– В полдник. Девочки из мастерской заваривали мате, и я, когда могла, заходила к ним посидеть, девочки его свежим пьют, потому что могут бросить шитье в любой момент, ну а я, если занималась с клиентками в примерочной, должна была терпеть. Сперва я с девочками из мастерской всем делилась, а потом перестала. Стоишь-стоишь, ноги прямо отваливаются часам к шести, а вечеру конца не видно, возьмешь чашку и сидишь на скамеечке в мастерской, мало того, что у девочек спина устает от шитья, так им еще и сидеть больше не на чем, кроме этой скамеечки без спинки, у меня хоть свой дом был… думаешь, хозяйка не могла купить стулья? – а зимой в это время уже темно, как ночью. Летом гуляй себе вволю, выйдешь с работы засветло, и кажется, что времени полно, можно что-то путное сделать, а зимой, когда сядешь пить мате, уже темно, как ночью, и вот выходишь с работы в такую холодину да без денег в кармане, а куда идти? Я сперва с девочками из мастерской всем делилась, но это было по дурости.
–
– Самые молоденькие, да еще без образования, думают, что шикарней их нет, и на нас, кто постарше, плевать хотели. Но я-то в жизни кое-чего достигла, как начну про себя рассказывать, люди сразу уши навостряют.
–
– Слушаю себя, и кажется, что кино рассказываю, да, Мита, не у каждого ребенка такая жизнь, как у моего, все-то у него есть.
–
– Что он в детском саду, узнали бы, что он уже в школе, дали бы мне лет сорок как минимум.
–
– Никто не знал, что у Хауреги был свой магазин, а то бы подумали, что я стояла за прилавком; я никогда не работала, пока не поступила в это ателье мод.
–
– Что у мужа было поместье, но потом он умер и адвокаты ободрали меня как липку.
–
– И у них молодость пройдет. Я потом пила мате молча. "Им на этих скамейках в самый раз, вы их не защищайте", говорит мне как-то хозяйка, "они ведь гнусные сплетницы, называют вас помещицей и помирают со смеху". Не всякая мать может отдать сына в хорошую школу, на жалованье продавщицы.
–
– Все жалованье – за школу. Правда, за пансион я платила мало, да и то брала из банка.
–
– Нет, Мита, я свое отмучилась, повезло мне с "Голливуд косметике", теперь другое дело, никто мной не помыкает.
–
– Чтобы был тонким человеком и говорить умел, а если она уступит, чтобы дал ей почувствовать себя дамой и принимал бы как положено.
–
– В шелковом шлафроке и в наодеколоненной комнате, ну или что-нибудь такое.
–
– Ты, пожалуй, права, что он ужасно умный, ведь ничего за душой не имея, а пробился в люди. Семья у нас была большая, но жаль, что его не отдали учиться, а старший брат, который зарабатывал кучу денег, прекрасно мог бы заплатить за его учение.
–
– Да, но ты же училась, а он нет. Я чуть не умерла от расстройства, когда увидела, как далеко Соединенные Штаты от Англии, я думала, что Лондон – самое шикарное место, но все-таки ближе.
–
– Говоришь ему "белое", а он тут же думает, что "черное", подозрительный – каких свет не видел, думает, я в поездках гуляю напропалую, но теперь он зарабатывает хорошо, чего же он такой нервный?…
–
– Разбирали в машине мотор и снова собирали. Малыш-то не водил, не доставал до педалей, но Хауреги все равно научил его ездить.
–
– Только с ним Хауреги и ладил.
–
– Хауреги научил его разбирать мотор, и они то собирали его, то разбирали.
–
– Когда вырастет, машины у него не будет.
– Да как же я ему ее куплю? Был бы жив Хауреги, дал бы ему свою. На пару собирали и разбирали мотор, но после все равно отвозили в мастерскую.
–
– На то они и мальчишки, сестра Хауреги постоянно приносила малышу игрушки, но малыш к ней так и не привязался, зато при виде отца и этого парня из мастерской шалел от радости. А парень из мастерской разрешал ему все трогать, даже ящик с инструментами, ну как ты даешь своему Тото журналы и катушки с нитками, только мой вымазывался в машинном масле, как чертенок.
–
– Естественно, у него ни на что нет времени, вечно в кабинете, занят делами, или на складе разговаривает, тебе не кажется, что они весь день говорят о женщинах? о чем им еще, по-твоему, говорить, если не об этом?
–
– Разъезжаешь по всей стране, правда, немного одиноко – в постоянных разъездах, женщине, и одной.
–
– И тогда хочется немного поболтать. В Мендосе к этому часу холодает, как бы ни было днем солнечно, горный климат.
–
– В кофточке чувствуешь себя бесподобно, мало того что с моей работой не сидишь на месте, еще и солнце припекает вовсю. Только к вечеру надо одеваться потеплее, и на улице не видно ни души.
–
– Хорошо хоть у мальчика в Буэнос-Айресе центральное отопление в интернате, в приличной школе оно должно быть в первую очередь, он ведь столько часов сидит за уроками неподвижно: там он без моего крика обходится, их дисциплине учат ой-ой-ой.
–
– Всегда в лучших отелях. За счет "Голливуд косметике".
–
– Льняные с вышивкой. Пол навощен так, что отражаешься. Я иногда сама с собой разговариваю, они небось думают, что я ненормальная, или с тобой говорю, о чем угодно: "Понюхай, Мита, какой ароматный воск" или спрашиваю: "Ты любишь крахмальные простыни?"
–
– В кафе приглашают, а меня аж тошнит от этих хитростей.
–
– Только не замуж. Я должна хорошенько узнать этого человека, чтобы был очень умный, типа Рамоса, чтобы учил меня и про классические танцы рассказывал, я ведь не собираюсь умирать невеждой. Чтобы про все знал.
–
– Я чуть было не ушла. Пока Тото мне открыл, я прямо обзвонилась, а не успела постучать в стекло, как появляется Тото, весь белый от испуга, я уж подумала: "Боже мой, кто-то, наверное, заболел", так ведь нет, он ко мне подходит на цыпочках, мол, Берто спит после обеда и чтобы я не шумела.
–
– А вдруг принесут телеграмму, когда звонок отключен?
–
–
– Ужасно его боится? Ну я и сидела с ним, пока ты не встала, он тихонько себе играл, собирал домики, ведь таких игрушек, как у Тото, ни у одного мальчика в Вальехосе нет, я в Буэнос-Айресе видела, сколько стоят эти игрушки.
–
– Страшно дорогие. Не знаю, говорит ли тебе Берто, во что они ему обходятся.
–
– Хауреги мне ничегошеньки не говорил.
–
– В Тукумане, в последнюю поездку.
–
– Умопомрачительный, есть такие странные мужчины, они всегда заняты, неразговорчивы, мучаются дикой головной болью, а еще любят сидеть молча рядом с тобой и держать за руку.
–
– Нет, он знает в Тукумане лучших людей, в кафе тысячу раз вставал из-за стола: то звонил по телефону, то здоровался с кем-нибудь из прохожих.
–
– Без ума от меня, говорил. Говорил, что никогда не видел такой фигуры, как у меня.
–
– В какой-то притон на окраине. На коленях умолял, я бы ни за что не поехала.
–
– А красная бы не подошла?
–
– Раскапризничался, все ныл, чтоб ты купила себе бирюзовую, продавцу не давал слова сказать.
–
– Лучше не надо, такие не отстанут, пока ты не купишь хоть что-нибудь – темно-коричневую! сама знаешь продавцов.
–
– Я на кухне возилась с блинчиками, слышу – сейчас будет тарарам: "мам, купи себе бирюзовую, она самая красивая, мам", а Берто заладил "нет" да "нет", это ж надо какой нервный!
–
– А тот свое талдычит: "пап, пусть мама купит себе эту", ну Берто и взорвался.
–
– Уверяю, не по моей вине, неплохой был кандидат, только выскользнул, правда, в итоге оказался подонком. О нем в Тукумане дурная слава.
–
– Нет, он с другой обошелся гадко.
–
– Что ты, шикарная женщина, очень интересная, куда лучше его.
–
– Все по слабости, на третий день знакомства… не устояла.
–
– Вот именно, миленький домик на окраине, угостил коньяком, так они и двух слов не сказали, как он полез к ней, никакого даже шлафрока не надел, куда там.
–
– Не знаю, в нем как-то приличнее… Я на одной витрине видела очень нарядные, из парчи… Ну и она рассказывала, что он через полчаса проснулся, они ведь после этого засыпают, тут же вскочил, собрался уезжать, мол, дела у него, а сам не в духе.
–
– Потому что ей непременно хотелось остаться! провести там всю ночь и не возвращаться в отель (она тоже по делам приехала), занавески хотела спокойно посмотреть, красивой работы, индеанки с севера вышивали, и еще чилийское кильянго – покрывало из шкур, ну и вообще побыть там как у себя дома, это она мне сама рассказывала.
–
– Во всех подробностях, но он ей не разрешил. А она уперлась, он поскучнел и под конец сознался, что дом не его, а одного друга.
–
– Потому что на улице он с ней больше не здоровался. Знаешь, Мита, Хауреги я бы этого не позволила, чтобы бить по столу кулаком и доводить мальчика до слез, правильно он упрашивал тебя купить ту ткань, она же самая модная, а то вечно ты ходишь в старушечьих платьях, ты уж меня извини, но это чересчур строгая одежда. И старомодная.
–
– Мальчик пугается криков, да еще когда стучат кулаком и бьют посуду.
–
– Я не уговариваю тебя надевать огненно-красное платье или то же бирюзовое, это не твой стиль, но все равно, будь я тогда за столом, не дала бы Тото в обиду, он ведь только хотел, чтобы его мать хорошо одевалась, как артистка.
–
– Мне бы не быть на улице такой дурой.
–
– А так разговоришься, глядишь, и найдешь общий язык, а там и понравишься ему, а он тебе. Иногда надо быть побойчее, намекнуть, что ты, может, и не против.
–
– И в отель так рано не возвращаться.
–
– Только не подумай, что я хоть раз была такой дурой.
–
– Ведь подумала? Сознайся.
–
– А после теряют всякий интерес и говорить с тобой не хотят: увидят раз без одежды и думают, что всё про тебя знают, и больше ты не нужна, точно платье, вышедшее из моды.
–
– Вот именно – с пустыми руками и в полной тоске.
–
– Да, а после подняться в свой номер одной и ни с кем не говорить.
–
– Я Хауреги всегда отвечала, а когда он зря напускался на малыша, глаза ему готова была выцарапать, хоть он и отец какой-никакой. Только Хауреги перетянул мальчика на свою сторону.
–
– Но в поездках всегда дела найдутся, ты не думай.
–
– Возишь одежду в чемоданах, она и теряет всякий вид. Вернешься в отель, и вечно надо что-нибудь приводить в порядок или гладить, так оно спокойнее.
–
– В отелях я обожаю все мерить одно за другим и изучать себя в зеркале.
–
– Разные сочетания платьев с косынками и туфлями, сумочками. Сперва утренние ансамбли с косынкой на голове, а после дневные – с волосами, подвязанными лентой или распущенными. Так часами и переодеваюсь, ужасно забавно, жаль, сфотографироваться нельзя. Глядишь, и время проходит.
–
– Нет, заказываю в номер полный завтрак, я ведь не ужинаю – для фигуры полезно и для кармана. А захочется шикануть, примеряю вечерние платья, с высокой прической, как у Мечи Ортис в "Женщинах", когда она под конец идет на свидание к мужчине, которого безумно любит.
–
– Не помню.
–
– Разве он муж? Она там бесподобна, такая стройная, черное облегающее платье, и глаза влюбленные, счастливая, что идет к нему, она давно его не видела, а он мужчина тонкий, умный, обходительный. А красиво оденешься – и все, прямо другая делаешься. Ведь какая бы ты ни была, с обвислой грудью или живот выпирает, у меня-то ничего этого нет, а наденешь отлично сшитое платье, скрывающее недостатки, и становишься неотразимой, и ты уже не какая-нибудь обыкновенная женщина.
–
– Нет, не это главное, ты уж извини, Мита, но я не согласна. Чтобы интересная была! – обязательно тени на глазах.
–
– Нет, но так привлекательней, будто за этим кроется прошлое. И откуда у этих женщин берется смелость жить такой жизнью? Ну у тех, кто крадет драгоценности, или у шпионок. Да и у контрабандисток. Вот у кого другая жизнь! Куда интереснее! Потому что это главное, чтобы люди смотрели на тебя и говорили: "до чего интересная женщина… кто же она такая…"
V. Тото. 1942 год
Я только срисовывать умею, мама умеет рисовать сама, а срисовывать лучше выходит у меня. Что бы мне нарисовать до трех часов? Скучнее всего – это когда сиеста, и если пролетит самолет, папа просыпается, крики, мама радуется этому и сразу встает. Завтра день рождения у Гонсалес, я в это время уже буду одеваться; у Гонсалес с выпученными глазами. Зато у отца Алиситы глазки маленькие, а спит он и того меньше, даже не раздевается, когда ложится в сиесту, – а ну, быстро всем строиться, все – это я, Алисита и Гонсалес, хватит торговать, уже столько денег заработали, мы играли в магазин у Алиситы дома, и тут – а ну строиться! только полчаса прошло, а отец уже встает после сиесты; а я нисколечко не шумел, это всё они… и ничего не поломал, ой, страшно, мы бежим строиться, и отец вытащил руку из кармана, а там три карамельки, отец Алиситы – девчоночий отец. Пальцами надавишь, и можно у бабочки цветные узоры стереть, только надо гладить медленно-медленно, у нее разноцветная пыльца на крыльях; каждый вечер мама целует меня в лоб и говорит "до завтра" и гладит по щеке, почти как бабочку, отец Алиситы меня так же погладил, он ведь девчоночий отец. У отца Гонсалес есть эта его Гонсалес, но еще есть два сына, и он никого не должен гладить. Или это потому, что он держит свое дело и нервничает? отец Алиситы много зарабатывает? нет, он ведь только приказчик в скобяной лавке, а не хозяин. А что вечером перед сном они с отцом играют и укладывают куклу спать, это Алисита наверняка врет, и будто он доктору если кукла заболеет, сколько у нее кукол! в комнате у Алиситы какая-нибудь кукла всегда болеет гриппом, а свет они все гасят одновременно – Алисита, мать, отец и все куклы; хозяева, которые держат свое дело, всегда нервные, и им приходится читать, чтобы уснуть, тем лучше, если начнется гроза, я увижу включенный свет и позову маму? а вдруг папа как раз будет засыпать? Вчера ночью гроза прошла быстро, потом я уснул. Один гром был, без молнии. Утром в школе опять немного погремело, но тоже без молнии. Теперь на небе тучи, но дождя нет, а в три у меня урок музыки, пока на складе никого нет, пойду туда рисовать афиши, сначала напишу большими буквами "Элис Фей в фильме": (и арабскими буквами) "В старом Чикаго", а после нарисую большое лицо Элис Фей, приложу к стеклянной двери и обведу. Весь двор в грязи, до трех на склад никто не придет, что же я буду делать? Хорошо, что завтра день рождения, а сосед по парте испугался папиных криков и не хочет играть у нас в парадном, он позвонил в дверь после обеда, это я звонок забыл отключить, и папа как закричит из спальни громовым голосом. До трех еще больше часа осталось. Мама раньше половины четвертого не встанет. А завтра она не ляжет, будет меня одевать. Надо попробовать, как у меня получатся китайские буквы. Алисита сегодня не играет, ее наказали, а я еще не сошел с ума, чтобы меня наказывали. У меня 10 баллов по рисованию и по естествознанию, 9 по арифметике, 9 за диктант и 10 за чтение. А "англичанка" сказала маме, что я весь материал усваиваю. Сегодня после музыки у меня до пяти английский, потом надо полдничать, а на складе уже снова будут работать, и я смогу пойти туда и поиграть немного с Лало, он большой, ходит в длинных штанах и разрешает, чтобы я помогал ему наклеивать этикетки на бутылки, он хороший, но папа однажды сказал, что Лало разгильдяй и наверняка месяца не пройдет, как он его выгонит. Лицо у Лало лучше всех, он не чумазая шпана, как другие, хотя тоже живет на земляных улицах, но лицо у него не чумазое, с желтыми от соленой воды зубами, а белое, как у артиста в фильме из длинной серии, который убегает из тюрьмы, потому что он хороший, просто однажды ударил полицейского ножом от злости. Но он не приходит играть, пока не откроют склад, вот если бы мама пригласила его на обед в час дня, когда у него перерыв, он, может быть, и остался, а то он приносит дрова и всегда стоит и смотрит на еду, которую готовит Фелиса, я один раз хотел оставить ему пирожное с кремом, но ведь мама его не пригласит. Велосипед мне нравится самый маленький, с колесиками по бокам, чтобы не упасть, папе не нравится, а мне очень. После английского я немного поиграю с Лало и опять сяду за уроки, хочу сделать иллюстрацию к задаче, задача на правило пропорции, учительница не говорила делать рисунок, но я все равно хочу нарисовать мельницу, я ее в журнале увидел и хотел нарисовать, только не знал где, а тут задача про водяную мельницу. Черным нарисую контур и хорошенько все раскрашу, а когда задали рисовать органы пищеварения птицы, я их не из книги для чтения взял, а перерисовал из учебника зоологии Эктора, так труднее, учительница посмотрела, и я думал, ей понравится, но она сказала, что там не только органы пищеварения, там еще и органы размножения, и велела подойти к ней на перемене. Ну я на перемене подошел, а она как стала мне все объяснять: "Тото, страницу надо бы вырвать, но раз ты так хорошо нарисовал, я тебе все объясню, а то придет инспектор и скажет, что ты срисовал как попугай, не понимая, что к чему". И как пошла объяснять про разные яичники и семенники, и про жидкость самца, и про рождение, потому что там были нарисованы какие-то желтые виноградинки и клубок из трубочек, которые тянулись отовсюду, и еще какая-то зеленая чашка вверх ногами, всё с трудными названиями, и рисунок был хорошо раскрашен, но очень некрасивый, из-за всех этих спутанных линий было похоже на туловище ядовитого паука, а сверху торчала голова птицы с двумя или тремя перьями на макушке. "Понимаешь?" – спросила учительница, и я ответил "да", а сам ни капельки не понял, потому что нарочно стал думать про другое и не слушал, чего она там говорит, все про петуха и про жидкость самца, до того надоело, а она привязалась и спрашивала, понял ли я, и я говорил "да, да", а про себя думал "вот зануда", у меня голова чуть не отвалилась, так я старался думать про другое. У Алиситы не очень красивые рисунки, она говорит, что ей не хватает времени из-за тети с ребеночком, которых надо навещать. А у меня времени на рисунок хватит, потому что если не ходить на английский, а только в кино на шесть, то можно рисовать вместо английского, или можно вместо кино, если будет английский, но если кино показывают хорошее и надо идти на английский, тогда я быстро-быстро сделаю уроки после полдника и не пойду играть с Лало, его, я думаю, не выгонят. Но если Лало захочет играть с бутылками в шесть, а кино будут показывать хорошее, я не пойду помогать ему наклеивать этикетки, красивее кино ничего не бывает. Вот если учительница музыки назначит урок на два часа, мне не придется ждать до трех. Но если Алиситу не накажут, тогда я не смогу играть с ней до трех. Алисита всегда говорит, что ее наказывают и не разрешают играть, но один раз она сказала неправду, потому что мать ей подмигивала. Алисита – самая красивая в классе. Я сижу за партой с мальчиком. Алисита сидит с белобрысой Гонсалес.