- Вот-вот. Мы и были те самые декабристы, страшно далекие от народа. Но разбудили на сей раз отнюдь не Герцена, а ту самую волну - стихийной народной демократии. Это вроде как большая вода по весне на большой реке. Красиво, страшно. Ломает лед, рокочет, сметает все на пути, разливается широко, мощно. А пройдет день-другой - и нет воды. Грязь, ил, пена, щепки… Случается - мертвечина. А вода - послушная и ласковая, течет себе снова в привычном русле, и будто бы не она давеча неслась лавиной. Вот и стихийный революционный порыв в обществе - как та вода. Пока еще не сошел окончательно, но уже идет на убыль. И он - если вернуться к нашим баранам - это чувствует ничуть не хуже нас с тобой.
- Лучше. Мы знаем. А он - чувствует.
- Ну, вот именно.
- Но вода - если продолжить вашу аналогию - неизбежно сойдет.
- Сойдет. Вот тогда он и сделает новые ставки. На тех людей, которые будут отвечать чаяниям общества. Вернее, тех сил в обществе, которые в тот момент будут доминировать. И проявлять наибольшую активность. И представлять наибольшую угрозу. И он не ошибется, можешь мне поверить.
"И с легкостью отшвырнет от себя декабристов, которые - собственно - на своих плечах вынесли его на гребень той самой волны. Впрочем, это была, безусловно, взаимная потребность. Им необходима была фигура, фигуре - необходима была свита, которая - в конечном итоге - сделала из фигуры короля. И все. Мавры сделали свое дело. Странно, что они до сих пор этого не осознают. Впрочем, похоже, осознают помаленьку. Постигают горькие истины. Потому - вот - и прибежал. И заламывает теперь руки". В мыслях его не было злорадства и торжества старого лиса, наблюдающего, как молодые бойкие сородичи бьются, задыхаясь и костенея, в хитрых капканах, которые он обошел почти без труда. Отстраненное созерцание. И слабое любопытство - что задумал витийствующий визави, о чем - собственно - пришел договариваться? Или - просить? В принципе, он готов был к такому повороту событий, и только слегка ошибся во времени. Но это ничего не меняло принципиально.
- Послушай, мы ведь с тобой старые марксисты…
Узкое лицо госсекретаря окаменело. Круглые черные глаза-буравчики, не мигая, впились в собеседника. Взгляд стал злым и холодным. "Не пялься, не пялься. Не страшно. Подумаешь - оскорбился. Тоже мне, гегельянец. Гигант либеральной мысли. Ленинские-то конспекты небось до сих пор сложены стопочкой на даче, на антресолях. А там все - аккуратненько, красивенько, подчеркнуто красным фломастером, с пометками "NB!" на полях. Чтоб уж совсем по-ленински. Как у Ильича". Госскретарь между тем справился с приступом внезапной злости. Тонкие губы сложились в улыбку, недобрую, но он, кажется, не умел улыбаться иначе.
- Все мы родом… из классиков.
- Вот и я про то же. Про то, вернее, что базис определяет надстройку - и с этим никакие либеральные учения ничего не могут поделать.
- Ну, это вопрос дискуссионный.
- А мы возьмем - и, наплевав на все дискуссии, примем за данность.
- И что же?
- Сойдемся на том, что, рано или поздно, - все придет к этому знаменателю, и люди, вовремя позаботившиеся о надежном базисе, спокойно сформируют адекватную стабильную надстройку. Без всякого шума и ненужных потрясений.
- И кто же эти люди?
- Об этом самое время подумать сейчас, пока не сошла волна. И есть возможность оказать реальную помощь в формировании будущего базиса.
- Ну, этим - собственно - мы занимаемся…
- Я знаю. Потому и просил приехать сегодня…
Разговор наконец вынырнул из опасной, скользкой колеи и свернул на накатанную, хорошо известную дорогу. Госсекретарь с явным облегчением оседлал любимого конька. За глаза его называли "серым кардиналом" нынешней властной команды, и он нисколько не обиделся бы - назови кто в глаза. Потому что был абсолютно уверен в том, что так и есть. Патриарх - по его мнению - был искушен, многоопытен, умен, но изрядно отставал в части современных политических технологий, потому - годился как исполнитель отдельных, пусть и тонких, манипуляций в сложной паутине политической интриги, целостный рисунок которой прямо сейчас, в эти минуты, складывался в голове Государственного секретаря России. Это, безусловно, было так. Впрочем, существовало еще и нечто, о чем Госсекретарь даже не догадывался, но хорошо знал и искусно вплетал в паутину его интриги Патриарх.
2007 ГОД. ГАВАНА
Итак, он знает толк в дайкири. И - много еще в чем. Но об этом - впереди. Сегодня дайкири было актуально, как никогда, потому что мы встречались в "El Floridita". Крошечный бар, затерянный в узких улочках колониального города. Впрочем, "затерянный" - здесь всего лишь метафора, безусловно. Авторская, и не слишком удачная применительно к "El Floridita". Крохотный бар - правда. Народная тропа, однако ж, не позволяет затеряться. Потому как памятники нерукотворные у каждого свои, по мере жизненных предпочтений. У него, Эрнеста Хемингуэя, - маленькие, тесные бары, рассеянные теперь по всему миру. Там всегда полумрак, и воздух пропитан кислым сигарным дымом, и темное дерево барных стоек не спасают уже никакие усердия пожилых барменов, сколько ни трут они полированную поверхность мокрыми тряпками.
Темные круги - отпечатки тысяч влажных стаканов - проступают на лоснящейся поверхности, отполированной тысячами локтей. И мелкие щербины, и глубокие царапины кое-где как следы от шрапнели на лафите старой пушки. На войне как на войне. В баре - как в баре. В парижском Ritz и где-то в Мадриде наверняка. Но более всего здесь - в Гаване. Не верьте, когда вам станут рассказывать про "бар Хемингуэя в Гаване", смело посылайте горе-знатоков к черту. Он жил в Гаване, он пил в Гаване, и, разумеется, он не мог ограничиться одним баром. Не тот город - старая Гавана. Не тому пороку - или искусству? - предавался старик, чтобы тупо напиваться в одном-единственном баре. Здесь были тонкости.
В "El Floridita", к примеру, - исключительно дайкири, двойной дайкири, если быть точным. Потом - "la Badeguita", и там уже совсем другая история. Потому что там был мохито. И снова - тонкости. Не тот нарядный гербарий в аквариуме узкого бокала, что подают теперь во всем мире, полагая, что подают мохито. В его мохито, кроме сахара, лайма, мяты, воды, дробленого льда и, разумеется, светлого рома (упаси вас боже от Gavana Club, ибо Gavana Club - узнаваемая игрушка для туристов, забава на экспорт, наподобие сигар Kohiba. Правильный мохито требует исключительно "Caney". На самом деле "Caney" - это всего лишь многократно воспетый Хемингуэем "Baсardi", но бренд "Baсardi" каким-то образом умыкнули американцы, и то, что пил Хэм на Кубе, называется теперь "Caney". Впрочем, это отнюдь не секрет мохито, а, скорее, - его залог)…так вот, помимо всего означенного, в его мохито всегда присутствовали несколько капель горькой настойки аngostura. Всего несколько капель. Но эти несколько капель решают все.
Потом, ближе к ночи, зыбкий лифт, ржаво поскрипывая, доставлял его на крышу, и там, на террасе открытого ресторана, окутанной горячим дыханием окрестных крыш, остывающих в короткой ночной прохладе, он завершал день, отдавая предпочтение Dry Martini… Впрочем, все это, безусловно, предмет для другой, отдельной истории. Эта - началась в "El Floridita", теплым январским полднем января 2007 года.
Яркое солнце в небесах и прохладный свежий ветер Атлантики дарили этой зимней Гаване редкую в здешних местах благодать солнечной свежей прохлады. Яркой и радостной. В "El Floridita", впрочем, обязательный полумрак. И - шумная, зыбкая, осязаемая теснота. У стойки - разумеется, старой, деревянной, темной, отполированной тысячами локтей, - о которых, собственно, выше - туристы под объективы фотокамер прилаживаются к бронзовому бородатому изваянию, которое предприимчивые хозяева ловко примостили в углу, утверждая, что именно там и было его постоянное место. И бронзовую книжицу зачем-то аккуратно выложили подле, на темной - видавшей всякое, кроме, пожалуй, книг - стойке.
Стоило бы, возможно, увековечить в бронзе хрупкий бокал маргариты. Но что сделано - то сделано, как известно. Бронзовый Хэм обосновался навек в углу у стойки, густо облепленной туристами. Напротив - прямо у входа крохотный оркестрик пожилых усталых мачо бесконечно лабает что-то свое, ритмичное и мелодичное одновременно. Внимание туристов разрывается между бронзовым Хэмом, пожилыми музыкантами, грузным седым барменом и обязательным здешним дайкири. Туристы спешат - фото с классиком, фото с барменом. Жизнерадостно дрыгнуться под ритмичные гитарные переборы, проглотить дайкири, едва не задохнуться, потому что в бокале на две трети - сплошной дробленый лед, и разомлевшая в тепле глотка немедленно отзывается испуганным лихорадочным спазмом. Сглотнуть, перетерпеть. Бежать дальше.
Бармен - грузный, неулыбчивый белый старик. Потомок колонизаторов, чудом избежавший сочных индейских, креольских и африканских примесей в своей голубой испанской крови. Короткий седой бобрик, надменные очки в тонкой золотой оправе. Туристам - туристово, чего бы ни требовал бизнес и искрометное карибское гостеприимство. И дайкири - соответственно. Безусловно правильный дайкири, до меньшего он не опустится даже в самом страшном сне. Но не более. Другое дело - те, кто за столиками в крохотном зале в дальнем - от стойки - углу. Там - ценители и знатоки. Возможно - Хемингуэя, но по большей части - дайкири. К ним, временами, когда вдруг схлынет поток торопливых туристов, он уходит, оставляя свой пост у стойки, пропустить стаканчик-другой, переброситься парой фраз о чем-то, неспешном и, вероятно, совсем не важном. А возможно - напротив - чрезвычайно важном, о чем только и можно узнать именно так, походя, невзначай. В полумраке старого бара, затерянного в узких улочках колониальной Гаваны. Мне повезло. Я - там, за маленьким красным столиком. Время течет незаметно. Час, два, три? Вероятно.
Ранним утром такси забрало меня из Варадеро. Пару часов в дороге, и сразу - сюда, в паутину тонких, изломанных улиц, в "El Floridita". Здесь у меня была назначена новая встреча. С ним. "Моим человеком в Гаване". Впрочем, о нем мы - как прежде - ни слова не скажем сегодня. Как и в прошлый раз. О чем другом - сколько угодно. А о Фиделе, к примеру? Понятно же, что у всех здесь на уме. Хотя и не на устах, конечно.
- В Госдепе сейчас лихорадочно перетрясают кадровый резерв. Листают папку.
- "Папку Мадлен"?
Настает мое время задохнуться ледяным дайкири. И вспомнить пресловутую "парность случаев". Гипотезу спорную, теоретически - бездоказательную совершенно. На практике же - доказанную многократно. Суть ее в том, что некое нетривиальное событие непременно повторяется - на протяжении относительно небольшого отрезка времени. От пустячного - потерянных, к примеру, перчаток (если, конечно, вы не теряете их два раза на дню), которые непременно отзовутся потерянным через пару дней зонтиком.
Встречи с одноклассником, которого не видел много лет, и вслед за ней - очень скоро, неожиданно и тоже случайно свидания с первой учительницей, которая вас - между прочим - с тем самым одноклассником усадила однажды за парту. Первого сентября безумно далекого теперь уже года. До редчайших в мировой практике катаклизмов, которые - в силу все той же загадочной теории - тоже, оказывается, "ходят парой". Теперь она, "парная теория", явилась мне во всей красе. Неожиданно, как, впрочем, ей и полагается. Про "папку Мадлен" рассказали мне совсем недавно в Москве. И про "кадровый резерв Вашингтона". Тема была моя любимая, про "теорию заговора", в которую я - как известно - не верю. Потому - собственно - и зашел разговор. Про заговоры. Происки. И "папку Мадлен". Он слегка морщится. То ли - не жалует Мадлен. То ли - досадует на меня.
- Ну, Мадлен… величина переменная. Было время - была папка Збигнева… И так - по восходящей. До папки - Алана.
- Какого Алана?
- Даллеса.
- А-а-а… - Я изо всех сил старалась скрыть разочарование. - Это из серии "план Даллеса по развалу СССР"? Было еще "секретное приложение к плану Маршалла"? Я знаю автора.
- И я знаю. Но то, что некий известный нам обоим автор написал некий, широко известный документ, вовсе не означает, что некто третий не вынашивал намерений, упомянутых в документе.
- То есть план действительно существовал?
- То есть вы спрашиваете меня, существует ли практика, когда соответствующие структуры одной сверхдержавы пытаются моделировать экономическую, общественно-политическую, социальную и прочие ситуации в другой сверхдержаве сообразно со своими геополитическими интересами? И управлять этими ситуациями, по мере собственных возможностей и в соответствии с практикой, сложившейся в данный момент? - он даже улыбается, настолько идиотским оказался мой вопрос в такой интерпретации.
- Практика, безусловно, существует. Странно было бы другое. Кстати, что значит: "в соответствии со сложившейся практикой"?
- То, что сверхдержавы, как правило, руководствуются не нормами права, а одномоментной практикой решения тех или иных вопросов, сложившейся на основе: а) собственной внутренней ситуации, б) баланса взаимоотношений между ними. Иными словами, что позволяют им внутренние и внешние оппоненты. Была вот когда-то практика - намеревались высадить в почву десяток ракет с ядерными боеголовками, тут, неподалеку, как капусту в собственном огороде. Сегодня сложившаяся практика - это Ирак. Изменится ситуация - сложится другая практика.
- А изменится?
- Всенепременно. Уже меняется. Притом ощутимо. Но я не занимаюсь политическим прогнозированием.
- А политическими воспоминаниями?
- В разумных пределах.
- Тогда - почему именно "план Даллеса" или "план Маршалла"…
- Но разве Даллес и Маршалл не возглавляли в свое время те самые соответствующие структуры?
- Но в той редакции, в которой гуляли эти планы по советским кухням?…
- А эта редакция - не технический ли вопрос из области внутренней контрпропаганды? И пропаганды. Это, кстати, уже ваша епархия. Вам ли не знать?
У него своеобразная манера вести полемику. Не спорить, но повторять мысль оппонента в своей - безупречно корректной - интерпретации, и вежливо уточнять: так ли? Согласен ли? Оппонент вынужден соглашаться. И - следом - опровергать самого себя.
- Но "папка Мадлен", или Збигнева, или кого-то там еще… как мне про нее рассказали, это "кадровый резерв Вашингтона" - грубо говоря, список лиц, которых Госдеп намерен привести к власти в России? И - во всем мире. И, собственно, приводил на протяжении всей истории?
- Ну, грубо говоря, можно сказать и так. Это, кстати, и будет примером внутренней редакции.
- А не грубо?
- Не претендуя на академизм формулировки, я бы сказал, это условное определение некой планомерной аналитической и методической работы по определению лиц, наиболее соответствующих представлению администрации об идеальном российском истэблишменте. В идеале - правящем. Разумеется, с точки зрения ее, администрации США, интересов.
- А потом?
- Потом - столь же планомерная работа с этим истэблишментом. "Образовательная, воспитательная", как говорили в вашем любимом комсомоле. И все формы протекционизма, разумеется, как составляющая этой работы.
- Сейчас вы произнесете сакраментальное "агенты влияния"…
- Может, и произнесу. Но прежде - давайте определимся, что есть "агент влияния", чтобы не заплутать в дебрях необщих понятий.
- Ну, это классика.
- И все же.
- Высокопоставленный чиновник или вообще человек, занимающий высокое положение в обществе, принадлежащий к элитам. Лидер мнений, если говорить языком современных технологий - тоже.
- Приблизительно так. А дальше?
- Что дальше?
- Что должно произойти с этим человеком, чтобы он оказался агентом влияния?
- Его должны завербовать, разумеется. Как - не мне вам рассказывать.
- И не надо. Впрочем, некоторую осведомленность вы все же проявили, потому что выдали почти классическое "нашенское" определение.
- ???
- Методология. В этой части наша и американская отличаются существенно. Вербовка - была нашим обязательным условием. Завербованный и обученный агент, занимающий высокое положение в обществе и способный целенаправленно оказывать негласное влияние на идеологию, политику, развитие отдельных событий, действия населения или определенной группы… Как-то так. Или очень похоже. По учебнику.
- По какому такому учебнику?
- Не ерничайте. По нашему учебнику. Американцы пошли другим путем. Не сразу, в конце 70-х. Возникло тройственное понятие "единомышленников, союзников и помощников США" и стало методологическим триумвиратом, треугольником в основании пирамиды. Вербовку как инструмент приобщения строители этой пирамиды использовали значительно реже. Применительно к "помощникам", и далеко не всегда. Сместились акценты деятельности. Приобщение - потом. Отбор - отнюдь не естественный, разумеется - сначала. Мы, кстати, не взяли на вооружение отнюдь не потому, что метода была плоха. Или - мы дураки. Ни то, ни другое. Вы, кстати, должны бы уже догадаться - почему.
- Психология?
- Умница. У нас, в начале 70-х - все еще "продажная буржуазная девка". Ну, или что-то похожее. Не слишком желательное, не шибко надежное. Там - настоящий прорыв. В спецслужбах - золотой век личностной и социальной аналитики. Агента не обязательно стало ломать через колено, приманивать девками, пугать компроматом. Хотя и этого никто не отменял. И не отменил поныне. Продуктивнее, однако, и во сто крат надежнее в узком социуме вычленить потенциального единомышленника. Дальше - техника. Опять же - по вашей части.
- Этот агент-единомышленник, выходит, по-вашему, какое-то слепое орудие шпионского производства?
- Не выходит. В какой-то момент оно прозревает. Потому что после отсева вступает в действие сложная система формирования и продвижения. Здесь - на каком-то этапе, кстати, возможна уже та самая вербовка, о которой вы так бодро отрапортовали вначале. Но можно обойтись и без нее. Конклюдентная форма сделки. Знаете ведь, что это такое?
- Помню. Из гражданского права. Молчаливое согласие.