– Люцифер означает "светоносный", а я - Светлана, понимаешь? Это все неправда, что так называемые темные силы - темные. На самом деле они - светлые. А еще в детстве я любила балладу про то, как девушке снится, будто ее возлюбленный умер и она попадает типа на черную мессу, где их должны повенчать. В последний момент, когда ее уже утаскивают в гроб, она просыпается - и тут как раз появляется жених, тот, из сна, но живой и здоровый. Типа хэппи-энд. И мне еще с детства казалось: в этой истории что-то не так, а недавно я поняла. Это же история о родстве тьмы и света, сна и яви, дня и ночи, понимаешь? Эта девушка, она в себе - в своем теле и в своем сознании - объединила их воедино, повенчала. И как бы счастливо она ни жила со своим милым, по ночам ей вечно будет сниться, как они лежат обнявшись в гробу. Такая притча о женской природе: отдаваясь наяву христианизированным мужским силам, в глубине себя, во сне, в сокровенной сердцевине женщина все равно принадлежит изначальному языческому миру.
– Наверное, - согласилась Маша, которая вдруг вспомнила, что Марик мог часами гнать про сокровенную сердцевину и изначальный мир. Только сейчас она обратила внимание, что последнюю неделю совсем не вспоминала о Марике - нормально, конечно, расстались-то уже полгода как.
– А к чему это я рассказывала? - спросила Света. - Ах да, просто героиню баллады тоже звали Светлана.
Вика оказалась рыжеволосой высокой женщиной, одетой в просторный балахон. На шее у нее висела такая же серебряная цепочка со звездой в круге, как у Светы. Групповые занятия Вика проводила в большом зале детского сада - опускала занавеси, возжигала свечи и мелом рисовала на полу магический круг. В начале девяностых ее школа располагалась в самом центре, но потом оттуда попросили, отдав помещение под воскресный православный лицей. Вика не понимала, как лицей может быть воскресным, но, так или иначе, новое место пришлось долго искать, с этим садом удалось договориться только потому, что директриса оказалась человеком с пониманием, поклонницей "Dead Can Dance", Стивена Кинга и Энн Райс. И все равно после каждого занятия приходилось старательно отмывать пол - узнай родители про воскресные упражнения, всем бы не поздоровилось. Церковь у нас хоть и отделена от государства, говорила Вике директриса, но попы наглеют. Нашей сестре нелегко приходится, еще немного - и инквизицию введут.
После занятий Вика переходила в отдельную комнату, где принимала посетителей. Входило сразу несколько человек: вероятно, колдунья считала, если слышать, как говорят остальные, будет легче разговориться. Вошли вчетвером: Лиза, Маша, Света и крупный коротко стриженный мужчина в спортивном костюме. Маша смотрела на него с замиранием сердца - именно про таких и любили рассказывать съездившие в Россию израильтяне. До сегодняшнего дня на подобных персонажей Маше не везло: в Москве ее все больше окружали хорошо одетые, приятно пахнущие люди, повышавшие голос только для того, чтобы заплакать или пожаловаться на жизнь, а не чтобы разводить на лавэ и требовать ответа за базар. Выражения эти Маша знала из анекдотов, регулярно появлявшихся в русскоязычных израильских газетах.
Лиза, в отличие от Маши, неоднократно встречалась с такими спортсменами - и если контактов на улице или в ресторане еще можно было избежать, по бизнесу общаться приходилось. Последние годы таких становилось все меньше, да и прежде Гена избавлял ее от непосредственных переговоров с теми, кто крышевал, наезжал или разводил. Сейчас она без особого интереса смотрела на мужчину, который вошел вместе с ними в комнату, разве что мельком подумала: "А у этого - какие могут быть проблемы?"
Начал быковатый мужчина - Лиза не отследила, как это произошло: не то считал, что бабы могут подождать, не то Вика велела ему говорить. Запинаясь, он заговорил, переводя взгляд со строгого Викиного лица то на лежащий на столе череп, то на горящие свечи. С трудом подбирая слова, он рассказывал, что у него семья, двое детей, надо кормить, но ведь понятно, какая работа, бывало, домой возвращаешься, сам не знаешь, как с детьми вечером будешь играть, а ведь все ради них, не просто так, ему-то самому много не надо, но ведь жена, дети, и он на большие деньги не зарится, вот пацаны звали долги выколачивать, но это уже совсем, понимаете, ну, я отказался, не смог. К батюшке на исповедь ходил, на храм жертвовал, батюшка велел молиться, я, конечно, молился, как в церковь там приду, ну и вообще, но никак не отпускает все равно, потому что работа иногда такая, что хоть домой не приходи, хотя я себе и говорю, что если не я, то кто-нибудь другой бы делал, без разницы, но все равно. Маша слушала, затаив дыхание - половина слов неясна, общий смысл вполне улавливается. Настоящий бандит, с восхищением думала Маша, расскажу - не поверят, запомнить бы какое-нибудь выражение. Интересно, "по понятиям" - это то же самое, что "по совести"?
– Подойди ближе, - сказала Вика. Мужчина послушался, и она возложила худые венозные руки на стриженый затылок. Минуту они стояли молча, а Лиза внезапно почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы: вот ведь, всю жизнь презирала этих людей, считала их быдлом, вспоминала, как Николаю Михайловичу позвоночник сломали, а сейчас вижу, что такие же, как все мы, точно такие же. Всю жизнь - для других, для мамы, для жены, для детей. Делаешь какую-то ненужную, неинтересную работу, притворяешься, что защищаешь от других бандитов или что страхуешь имущество, а знаешь ведь - занимаешься рэкетом, воруешь деньги из бюджета, и вот утешаешь себя, что если не ты, другие будут делать то же самое.
– Великая Мать понимает тебя, - сказала наконец Вика. - Она не отпустит тебе грехов, потому что для нее нет греха. Жизнь и смерть всегда вместе, ты - хороший человек, работаешь для семьи, делаешь, что умеешь, где тут грех? А как домой возвращаешься - иди в душ, пусть вода с тебя все смоет, стой и молись Великой Матери, чтобы она дала тебе очиститься перед тем, как пойдешь к своим детям и жене.
Вот так же, наверно, и те люди, что избили Николая Михайловича, стояли под душем, смывали кровь и сукровицу, молились неизвестным богам, умоляли их простить, потому что это их работа, а Питкунов поступил не по понятиям, украл деньги, хотел убежать, вот сука, а у них жены, дети и подруги, кокаин и водка, бани и бляди, джипы и собачьи бои, надо же как-то жить, отдыхать хотя бы иногда, одеваться прилично, заходить после работы в "Ностальжи", по выходным завтракать в "Венской кондитерской", засыпать на ортопедическом итальянском матрасе, потому что и так весь день за компьютером, спина устает, не девочка уже, почти сорок.
– А как молиться?
– Молись сердцем, - ответила Вика, - а слова говори любые. Хочешь - читай "Богородица, дево, радуйся", все равно ведь в церковь ходишь.
– Спасибо, - сказал мужчина и отошел, а Вика указала на Машу. Та покачала головой, а Света сказала:
– Я подругу привела, ты выслушай ее.
Лиза вышла вперед.
– Мне нужно найти одну вещь, - сказала она. - Деньги. Много денег. Вероятно, в какой-то сумке или как-то еще спрятанные. Вот фотография того, кто их спрятал. - И она вынула из сумочки Сережино фото, вырезанное с какого-то группового снимка, сделанного как-то в пятницу.
Не сводя глаз с Лизы, Вика взяла фотографию.
– Я вижу что-то странное, - сказала Вика. - Будто полоски такие, будто весь мир нарезан полосами, и они скользят. Тебе очень страшно, больно и стыдно. И сквозь эти полосы я вижу маленького ребенка.
– Это нерожденный ребенок, - тихо сказала Лиза. - Я делала аборт много лет назад, это так себя чувствуешь под наркозом, будто все полосами… и у меня больше не может быть детей.
– Это еще не рожденный ребенок, - сказала Вика. - Но он живой и когда ему придет срок, он родится. Осталось уже недолго, месяцев шесть, полгода.
– Этого не может быть, - сказала Лиза, судорожно считая, когда были последние месячные, неужели, нет, не может быть, неужели в конце апреля?
– Ребенок родится, и все будет хорошо, - говорила Вика. - Не волнуйся о деньгах, не ищи их. Великая Мать дала тебе ребенка, она даст тебе и деньги. А теперь иди.
Лиза забрала фотографию и на негнущихся ногах отошла.
– Ты хочешь мне что-то сказать, Света? - спросила Вика.
– Благодарю тебя, - ответила Светлана. - Благодарю тебя и Великую Мать и прошу твоего благословения.
Она опустилась на колени, а следом за ней Маша, Лиза и мужчина в спортивном костюме. Вика простерла над ними черные крылья балахона и торжественно произнесла:
– Великая Мать любит вас. А теперь идите.
– По-моему, это все-таки надувательство, - шепотом сказала Маша, когда они с Лизой вышли во двор. - У тебя же нет никакого ребенка, правда?
– Анализ сдам, тогда узнаю, - ответила Лиза. - Вроде не должно быть, но мало ли что…
Она уже была уверена, что Вика не соврала: в Лизином животе лежал, свернувшись калачиком, маленький мальчик, она уже знала, что мальчик, потому что видела его во сне последние месяцы и просто не хотела верить, думала, цикл снова сбился, а тошнота по утрам - так это от нервов. Теперь придется уволиться, даже не удастся ничего отработать, надо будет продать квартиру, чтобы деньги - для Гены и на роды. Надо будет переехать к маме, вот и хорошо, что есть вторая комната, какая мама все-таки предусмотрительная, вот все и наладится. Она говорила это себе, но другой голос кричал, по-детски взвизгивая, заглушая доводы рассудка: нет, нет, нет, я не хочу продавать квартиру, я не хочу к маме, она убьет меня, я ее ненавижу, я не буду с ней жить никогда. Но что бы Лиза ни говорила себе, она уже знала одно: аборт она делать не будет. Если это в самом деле ребенок, она его оставит.
Когда они садились в машину, их догнал мужчина в спортивном костюме.
– Простите, - сказал он Лизе. - Я вот хотел сказать. Я могу с ним поговорить, ну, нормально поговорить, чтобы он понял, этот, который деньги не отдает.
– Не надо, - сказала Лиза.
– Нет, я себе ничего не возьму, я же просто помочь хочу, по-человечески, просто по-христиански.
Вот так оно и бывает, подумала Лиза. Ведь он, наверное, тоже, пока не услышал меня, думал, что я лохушка богатая, чья-то дочка, или просто сучка, тяну с мужиков бабло, знай себе только подмахиваю, тоже презирал наверное.
– Спасибо, - сказала она. - Я все понимаю, спасибо, но с ним уже не поговоришь. Он умер.
26
Только сейчас, вновь оказавшись в Москве, Маша осознала, что все эти годы не могла простить маме тех телефонных звонков. Пока ее новые друзья гадали, что ждет их завтра, она опять сходила в Пушкинский, в Третьяковку, выбралась даже в Оружейную палату, но быстро заскучала. Галереи современного искусства летом не работали: на всякий случай Маша купила в рекомендованном Денисом "магазине интеллектуальной книги" "Гиллея" несколько номеров "Художественного журнала". Почитала, и еще раз убедилась, что ничего не понимает в современном искусстве, да, честно говоря, не очень хочет. Она давно научилась не оглядываться ни на маму, ни на художественных критиков, сама решая, что вызывает восторг, а что - оставляет равнодушным. Вспоминая ту давнюю поездку, Маша вдруг поняла, что злость на маму прошла. Она уже выросла, детские обиды остались где-то далеко. Теперь, когда ничто не заставляло ее звонить маме, Маша легко взяла трубку и набрала израильский номер.
Они на удивление хорошо поговорили. Маша рассказала про московскую жизнь, упомянула про музеи, и мама не стала задавать лишних вопросов, спросила только про кризис. Теперь они созванивались раз в два-три дня и Машу даже немного мучила совесть по поводу огромного счета, который Гена должен будет оплатить. Иван успокаивал, мол, на фоне того, что творится, это несерьезные потери. Странно, удивлялась Маша, мне никогда не удавалось поговорить с мамой хорошо с глазу на глаз, а вот беседы по телефону получаются какие-то совсем особенные. Словно они не мама и дочка, а просто два взрослых человека, давно уже знающие и любящие друг друга.
Вот и сейчас, воскресным утром 30 августа Маша, забравшись с ногами в кресло, рассказывала, что вчера наконец-то видела настоящего братка, быка, бандита, не знаю, честно говоря, как их называть. Ничего страшного, очень оказался человечный, харьковские гопники были куда страшней. Помнишь, как я перепугалась, когда видела драку около Дворца Спорта? Не помнишь? Не может быть, я же тебе рассказывала, я была, кажется, в восьмом классе. Какой-то парень убегал от гопников, вскочил в троллейбус, а двое подбежали сзади, схватились за веревки, которые идут к усам, ну, этим, которые с проводами соединяются, дернули и троллейбус встал. А другие отжали двери, вытащили его, а тут подбежали остальные, человек двенадцать, и начали бить ногами прямо тут же, в пяти метрах от остановки. И все пассажиры, все, кто был на улице, только смотрели, а милиция так и не появилась.
Они повспоминали Харьков, и вдруг Маша спросила:
– Послушай, а ведь дядя Сеня был в тебя влюблен, правда?
Мама замолчала, словно оборвалась связь, а потом глухо сказала:
– Почему ты так думаешь?
– Не знаю, - ответила Маша, - я вот как-то стала вспоминать… ну, видно же было. Как он на тебя смотрел, как приходил к нам, помогал. Понятно же.
– Я думала, это он из-за брата, - сказала мама. - Из-за твоего отца. Думала, это из чувства долга.
– Ну, а ты сама? Ты любила его? Почему ты молчала?
– Маша, - сказала мама, - есть вещи, которые дети не должны спрашивать у своих родителей.
– Мама, - вздохнула в ответ Маша, - я ведь уже взрослая, какие такие вещи? Мне же сейчас больше, чем было тебе, когда ты с отцом рассталась.
– Все тогда было по-другому, - сказала мама. - Мы считали, что нельзя с кем попало… что должен быть один мужчина на всю жизнь.
– Но ты же все равно развелась, какой один мужчина?
– Я воспитывала тебя, я работала, мне было не до мужчин. И Сеня, да, он мне всегда нравился, с первого дня, как я его увидела, когда Женя меня привел знакомиться с родителями. Но это же был Женин брат, ты пойми! Я же была Женина невеста!
На секунду Маша замерла. Она увидела мамину жизнь с пугающей четкостью. Все было, как мама и загадала: один мужчина, одна любовь на всю жизнь, одна дочь. Но любовь - не к тому, от кого родила, а к тому, кто стал дочери фактическим отцом. Теперь Маша понимала, почему в детстве мать почти ничего не говорила о Машином родном отце, мол, он их предал и уехал в никуда. Ее отцом должен был стать дядя Сеня - раз уж он не мог стать маминым мужем. Так мама прожила пятнадцать лет, а потом уехала в Израиль, потому что девочке там будет лучше, а жизнь все равно прошла, и единственный мужчина, которого она любила, не последовал за ней в обетованную землю, где никто бы не знал, кто чей брат и кто чья невеста. Какая чудовищная, бессмысленная жизнь. Маша вздохнула:
– Конечно, мама, я тебя понимаю. Ты все правильно сделала.
Когда позвонил Горский, Маша пересела к столу и стала рисовать на листке гостиничной бумаги кружочки и стрелочки, чтобы удобней было объяснять про Лизу, Сережу, Свету, Таню, Вадима - кого еще?
– Посмотри сама, - говорил тем временем Горский со знакомым азартом. - Лиза беременна, ей нужны деньги. Она могла приехать к нему, все забрать, а потом его убить, чтобы все оставить себе. Она финансист, должна была знать про кризис, понимала, что в шуме и суматохе никто не заметит, у кого стало на шестьдесят тысяч долларов больше. Вадим мог убить Сережу из ревности, он этого и не скрывает, потому что признание - лучшая защита. Человек каждый день стоит у окна, ждет, когда любимая придет к другому. От такого любой сойдет с ума. Его могла убить Таня, тем более, она была у него той ночью, убить из ревности, от ненависти или от любви. Но скорее это могла сделать Света, потому что я не верю женщинам, которые говорят, что не ревнуют. Нельзя делить возлюбленного с десятком других - никто не выдержит. Кто еще остается? Аля, которая говорит, что никогда с ним не спала, но могла знать о деньгах, а деньги ей нужны, она привыкла жить на широкую ногу, и кризис разорит ее, как и всех в России. Ну, и Денис мог сделать это из дружбы.
– Ну, это уже глупость, - сказала Маша. - Убийство из дружбы.
– Я немножко представляю себе такой тип людей, - сказал Горский. - Я знаю случай, когда человек убил чисто из любви.
– Это я тоже представляю, - сказала Маша, - но тут все немного по-другому.
– Хорошо, - сказал Горский, - давай зайдем с другой стороны. Во сколько был убит Волков?
– Милиция говорит - между двенадцатью и часом, вскоре после того, как у него была Таня. Вадим говорил, что видел, как она приехала около полуночи.
– Ты знаешь, что делали в это время все остальные?
– Послушай, Юлик, - разозлилась Маша, - я же не провожу здесь дознание. Эти люди - мои друзья, они вообще не верят, что убийца - один из них. Я не задаю вопросов: "Что вы делали в ночь со среды на четверг?" Я знаю про Ивана и Дениса - они ужинали в "Маме Зое", но ушли оттуда еще до двенадцати. Я знаю, что Света говорила с Таней, когда та вернулась домой - значит, Света была в это время дома.
– О чем они говорили? Они же не разговаривают!
– Они не говорили. Света позвонила, Таня сказала "алло", услышала Светин голос и бросила трубку.
– Это они обе подтверждают?
– Нет, это рассказывает Света.
– А если она просто создает себе алиби?
– Послушай, Юлик, - рявкнула Маша, - ты сумасшедший, мне надоело, хватит!
– Хорошо, - сказал Горский, - хватит. Постарайся только сама все время помнить: один из этих людей - убийца. И мы не знаем, почему он убил. А если он убил один раз, может убить и второй.
Иван-Царевич и Серый Волк. Октябрь, 1996 год
Сидим на кухне, пьем пиво, хоть я и не люблю пиво, за окном дождь, все хорошо. И тут Иван говорит: "Ты же спас меня тогда, понимаешь? Спас". Я говорю ему: брось, какое там спас, просто фишка так легла, рядом оказался, руку протянул.
Значит, я говорю это, а сам смотрю на его руки, крепкие такие руки, не слишком ухоженные, но красивые. Девушкам должны нравиться. Если бы мы занимались армреслингом, он бы меня в два счета уложил. Он вообще во всех отношениях более продвинутое существо, чем я. Если, конечно, можно говорить "существо" про другого человека, в особенности - твоего друга.
Сидим на кухне, пьем пиво. Воскресенье, впереди целый день. Точнее, полдня, поскольку уже часа три, наверное. Иван пришел утром, принес замороженных креветок и пива. Креветок мы сварили, а пиво еще не выпили. Наверно, потому что я не люблю пиво. Сидим, пьем.
За окном дождь. На улице нечего делать, дома, собственно, тоже, но можно сварить креветок, выпить пива. Нормальный отдых. Все пацаны так отдыхают, чем мы хуже? Надо же нам как-то истратить двенадцать часов, которые остались от выходных. Вот мы и сидим, пьем пиво. Два взрослых, тридцатилетних, считай уже, человека. Два менеджера среднего звена, сотрудники компании "Наш дом".
Мы работаем в этой компании, если кто не знает. Я давно, Иван - всего год. Мы помогаем людям тратить деньги. Они отдают деньги нам, твердо зная, что в результате получат меньше, чем положили. Потому что, будь наоборот, мы бы давно разорились. И не было бы на рынке страховой компании "Наш дом", и у нас, соответственно, не было бы денег, чтобы купить пива и креветок и вот таким образом протратить двенадцать часов, оставшиеся от выходных.