– Интересно, с такой формулой определения я знакома не была. Считайте, что вам удалось оправдать лесбиянские пристрастия Лилиан в моих глазах. Надо бы сообщить ей об этом. Впрочем, лесбиянка она или нет, в любом случае в ее теле заложен некий сексуальный фугас.
– Надо бы убедиться, маз-зурка при свечах.
– Не огорчайся, я еще брошу эту белокурую бестию к твоим ногам.
– Ну да, от тебя дождешься… – попытался Курбанов свести ее обещание к шутке.
– Не сомневайся, майор-тезка, обязательно брошу, – появились в голосе Виктории какие-то совершенно мужские, суровые нотки.
Курбанова так и подмывало спросить, когда же это произойдет, но, опасаясь навлечь на себя гнев Виктории, не решался.
– Ну, выясняй уже, выясняй, – расшифровала его намерение женщина.
– А, действительно, когда это в принципе может произойти? Когда ты швырнешь эту белокурую к моим ногам?
– Как на детекторе лжи?
– Скорее как на секс-детекторе.
– Когда почувствую, что сам ты уже давно оказался у… моих ног. Только тогда, в виде приза.
– О, господи! – артистично обхватил голову руками Виктор, прекращая терзать плоть Виктории и мирно укладываясь рядом с ней, плечом к плечу. – Но я и так уже у твоих ног. Или, может быть, и эта сцена тоже должна быть продемонстрирована "в натуре", под душем и без "системы Станиславского"?
– Шифруешься, майор. Это тебе только так кажется: что "у ног". Пока еще только чувственные иллюзии.
– Ну, уж нет, маз-зурка при свечах.
– Значит, пока что это прочувствовал только ты. Я этого не ощутила. И потом, я ведь могу заподозрить, что, уверяя меня в этом, надеешься поскорее заполучить самый мощный секс-фугас "Лазурного берега".
– Знал бы я, что она такой секс-фугас, действовал бы по-иному! – решил Курбанов поиграть на нервах Виктории. – А, поди ж ты, казалась неприступной, как Петропавловская крепость. Знаешь, как я называл ее про себя?
– Латышским Стрелком.
Курбанов смущенно помолчал: услышать из уст Виктории кличку Лилиан он никак не ожидал.
– Сама сказала. Узнав об этом прозвище, я вдоволь насмеялась. Отныне это станет еще одной подпольной кличкой, агентурным псевдонимом Лилиан. "Латышский Стрелок"! – азартно покачала она головой. – Как раз то, что нужно, лучше не придумаешь.
"А ведь она и ревнует, и, одновременно, опасается служебной конкуренции этой женщины, – понял Виктор. – Улавливаются отголоски какого-то давнишнего соперничества. При случае, на этом можно будет играть. Не переигрывая, ясное дело…"
– Но, в общем-то, мы – не соперницы. Я ситуацию верно расшифровываю?
– О чем речь?! Ты – не женщина, ты…
– …"Маз-зурка при свечах".
– Успела запомнить?
– Эта твоя фразочка уже занесена в "личное дело", в досье, как "особая примета", – как бы между прочим, обронила Виктория, вновь давая понять, сколь далеко зашли ее познания.
– Если спрошу, что еще туда занесено, – ты ведь не ответишь.
– С каких это пор офицеры спецназа стали интересоваться графами своих "дел", как конторские крысы?
Курбанов поиграл желваками, но все же нашел в себе мужество промолчать.
– На это и впрямь не стоит обращать внимания, – примирительно молвила Виктория.
– Ев-стев-ственно.
– И еще… Отношения наши всегда должны оставаться такими, как сейчас. Даже после того, как удовлетворишь свое интимное любопытство по отношению к Латышскому Стрелку. Кроме того, ты не должен предпринимать ничего такого, чтобы поссорить, или хотя бы омрачить, наши с ней отношения. Если мы разведем здесь любовную склоку, то можем все вместе оказаться за воротами этого крымского рая.
– Мудрый подход, – признал Курбанов.
– Потому что по-житейски расшифрованный.
– Тогда уж признайся: ты тоже успела побывать с ней в постели? Это я так, для общей информированности…
– Потому и побывала, чтобы расширить свою "общую информированность" относительно этой особы, – вновь сразила его Виктория своей откровенностью. – Но не скажу, чтобы очень уж захотелось оказаться с ней в постели во второй раз, как этим маялись две девицы, оказавшиеся под одним одеялом с Лилиан по моему заданию. В качестве, так сказать, разведки.
– Меня ты зашлешь к ней тоже в качестве разведчика?
– Скорее в качестве секс-диверсанта.
Курбанову нравился смех этой женщины: мягкий, шелковистый, с какими-то странными переливами.
– Представляю себе этот диверсионный акт.
– Однако на наши с тобой отношения никакого влияния это не окажет, так ведь? – несколько встревожено поинтересовалась Виктория.
– Ев-стев-ственно.
Какое-то время Виктория лежала молча – мечтательно забросив руки за голову, широко раздвинув ноги, словно нежилась на морском берегу, и отрешенно уставившись в потолок. В эти минуты женщина парила где-то далеко, мысли ее были приятными и наивно-романтичными, а по лицу блуждала плутовская ухмылка.
– Знаешь, мне почему-то грезится, что мы окажемся теми немногими, кто будет чувствовать себя на развалинах бывшей империи так же счастливо, как юродивый – на пепелище.
– Купающийся в лучах счастья юродивый на пепелище – это впечатляет, – хмыкнул Курбанов.
– Разве что чуть осознаннее, – не восприняла его иронии Виктория. – Если, конечно, все будет идти так, как задумано там, наверху.
– Где "там", если это не военная тайна? – Об Истомине он решил умолчать. Не был уверен, что именно этот "цекашный лорд" является коронной фигурой на имперской доске. – Меня ведь так ни во что и не посвятили, предпочитают держать в полном неведении.
– Там, это в Центре. Напрасно они так с тобой. В таких ситуациях следует играть в открытую.
Спросить, что она имеет в виду под "Центром": то ли ГРУ, то ли что-то еще более неопределенное – какой-нибудь "Комитет спасения Отечества" или просто Москву, майор Курбанов вновь не решился, и Викторией это было замечено.
– Вот увидишь, – заверила женщина, – нам повезет значительно больше, чем кому бы то ни было. Совершенно неожиданный поворот колеса фортуны – вот что ожидает нас, майор-тезка. Если только нам обоим окончательно повезет.
– Хотелось бы, – пробормотал Виктор, сдерживая страстное желание выудить еще хоть какую-либо информацию относительно их общей фортуны. Ведь чувствовал, что знает эта женщина значительно больше того, в чем выдает себя.
– Тут многое будет зависеть от тебя, майор, – отозвалась Виктория на его мысленные сомнения. – От того, насколько войдешь в роль, насколько твердо и решительно избавишься от комплексов, от "совкового" мышления, синдрома пролетарской зависти, нетерпимости ко всяк разбогатевшему.
– Я так понял, что нам с тобой тоже предстоит непростительно разбогатеть? – легкомысленно хохотнул Курбанов.
– …И предстоит, – сурово и жестко парировала Виктория. – Да, ты не ошибся: нам действительно предстоит разбогатеть, – воинственно приподнялась она на локте. Ты что, принципиально имеешь что-то против этого? Богатеть мешают твои убеждения?
– Очевидно, только мои дурацкие убеждения и мешали мне до сих пор хоть сколько-нибудь разбогатеть.
– Можно считать и так, – согласилась Виктория. – Если, конечно, путать убеждения с предубеждениями.
39
Где-то около двух ночи из Кремля уехал последний из путчистов, который имел намерение оставить эту многострадальную цитадель. И был этим, последним, все еще "намеревавшимся" премьер-министр Пиунов. Потому как уезжали не все.
– А ты что, остаешься? – спросил Корягин теперь уже исполняющего обязанности Президента Ненашева.
– Как считаете, стоит? – с сонной угрюмостью пробормотал тот. От него сильно разило коньяком, но шеф госбезопасности так и не смог понять: то ли из Ненашева выходит тот хмель, с которым его привезли сюда, то ли он вновь умудрился накачаться. Втихомолку, у себя в кабинете.
– Нам обоим лучше оставаться здесь. Я базируюсь в кабинете премьера, ты – в своем. При любом раскладе утречком придется основательно поработать. Поэтому, – перешел на "вы", – продумайте, как вести себя, с какими программными документами выступить. Как-никак, целую страну принимаете, господин "исполняющий обязанности Президента", огромную, могущественную страну. Поэтому держава должна почувствовать: появился новый руководитель! Причем пришел он – солидно и надолго.
– Примет ли держава – вот в чем вопрос! – все с той похмельной угрюмостью проворчал Ненашев.
– Примет. Она все принимает. Все и всех. Она и не такое принимала. А не примет, – заставим. Под протокол – и в расход!
При этом: "…в расход!" Ненашев испуганно поежился, словно ему и в самом деле только что зачитали расстрельный приговор.
"Какой из него, к черту, вице-президент?! – навел на Ненашева свинчатку своих стекол шеф госбезопасности. – Как он вообще мог всплыть? Впрочем, сейчас нужно выяснить не как всплыл, а как его затем сплавить, или основательно притопить. Но пока что он нужен. Вот именно: пока что…" – внушал себе Корягин.
– Поздно уже, – промямлил вице-президент. – Пойду к себе. Посижу, поразмышляю.
– Хорошо держитесь.
– В каком смысле?
Совершенно не ожидавший такого вопроса, Корягин замялся. Обычно эта его фраза воспринималась без какой-либо видимой реакции и уж, конечно, без уточняющих вопросов. Но действовала всегда и безотказно.
– В государственном конечно же.
Ненашев кивнул и, сильно сутулясь, побрел по коридору к своему кабинету.
– Да, Сергей Николаевич, – остановил его Корягин уже у двери. – Может случиться так, что с завтрашнего дня, на какое-то время, вы предстанете перед миром в качестве основной государственной фигуры.
– Как и полагается по Конституции, – пожал плечами Ненашев, давая понять, что вовсе не воспринимает эту роль, как подарок "чрезвычайщиков". Что сразу же было подмечено генералом от кагэбэ.
– Это никто и не оспаривает. Однако нам хочется, чтобы вы представали перед миром, как подобает, в должном свете. Как основная фигура нашего коллективного органа управления страной. Понимаете о чем речь?
– В общем-то, да… – довольно легкомысленно признал Ненашев, давая тем самым понять, что никаких особых разъяснений не потребуется.
– А мне бы хотелось, чтобы вы это в самом деле поняли, осознали и глубоко прониклись.
– Я ведь уже подтвердил, что понимаю.
– "В судьбоносное время живьем", как любил говаривать ваш предшественник на посту Президента, – желчно улыбнулся Корягин. – А поскольку процесс уже пошел, то это, знаете ли, чревато…
– Ничего не поделаешь, дожили и до судьбоносного… – на ходу обронил Ненашев.
"А ведь Брежнева тоже… выдвигали "на время", при этом еще и подтрунивали. А вон, сколько продержался и как правил!.. – с презрительной недоверчивостью посмотрел ему вслед шеф госбезопасности. – И когда Сталин, он же Коба, всплывать начал, его поначалу тоже никто всерьез вроде бы не воспринимал. Пока он сам не показал, на что способен".
Оставшись наедине с собой, шеф госбезопасности какое-то время сидел склонив голову.
Появился его порученец и доложил, что только что во все республиканские комитеты госбезопасности ушла шифрограмма, сообщающая о создании Госкомитета по чрезвычайному положению. Подобные телетайпограммы ушли также по секретным каналам связи Министерства обороны и ЦК партии.
– Что, прямо ночью передают? – приятно удивился Корягин.
– Как приказано, товарищ генерал армии. Вот тексты. – Порученец выпрямился и замер.
"Службист, – скользнул взглядом по его слегка располневшей фигуре генерал. – А главное, хорошо держится. Такой будет служить, кому угодно. Служа ради службы…" Но вслух произнес:
– Понятно, полковник. Будет замечено. Свободен.
"Совершенно секретно. Копий не снимать. Председателям республиканских Комитетов государственной безопасности, начальникам областных и краевых Управлений КГБ, начальникам УКГБ Москвы и Ленинграда", – вчитывался Корягин в расплывающиеся перед уставшими глазами строчки с такой придирчивостью, словно видел их впервые и готов оспаривать каждую написанную здесь фразу.
Это началось у него давно, с тех пор, когда, еще на заре карьеры, ему приходилось сталкиваться с "расстрельными делами" репрессированных. С сотнями тех расстрелянных, сгноенных в сибирских концлагерях генералов, офицеров, партработников, ученых, конструкторов, каждое судебное дело которых могло служить основанием для возбуждения уголовного дела, как против следователей и судей, "избавлявших" народ от очередного "врага народа", так и против их пособников-палачей, которые потом пускали его в расход.
Знакомясь с этими "расстрельными делами" видных политических деятелей, военачальников и просто случайных людей, Корягин уже тогда поражался, насколько небрежными были люди, задействованные в подобных акциях коммунистов. Насколько нагло, не оглядываясь ни на прошлое, ни на будущее, попирали они элементарные нормы человеческой нравственности, фабрикуя эти дела; насколько самонадеянно фиксировали свое преступное рвение в протоколах допросов и судебных постановлениях.
Нет, судьбы всех этих невинно убиенных его собратьями-коммунистами никакого особого огорчения у Корягина не вызывали. Прикажут, он тоже будет тысячами отправлять подобных умников "под вышку" и на Колыму. Но с тех пор у него выработался страх перед любыми собственными мыслями, изложенными на бумаге. Чьи-то, чужие, он воспринимал спокойно. Но когда видел изложенным хоть что-нибудь из того, что было сказано им самим, закипал тихой злобой к каждому, кто этот текст потом воспроизводил, с трудом убеждаясь, что все это действительно слетало из его уст. Да и какой смысл обрастать всеми этими бумажками? Чтобы годы спустя потомки читали, поражаясь его цинизму? Нет, никаких записей и бумаг: под протокол – и в расход…
"…В связи с введением в стране режима чрезвычайного положения, вскрыть секретные пакеты с пометкой "ЧП" и, взаимодействуя с органами МВД СССР, партийными комитетами и здоровыми силами общества, принять меры к интернированию лиц, указанных в списках…"
"А ведь все равно понаснимают копий, сволочи, – запнулся Корягин на "мерах к интернированию лиц, указанных в списках…" К тому же эти дерьмократы сразу же начнут выяснять, что это за пакеты, когда и кем именно заготавливались списки неугодных, если к началу объявления чрезвычайного положения они уже были в сейфах всех начальников управлений КГБ? И кто именно занесен в эти списки? Но ведь такое возможно лишь в случае нашего поражения, – одернул себя. – Которое само по себе уже невозможно. При таких-то силах и такой консолидации госбезопасности и партии…"
"…Оперативно и четко реагировать, – вновь обратился он к тексту, над сочинением которого сам недавно коптел – на сигналы трудящихся по выявлению и изъятию лиц… – Что-что? – поморщился он. – Ну и катанули: "изъятию лиц"! Милицейский термин, что ли? Собачий какой-то. Ведь попросил же подредактировать, подшлифовать… Они и всунули. Ничего нельзя поручить, ничего! – "…по изъятию" – мать вашу с вашим "изъятием!" – замеченных в антисоциалистических настроениях; лиц, ранее отбывавших наказания по ст. 70 и 190 "прим." УК РСФСР или по соответствующим статьям УК союзных республик". – Ну, тут все правильно. Этих действительно нужно "изъять". Давно нужно было… "изъять". Под протокол – и в расход!"
Немного передохнув, он все-таки решил дочитать "документ века" до конца.
"…Находиться в готовности к принятию аналогичных мер к лицам, списки которых будут направлены к вам по каналам телесвязи… Личный состав управления и служб до особого распоряжения перевести на круглосуточный режим работы… Объявить всему личному составу о повышении зарплаты в четыре раза". И подписи.
"Зарплату в четыре раза! – иронично ухмыльнулся шеф госбезопасности. – Извольте получить, господа коммунист-офицеры, расстрельный финпаек. Но кость брошена. Обгладывайте и не скулите. Иначе, под протокол – и в расход!"
Интересно, попал ли этот текст в руки западных агентств, размышлял Корягин. К утру наверняка попадет, при всей его дичайшей секретности. Куда пока что не добралась штатная агентура ЦРУ, давно пролезли националисты и дерьмократы.
Он взглянул на часы. Около трех ночи. Пора, сказал он себе, позвонить Главному Прорабу Перестройки.
Вспомнив о "прорабе", он улыбнулся своей зловеще-добродушной улыбкой учителя-пенсионера: "Под протокол – и в расход! А ведь хорошо держался этот, извините, перестройщик; до поры до времени, естественно. Не каждому удается".