беженцев.
- Мертвым-то проще, - утверждал Фарид.
Черные обгоревшие стены без крыш. Ни души, только спящий пес.
- И здесь у меня был приятель. Велосипеды чинил - отличный был мастер. Талибы застрелили его, убили всю его семью и сожгли деревню.
Наша машина с ревом прокатила через пепелище. Пес даже не шелохнулся.
В старые времена дорога от Джелалабада до Кабула занимала часа два. Мы с Фаридом тащились целых четыре. А уж когда приехали…
Еще у водопада Магипар Фарид предупредил меня:
- Кабул теперь совсем другой. Его не узнать.
- Мне говорили.
"Услышать - не то что увидеть", - читалось во взгляде Фарида.
Да уж. Когда столица предстала перед нами, я был совершенно уверен, что мы попали не туда, что это какой-то другой город. Выражение, появившееся у меня на лице, было Фариду не в новинку - ведь он то и дело возил сюда старых кабульцев. И физиономии у всех были такие же обалдевшие.
Он угрюмо хлопнул меня по плечу:
- Добро пожаловать на родину.
Куда ни посмотри - груды камней и нищие. В мое время тоже были попрошайки - Баба, выходя из дома, всегда брал с собой пригоршню мелочи и никому не отказывал в милостыне. Теперь нищие кучами сидели на каждом углу - грязные, в жутких лохмотьях, с протянутыми руками. И большинство - дети, худенькие и печальные, некоторые не старше пяти-шести лет. Безмолвные матери, закутанные с головой, прижимали их к себе, а дети тянули нараспев: "Бакшиш, бакшиш". Безотцовщина, с запозданием понял я. Все война и война - мужчины теперь в дефиците.
Мы тихо ехали к Карте-Се по улице Джа-де Майванд, некогда одной из самых оживленных в городе. Пересохшая река Кабул осталась на севере. На холмах виднелись остатки стен старого города. Чуть дальше к востоку находилась горная цепь Ширдарваза и древняя крепость Бала Хиссар. Ее в 1992 году занял доблестный полководец Достум, и с этих склонов моджахеды целых четыре года засыпали Кабул реактивными снарядами, - последствия обстрелов я теперь видел собственными глазами. В старые времена именно отсюда раздавались залпы "топе чашт" - "полуденной пушки", возвещающей середину дня, а в течение священного месяца Рамадана также наступление ночи. Выстрелы были слышны во всем городе.
- В детстве я частенько проходил по Джаде Майванд, - пробормотал я. - Здесь были магазины, гостиницы и рестораны. И неоновое освещение. Я покупал воздушных змеев у старого мастера Сайфо. У него была своя лавка рядом со зданием полицейского управления.
- Полицейское управление и посейчас здесь, - сказал Фарид. - Стражей порядка в городе хватает. Только воздушных змеев на Джаде Майванд теперь не купить. Да и во всем Кабуле тоже.
Улица смахивала на гигантскую песочницу, где играли малыши, пока их не спугнул ливень, - оплывшие груды строительного мусора словно кучи песка и редкие стены, иссеченные огненным дождем. Из развалин торчал изрешеченный пулями рекламный плакат "DRINK COCA-CO…", среди битого кирпича и искореженной арматуры сновали дети. Народу было немало, некоторые даже на велосипедах или в повозках, запряженных мулами. Одинокий дымок вдали, масса бродячих собак и пыль, пыль, пыль…
- А где деревья? - спросил я.
- Порубили - топить-то зимой чем-то надо. Да и шурави спилили немало.
- Зачем?
- На деревьях прятались снайперы.
Меня охватила печаль - словно я наткнулся на дряхлого больного нищего, в котором после долгой разлуки с трудом можно узнать старого забытого друга.
- Мой отец построил приют в Шари-Кохна, в старом городе.
- Помню. Его разрушили пару лет назад.
- Притормози, пожалуйста. Мне надо выйти.
Фарид въехал в узкий проезд у полуразрушенного дома без дверей и остановился.
- Когда-то здесь была аптека.
Выбравшись из машины, мы направились обратно на Джаде Майванд и свернули направо.
- Чем это так пахнет? - спросил я. У меня прямо глаза слезились.
- Соляркой. Света в городе по большей части нет, так что многие завели себе дизель-генераторы. Или, на худой конец, керосиновые лампы.
- А ты помнишь, чем здесь пахло в старые добрые времена?
Фарид ухмыльнулся:
- Кебабами.
- Из ягнятины, - добавил я.
- Ягнятина, - просмаковал слово Фарид. - Мясо молодого барашка в Кабуле сейчас едят только талибы. - Он схватил меня за рукав. - Ну вот, накликали. Бородатый патруль уже тут как тут.
К нам приближался красный пикап.
Я видел талибов и раньше. По телевизору, в Интернете, на обложках журналов, в газетах. Живьем - никогда.
И вот они передо мной, метрах в десяти-пятнадцати, и напрасно я старался уверить себя, что странный привкус во рту - это не страх, чистейший и беспримесный. Сердце колотилось, руки сводило судорогой.
Миновав нас, красная "тойота" остановилась. В кузове сидело несколько бородатых молодых людей с суровыми лицами, за плечами автоматы, на головах черные чалмы. Смуглый парень чуть за двадцать с густыми бровями оглядывал окрестности, постукивая хлыстом по борту машины. Наши взгляды встретились, и мне показалось, что с меня мигом содрали всю одежду. Хорошо еще, он долго меня не рассматривал, сплюнул коричневой от табака слюной и отвернулся.
Теперь я снова мог дышать.
Пикап дернулся и покатил дальше по улице, оставляя за собой облако пыли.
- Ты что вытворяешь? - прошипел Фарид.
- Что-то не так?
- Никогда не смотри на них! Понял? А то уставился!
- Я нечаянно, - пролепетал я.
- Твой друг прав, ага. Это все равно что дразнить бешеную собаку. - На ступеньках изувеченного здания сидел старый босой нищий в грязнейшей чалме. Левого глаза у нищего не было.
Скрюченной рукой попрошайка указал в сторону, куда отъехала красная машина:
- Они раскатывают по городу и высматривают, к чему бы прицепиться. Рано или поздно кто-нибудь обязательно попадется им на глаза, и появится повод разогнать скуку и лишний раз сказать "Аллах Акбар". Хоть в наше время все стали законопослушные, всегда можно найти к чему придраться. Просто для забавы.
- Если талибы рядом, всегда смотри себе под ноги, - рявкнул Фарид.
- Ваш друг дает вам добрый совет, - подхватил нищий, закашлялся и отхаркнул мокроту в носовой платок. - Простите, не могли бы вы пожертвовать мне небольшую сумму?
- Бас. Идем, - потянул меня за руку Фарид.
Я подал старику сто тысяч афгани, что равнялось примерно трем долларам. Он потянулся за деньгами, и в нос мне ударил отвратительный запах кислятины и немытого тела. Меня затошнило.
- Тысяча благодарностей за вашу щедрость, ага-сагиб. - Единственный глаз старика так и бегал, пока он торопливо прятал деньги в пояс.
- Вы случайно не знаете, где в Карте-Се приют? - спросил я.
- Его легко отыскать, от бульвара Дарула-ман надо двигаться на запад, - ответил он. - Детей перевели отсюда в Карте-Се, когда в старый детский дом угодило сразу несколько ракет. Все равно как если бы их забрали из клетки льва и кинули к тигру.
- Спасибо, ага. - Я уже собирался уходить.
- В первый раз, а?
- Простите?
- В первый раз видите талибов?
Я промолчал.
Старый нищий кивнул сам себе и осклабился. Зубов у него во рту оставалось немного.
- Помню, как они входили в Кабул. Какой это был радостный день! Конец смертоубийству! Вах, вах! Но сказал поэт: как безмятежна любовь перед лицом беды!
- Я знаю эти строки, - улыбнулся я. - Это Хафиз.
- Точно, - подтвердил старик. - Мне ли не знать. Ведь я преподавал этот предмет в университете.
- Да неужто?
- С 1958 по 1996 год. - Нищий кашлянул. - Я преподавал поэзию Хафиза, Хайяма, Руми, Бедиля, Джами, Саади. Довелось даже прочесть лекцию по мистике Бедиля в Тегеране в 1971 году. Когда я закончил, мне аплодировали стоя. Вот как! - Старик покачал головой. - Только вы ведь видели этих молодых парней в патрульной машине. Как вы думаете, на что им суфизм?
- Моя матушка была преподавательницей в университете, - сказал я.
- И как ее звали?
- София Акрами.
Его единственный глаз сверкнул.
- Пустынная колючка благоденствует, а весенний цветок скоро увядает. Такое изящество, такое достоинство и такая трагедия!
Я присел рядом со стариком.
- Вы были знакомы с моей матушкой?
- Разумеется, - ответил нищий. - Мы с ней часто беседовали после занятий. Когда мы виделись с ней в последний раз, экзамены у студентов подходили к концу, лил дождь, и мы съели с ней по куску миндального пирожного с медом и выпили чаю. Беременность удивительно шла ей. Никогда не забуду слов, сказанных ею в тот день.
- И что это были за слова?
На все расспросы о матушке Баба отделывался двумя-тремя словами, вроде "она была замечательная женщина". А мне всегда хотелось подробностей: чем отливали ее волосы на солнце, какое мороженое было ее любимое, какие песни она напевала про себя, обкусывала ли она ногти? Память о супруге Баба забрал с собой в могилу. Может быть, одно упоминание о ней пробуждало в нем чувство вины и его начинала мучить совесть за то, что он сотворил вскоре после ее смерти? Или же утрата была слишком велика и лишнее слово причиняло невыносимую боль? А может, сошлись обе причины?
- Она сказала: "Мне так страшно". А я спросил: "Чего вы боитесь?" И она ответила: "Я слишком счастлива, доктор Расул. Такое счастье не к добру". "Почему?" - спросил я. И она сказала: "Как только дашь людям то, чего они от тебя ждут, блаженство закончится. Тебе просто не позволят больше радоваться". "Зачем же вы так? - возмутился я. - Гоните от себя глупые мысли".
Фарид тронул меня за плечо:
- Нам пора, Амир-ага.
Я отмахнулся от него.
- А что еще она говорила?
Черты лица попрошайки смягчились.
- Если бы я помнил! Ваша матушка скончалась много лет тому назад, а память у меня стала такая же дырявая, как эти стены. Простите меня.
- Может, придет на ум какая-нибудь мелочь, все равно что.
Старик улыбнулся:
- Постараюсь вспомнить. Обещаю. Приходите ко мне попозже.
- Огромное спасибо, - от всего сердца поблагодарил я.
Еще бы. Теперь мне было известно, что матушка любила миндальные пирожные с медом и что однажды она сказала: "Я слишком счастлива". И узнал я все это от чужого оборванного старика на улице.
Невероятное совпадение. Но мы с Фаридом не проронили об этом ни слова, когда шли обратно к своей машине. Мы твердо знали: в Афганистане, а уж особенно в Кабуле, такое стечение обстоятельств в порядке вещей. Баба частенько говаривал: "Оставь двух совершенно незнакомых афганцев на десять минут одних, и они сочтутся родственниками".
Старик остался сидеть на ступенях разрушенного войной здания. Удалось ли ему вспомнить еще что-нибудь о маме, мне не суждено было узнать. Больше мы с ним так и не увиделись.
Новый приют - похожее на казарму невысокое строение с рябыми стенами и забитыми досками окнами - отыскался в северной части Карте-Се, на берегу пересохшей реки Кабул. По пути Фарид сказал мне, что этот район очень сильно пострадал от военных действий. Выйдя из машины, я убедился в этом воочию. Сплошь изрытые воронками улицы, полуразрушенные брошенные дома и развалины. Разбитый телевизор торчал из груды щебня, поодаль ржавел остов автомобиля, на уцелевшей стене красовалась надпись "Да здравствует Талибан!".
Нам открыл худенький плешивый человечек с неопрятной седой бородой. Поношенный твидовый пиджак, крошечная тюбетейка, очки с треснувшими стеклами на кончике носа, бегающие черные глазки.
- Салям алейкум, - приветствовал он нас.
- Салям алейкум. - Я показал ему фотографию. - Мы разыскиваем этого мальчика.
Человечек в очках едва взглянул на снимок.
- К сожалению, я никогда его не видел.
- Эй, дружок, ты бы хоть на фото посмотрел, - вмешался Фарид. - А то неудобно получается.
- Пожалуйста, - добавил я.
Человечек взял у меня фотографию и поднес поближе к глазам.
- Извините. Я знаю в лицо каждого воспитанника, но этот ребенок мне незнаком. Простите, у меня масса дел.
И он захлопнул калитку и задвинул засов.
Я забарабанил в дверь:
- Ага! Ага, прошу тебя, открой. Мы не сделаем ему ничего плохого.
- Я же сказал вам, его здесь нет, - последовал ответ. - Сделайте милость, уходите.
- Дружок, мы не талибы, - негромко, но отчетливо произнес Фарид. - Мы хотим забрать мальчика в безопасное место.
- Я приехал из Пешавара, - убеждал я. - Мой друг знаком с американцами, у которых приют для детей-сирот.
Человечек стоял за калиткой и слушал, это точно. Колебался, что ли?
- Я дружил с отцом Сохраба, - распинался я. - Его звали Хасан. Имя матери мальчика - Фарзана. Свою бабушку он называл Саса. Он умеет читать и писать. И он хорошо стреляет из рогатки. Ага, есть надежда вытащить мальчика из этого кошмара. Прошу вас, откройте.
Тишина.
- Я - его дядя.
Заскрежетал засов, калитка приоткрылась.
Черные глаза смотрели то на меня, то на Фарида.
- Вы ошиблись только в одном.
- В чем же это?
- По части рогатки он настоящий мастер. С ней он неразлучен. Рогатка всегда у него за поясом.
- Заман, директор детского дома, - представился человечек. - Прошу в мой кабинет.
Мы прошли сквозь толпу босоногих детишек, сгрудившихся в темном замызганном коридоре, миновали ряд комнат с земляным полом, едва прикрытым вытертыми коврами. Окна были заслонены кусками пластика вместо занавесок, плотными рядами стояли голые железные кровати, часто даже без тюфяков.
- Сколько сирот здесь живет? - спросил Фарид.
- Около двухсот пятидесяти. Куда больше, чем мы можем принять. Но они не все сироты. Многие остались без отца, а матерям нечем их кормить, ведь талибы запрещают им работать. И они приводят детей сюда. Со всей округи. - Он печально развел руками. - Здесь лучше, чем на улице, но ненамного. Это ведь нежилое здание - здесь когда-то был склад ковров. Водогрея нет, и колодец высох. - Директор понизил голос: - Сколько раз я просил у талибов денег, чтобы выкопать новый колодец! А они и не почесались. Только теребят свои четки и бормочут, что у них нет средств. Нету - и все.
Заман указал на длинные ряды кроватей:
- Нам не хватает коек и не хватает тюфяков. Хуже того, у нас и одеял мало. - Директор показал пальцем на девочку, которая вместе с двумя другими прыгала через скакалку. - Видите ее? Прошлой зимой мы укрывали несколько детей одним одеялом. Ее брат простудился и умер.
Мы шли по бесконечному коридору.
- По моим подсчетам, риса нам и на месяц не хватит. Когда запасы иссякнут, дети будут питаться одним чаем и хлебом. На завтрак и ужин.
Об обеде, как я понял, и речь не заходила.
Директор внезапно остановился и повернулся к нам лицом:
- Здесь очень мало места, почти нет еды, нет белья, одежды, нет чистой воды. Зато детишек, лишенных детства, в изобилии. И им еще повезло, вот ведь в чем весь ужас. Детский дом переполнен. Каждый день мне приходится отказывать матерям. - Он сделал шажок в мою сторону. - Так, говорите, для Сохраба есть надежда? Дай-то Бог! Только… не слишком ли поздно?
- То есть как?
Глаза у Замана забегали.
- Ступайте за мной.
Четыре голые потрескавшиеся стены, циновка на полу, стол и два складных стула - вот вам и весь директорский кабинет. Стоило нам с Заманом сесть, как из дыры в стене выскочила серая крыса и потрусила к открытой двери. Я даже ноги поджал.
- Что значит "слишком поздно"?
- Не хотите ли чаю? Я сейчас заварю.
- Нет, спасибо. Лучше поговорим. Не до угощений.
Заман скрестил руки на груди.
- Должен сказать вам нечто крайне неприятное. Не говоря уже о связанных с этим опасностях.
- И кто окажется в опасности?
- Вы. Я. И разумеется, Сохраб. Если еще не поздно.
- Да в чем дело, наконец?
- Сперва я задам вам вопрос. Вам очень нужно разыскать племянника?
С уличными мальчишками Хасан всегда дрался за меня, один против двух, а то и трех. А я топтался рядом в нерешительности: и хотелось, и кололось…
В темном коридоре за открытой дверью дети, собравшись в круг, пустились в пляс. Девочка с ампутированной ниже колена ногой, сидя на тюфяке, смотрела на них и улыбалась, а дети шлепали по ее ладошкам… Фарид тоже смотрел на танцующих, его изуродованная рука дрожала. Мне вспомнились мальчики Вахида, и я понял, что не уеду из Афганистана без Сохраба.
- Где он?
Заман достал карандаш и принялся вертеть в пальцах, мрачно глядя на меня.
- Только не вмешивайте меня в это дело.
- Даю слово.
Директор швырнул карандаш на стол.