- А я ничего не скрывала. По крайней мере, сначала. Я спорила, доказывала, он сам - между прочим - предложил мне ту самую инспекционную поездку. В ранге министерской. И говорил, между прочим, в точности те же слова, что ты сейчас: про травму, посттравматику и всякие гадкие ее последствия. Про тетушку свою рассказывал, которая за две недели до аварии на Чернобыльской АЭС, разругавшись с мужем-атомщиком, уехала к матери в Москву. Муж, понятное дело, погиб. А у нее на всю оставшуюся жизнь - не то, чтобы совсем повредились мозги, но так, остался пунктик, - изучала историю атомных реакторов и чуть ли не книжку какую-то на старости лет написала. Так вот Лемех сравнивал меня с ней.
- Книжку про подростковый экстремизм писать не предлагал?
- Нет. Но предложил съездить с инспекционной поездкой… Развеяться и убедиться.
- И ты убедилась.
- Сначала развеялась…
Она невесело усмехнулась, той характерной улыбкой, когда возле губ залегают глубокие тяжелые складки - не те короткие острые лучики, что непременно разбегутся в разные стороны, когда человек счастливо улыбнется или засмеется радостно и от души. Это было другое. Едва заметные штрихи, мне кажется почему-то, что именно они побуждали классиков говорить о "горькой улыбке". Впрочем - как там было на самом деле, не знает никто. У классиков не спросишь. А Лиза усмехнулась невесело.
- Ну, помнишь ведь, как это было в пионерских лагерях и позже - в комсомоле. Не в точности конечно, много свободнее, отвязнее - как сейчас говорят. Но в принципе - то же. Сумерки, костер, гитара, потом музыка, танцы… Конечно, сухой закон, но, конечно же - кто-то куда-то сгонял в окрестности и пойло потому соответствующее. И состояние - тоже. Странное какое-то, не опьянение даже, а какое-то необычное чувство - будто наблюдаешь за собой со стороны, и понимаешь, что делаешь что-то не то, плохое, даже преступное, но при этом повлиять на себя не можешь никак и - вот что с самое главное! - получаешь от этого какое-то болезненное удовольствие. Ни с чем не могу сравнить. Даже с травой. Другого не пробовала.
- Полагаю, денатурат с малиновым сиропом.
- Возможно. Словом, он был рядом со мной с самого моего появления, и это было понятно - все знали, что именно он вывез меня тогда из толпы. И как-то само собой вышло - он показывал мне лагерь, он рассказывал, знакомил, представлял. И это тоже было правильно. Потому что ему-то я должна была бы верить, хотя, если вдуматься, именно ему-то верить и не стоило - он там, на Манежке, если не верховодил, то уж явно был не рядовым погромщиком. Но все шло, как шло. Он говорил мягко, вкрадчиво, часто дотрагивался до меня - вроде случайно или поддерживая, помогая подняться на ступеньку, перешагнуть через лужицу. Ну знаешь. Эти случайные прикосновения, откуда-то оттуда - из детства…
- Тогда все понятно про потом - поцелуи на лавочке или в подъезде…
- Ну, здесь шло отнюдь не только к поцелуям. И это отчаянное хмельное удовольствие - вот сделаю сейчас глупость несусветную, пересплю - можно сказать на глазах у всей гимназии с молодым, лет на пятнадцать моложе, мальчиком, обычным школьным учителем. И понятно, что будет потом плохо мальчику, и мне не поздоровится, потому что информация докатится до Лемеха часа за два, а то и пленки отменного качества лягут на стол, кто его знает, как у них тут с техническим обеспечением. То есть - понимаешь - присутствует четкое осознание всего этого. И одновременно - кураж. А вот пусть. Вот хочу и сделаю.
- А ты действительно хотела?
- Ты имеешь в виду физически? В какой-то момент - безумно. Как в том анекдоте про сведенные зубы.
- И все случилось.
- Нет.
Она снова улыбается. И даже не так горько, как поначалу. Скорее - насмешливо.
- Он струсил?
- Представь себе - нет. Он оказался на высоте. По крайней мере, так казалось. В том смысле, что едва ли не публично, хотя публика - откровенно говоря - уже плохо реагировала на окружающую действительность, недвусмысленно обняв за плечи, увел за собой. В свой домик - коттедж, в которых в наших гимназиях живут учителя. Вполне приличный, кстати, и довольно уютный. И там мы еще выпили - уже совсем неплохого вина, которое было у него припасено уж не знаю на какой случай, но точно - не к моему приезду. Неважно. Все это было уже неважно. И горели свечи. И он стоял на коленях и целовал мне руки, колени и как-то особенно нежно, едва касаясь губами, дотрагивался до лица. Едва захватывая губы - тут же отпускал их - будто пугаясь. И это было так хорошо, так забыто - робкие коленопреклоненные мальчики, целующие руки. Но… долго. Знаешь, я была изрядно пьяна. И кое-чего теперь даже и не вспомню. Помню, как начала расстегивать ему рубашку, и он вдруг отпрянул. И что-то еще в том же духе.
- Ты имеешь в виду - брюки?
- Нет. До этого дело, кажется, не дошло.
Наконец она смеется. И я смеюсь, представляя, как благовоспитанная посольская дочка Лизавета, надменная и почти оскорбительная в своей безупречной вежливости жена одного из первых российских олигархов, настойчиво пытается снять штаны со школьного учителя, а он - высокий и крепкий, похожий на викинга мужик - не то, чтобы сопротивляется, но - как это она сказала? - отпрыгивает в сторону, в промежутках, однако, умудряясь целовать ей руки и прятать голову в колени.
- И все это молча?
- Нет, разумеется. Он в лучших традициях стонал: "не надо". Я допытывалась: почему?
- И долго эдак-то?
- Да часа два…
Мы закатываемся таким дружным смехом, что официант, замерший у барной стойки, спешит полюбопытствовать - не надо ли чего?
- И что - никаких мыслей? За два часа-то?
- Нет, ну первое, что пришло в голову - понятно. Импотент. Непонятно было, зачем повел, спрашивается, уединился. Но тут выяснилось… То есть в процессе нашей борьбы…
Она снова смеется, уже совершенно искренне, вспоминая, видимо, какие-то детали. Да и сама конструкция "в процессе нашей борьбы" предполагает обычно ситуацию прямо противоположную.
- Куда катится мир… - говорю я расхожее, но вполне подходящее моменту.
- Туда.
- Куда именно?
- В эпоху однополых, самооплодотворяющихся особей, способных обходиться друг без друга.
- И эта сакральная истина открылась тебе в процессе… извини… вашей борьбы?
- Именно. Никакой импотенции. Полная - и я бы даже сказала впечатляющая - физиологическая готовность.
- И ты спросила?
- Спросила. Потому что - слава богу - нажралась этого отвартительного пойла. Сначала я спросила то, что, наверное, приятнее было бы услышать. "Ты Лемеха боишься?" - "Но я же привел тебя сюда, на глазах у всех". Это была правда. "Тогда скажи мне, в чем дело, мне это важно". Мне действительно было важно, потому что за эти два часа я уже передумала черт знает что, разумеется - про себя. И разумеется - самое ужасное. От дурного запаха изо рта до… Ну, я даже не знаю. Фригидность - это когда ты не хочешь мужчину. А когда - мужчина не хочет тебя?
- Это старость.
- Про это тоже были мысли, можешь не сомневаться. Слава богу, он развеял все эти кошмары двумя короткими словами:
- Я - гей. Как видишь - дело тут совершенно не в тебе. И - честное слово, я вздохнула с облегчением.
И вспомнила Джулию - помнишь Моэмовский "Театр", и чуть было не рассмеялась.
2003 ГОД. ВАШИНГТОН
- На самом деле я могу уступить тебе свою коморку дня на два - сопровождаю президента. Так будет удобно - в том смысле, что все под рукой, и еще я, пожалуй, предупрежу своих ребят, из тех, что остаются на местах, что при случае тебе следует помочь, как если бы ты работал вместо меня. Или, скажем лучше, - по моему заданию.
Это была демонстрация неслыханной щедрости. Дон Сазерленд был в настроении, потому что оказался в списке сотрудников, летящих "бортом № 1". Тут были свои аппаратные игры и свои аппаратные радости - попасть на борт президента было почетно, тем более - в носовую часть самолета. Но столь же почетно было - занять кабинет шефа на время его отсутствия. В любое другое время Стив принял бы приглашение с радостью, к тому же - аппарат Совета национальной безопасности под рукой и едва ли не в собственном распоряжении мог весьма облегчить, ускорить работу. Вдобавок Стив любил работать в Белом доме, где каждая комната и коридор неразрывно были связаны с историей, драмами и интригами, которые - собственно - и вершил теперь Стив, разумеется, исключительно для исполнения совсем другими людьми. Но даже в этой опосредованной связи он ощущал некую связь времен, простертую - притом! - во времени и в пространстве. Это было восхитительное, волнующее чувство. Но сегодня Стив сказал: нет. Впрочем, занятый - пока еще мысленно - предполетными сборами на президентском самолете Дон никак не отреагировал на его отказ. Нет так нет.
- Предпочитаешь работать дома?
- Да.
Стиву хотелось бы сейчас сказать, что тема, рожденная на яхте человека, у которого в венах течет нефть вместо крови, так захватила его и показалось столь объемной и важной, что требует осмысления, не говоря уже о собственно сценарии, который всегда требует особой, в некотором, очевидно интеллектуальном смысле - стерильной обстановки. И уж точно - тишины. Стив не сказал Дону - и этого уж точно не хотел и не стал бы говорить ни при каких условиях, что Энтони Паттерсон предлагал Стиву остаться и поработать у него на яхте или в ближайшем бунгало. Но и там - в обстановке, которую прежде Стив наблюдал только на голливудских экранах - тоже не было стерильности и покоя. Впрочем, кукла Дона, которая тоже, разумеется, гипотетически пылилась на крючке в известной коллекции Стива - этого предложения не оценила бы. А вернее, именно что оценила, но совсем иначе, чем было оно на самом деле. И испытала бы целую гамму неприятных эмоций - от зависти до ревности. И может, даже укол подозрительности, не вздумал ли Энтони перекупить редкие парадоксальные мозги Стива. И собственно - не перекупил ли? И Стив промолчал однажды. Второй раз он также не пустился в объяснения, потому что Дону было просто не до них. Он уже парил в небе, на борту президентского лайнера, причем, разумеется, в головной части салона. Потому Стив просто сказал:
- Нет. Я поработаю дома. Если ты не возражаешь. Там тихо.
- Ну разумеется, старик.
Тишина. Она и вправду нужна была Стиву - то, что он назвал "человеческой тишиной", иными словами - никакой людской суеты вокруг, случайных вопросов, бездумных реплик и даже вежливого "будь здоров". В такие минуты его отвлекали только люди. Шум ветра за окном - сколько угодно. И даже хорошо. Тема, озвученная Энтони Паттерсоном, захватила так, как не захватывало уже давно и ничего из того, чем приходилось заниматься. Хотя приходилось вершить и весьма примечательные истории. Но это было другое. Новое. И открывало - не дай только бог Стиву ошибиться - совершенно иной пласт в истории манипуляции политическими процессами.
Надо ли говорить, что новая папка, которую - едва добравшись до компьютера - открыл Стив, называлась "Психи".
Он был верен себе - короткие, хлесткие названия, годящиеся больше для дешевых триллеров, нежели для серьезных политических сценариев. Но ему так нравилось. Потом некоторое время он писал, часто отрываясь, чтобы заглянуть в интернет, - то, что потом станет называть преамбулой. "О роли психов в истории" - можно было бы обозначить тему. Она была коротка и, в общем, не содержала ничего нового. Ситуаций, когда ход истории, иногда не вполне естественный, а вплетенный в хитрую паутину чьих-то изощренных интриг, вдруг поворачивал вспять случайный человек - как правило, душевнобольной или - по меньшей мере - не вполне адекватный, известно множество. Великое множество. Разумеется, поначалу это происходило случайно. Никто не манипулировал Геростратом, идущим сжигать храм Артемиды. Но позже - способ стал эксплуатироваться вовсю. И даже просочился на страницы модной беллетристики - Стив даже усмехнулся, ибо речь шла о любимом романе его детства - Миледи вполне оценила психическое состояние британского офицера и весьма искусно слепила из него наемного убийцу, которого в других, обычных условиях пришлось бы готовить гораздо дольше. Он вспомнил почему-то еще одну женщину - совсем из другой истории, страны, времени. Реально существующую психопатку по имени Фанни Каплан. В чью гениальную голову пришла идея вложить пистолет в слабую руку хворой каторжанки, страдающей близорукостью едва ли не в девять диоптрий, он не знал, хотя в свое время - в свое свободное время - история последних дней Ленина занимала его довольно сильно.
Но - как бы там ни было - эта психопатка, была уже совсем не случайной психопаткой. Как не был случайным психом и Рамон Меркадер. А в том, что неистовый испанец, несмотря на все свои будущие государственные награды, обладал не вполне здоровой психикой, он был убежден, ибо, по мнению Стива, ледоруб как орудие убийства - что бы там ни диктовали объективные условии - есть признак определенного психического отклонения. Он вспомнил и описал еще десяток историй, но понял, что для преамбулы этого более чем достаточно. Дальше - констатирующая часть, которую Стиву предстояло написать заново, ибо никто прежде даже не пытался соотнести это явление с проблемами политтехнологий.
Понятно, что классическая функция психов в любой политтехнологической задаче локальна. Ему (ей) надлежит лишь слегка сыпануть перца. Желательно, кайенского. Сиречь - плеснуть крови. Желательно - безвинной: женской, детской. Или собственной. Из серии "рукой разрезанной - собственных костей качаете мешок" (он любил Маяковского). И это было, кстати, о том же - о жертвенном агнце на алтаре всякой политтехнологии. Однако ж - умеренно. Дабы не переборщить. Одного-двух Маратов, пару-тройку Перовских, и немного Каплан - на десерт. Но сейчас странный холодок разлился в душе Стива.
Это случалось редко, но всегда - с неизбежностью - указывало на то, что порог, который уже очень скоро назовут значительным, существенным, а - вероятно - и великим, где-то поблизости.
И он, Стив Гарднер, - в эту секунду аккуратно ступает на этот порог, аккуратно и с некоторым даже страхом, ибо велика вероятность, что никакого порога нет, и нет даже лестницы, частью которой должен был бы стать тот самый вожделенный порожек, а есть одна бездонная зияющая пустота, которая прикинулась и лестницей и порогом, на самом же деле только ждет своей страшной дани - жертвы, сорвавшейся в бесконечность. Но к подобным экспериментам Стив привык и даже полюбил острый выброс адреналина в канун того первого шага. В неизвестность. Это было развлечение из той же серии, что и схватка некоего странного восточного единоборства, которого не было на самом деле, но которое - в сущности - могло так же отнять жизнь, как если бы все происходило на самом деле. Спорт для неспортивных. С теми же - если не сильнейшими эмоциями - вот что это было такое. Еще одно изобретение Стива. Итак, суть состояла в том, чтобы увеличить количество психов. Слегка. Или максимально - не суть. Но идея, исполненная психами, теряет всякий смысл. То есть она вполне может быть успешной и существовать, но ровно до той поры, пока не станет известно, кто именно - автор и исполнитель идеи.
И это была страшная, смертельная для любой политтехнологической идеи уязвимость. Да и прекратить исполнение можно легко, в любую минуту - просто сделать достоянием гласности, кто есть носители и исполнители идеи. Психи. Следовательно, если мы планируем план "а", в числе исполнителей и задействованных лиц должно быть предусмотрено некоторое количество "психов", в отдельной папке, на всякий случай - но если план "а" начинает давать сбой, психи вступают в игру, и - когда план "а" проваливается - никаких вопросов ни у кого не возникает. Это была идея психопата, психопатов, или - это была нормальная идея, но в какой-то момент к ее реализации подключились психи. И все рухнуло. Вкратце все складывалось стройно и логично. Технические детали никогда всерьез не занимали Стива - для этого у Дона был целый штат специально обученных мальчиков. Но возникал вопрос. И этот вопрос был уже по части Стива. Россия. Сценарий - его сценарий! - отнюдь не радикальной, аккуратной и, разумеется, бескровной передачи власти. "Преемники" - назывался этот сценарий. И - в сущности - это было действие в три этапа.
Старые элиты, единомышленники и друзья Вашингтона в условиях общего хаоса, творящегося в стране, - передают власть людям, связанным с США куда плотнее и даже жестче. Тем самым лабораторным кроликам и мышкам, выращенным уже сознательно и целенаправленно. И вот они уже - в процессе денационализации основных и наиболее привлекательных массивов государственной собственности СССР, должны были сформировать третий круг элит. Крупную национальную буржуазию, которой достанутся самые сладкие и самые перспективные куски государственного пирога. А дальше все просто. Технически. Юридически. Посредством классических хозяйственных соглашений - пирог становится пирогом общим.