Как ни странно, все попытки условиться с Русаковым относительно этих самых "деталей" до его отъезда на полуостров, ни к чему не приводили. Всякий раз, когда дело доходило до конкретики, генсек-президент сразу же ударялся в разглагольствования об "общих политических моментах": "Вы же понимаете, товарищ Корягин, шо мы ж не можем вот так вот, взять и пойти против воли народа! Мы ж уже немалого достигли в этом вопросе, и процесс пошел. В основном и целом, массы нас поддерживают. Если же по ходу, так сказать, реализации планов перестройки возникают какие-то кардинальные вопросы, то их нужно выносить на съезд, причем проводить их обсуждение на демократической основе, с учетом плюрализма мнений. В противном случае все это, знаете ли, чревато…" Возродив весь этот дерьмократический бред, шеф госбезопасности презрительно поморщился. "Какого дьявола панькаемся с такими? Под протокол – и в расход!"
Однако шли дни, менялась ситуация в России и в республиках. И во время их очередной "тайной вечери", за день до отъезда "крымской группы", Корягин уже не заинтересован был, чтобы их "план усмирения" обсуждался в тех самых деталях, в которые так побаивался окунуться генсек-президент. Хотя к тому времени у шефа госбезопасности уже не только вырисовывались контуры акции "Киммерийский закат"; он даже успел кое с кем из старой партийной гвардии переговорить по поводу ее кремлевского развития. Естественно, на полутонах, не раскрывая заветные козыри.
Отсутствие четко оговоренных деталей кремлевского лжепереворота позволяли шефу госбезопасности маневрировать и действовать, исходя из ситуации, не посвящая в какие-либо тонкости никого, включая самого Русакова. А главное, это давало возможность вести игру с каждым из будущих членов комитета по чрезвычайному положению, независимо от того, является ли он сторонником Президента, или же его лютым врагом. Тем более что общая платформа была четкой и вполне приемлемой для всех: сохранение Союза в прежних конституционных формах, срыв "конфедеративного" переговорного процесса, вплоть до срыва самой процедуры подписания нового союзного договора. А еще – восстановление былой безоговорочной власти компартии, при одновременном запрещении всех остальных партий, а также движений, не разделяющих… и не стоящих на коммунистических принципах.
Словом, как теперь отчетливо понимал Корягин, такая недосказанность в деталях заговора в принципе устраивала их всех. Другое дело, что Русаков считал: заручившись поддержкой шефа госбезопасности, он, хитрец, его же руками, погасит костер суверенизации, и лидеры республик без серьезного обсуждения, буквально "вприсядку, на коленках", подпишут тот вариант нового союзного договора, который им всучат. Если только вообще возникнет необходимость в какой-то новой редакции. А главное, – уповал на судьбу Русаков, – шеф госбезопасности сметет с дороги главу России Елагина и все его окружение, расчистив путь к окончательному поглощению центром всех российских федералистских структур.
Собравшись на свои "юга", генсек-президент так и не понял, что главным его соперником уже давно был не русский федерал Елагин, а Предверхсовета СССР Лукашов. Пока "прораб перестройки" болезненно реагировал на каждый "чих" российского "федералиста", как бык – на красную тряпку, Кремлевский Лука до мелочей продумал, как убрать их обоих.
Вот только сам Русаков этого не знал, он в эту ситуацию попросту не "врубался". Президент непоколебимо верил, что сговор с шефом госбезопасности защищает его трон от любых опасностей, из каких столиц и окраин они бы ни исходили. Заодно, генсек-президент рассчитывал, что кремлевский лжепутч оттеснит и самого Луку, разрушив планы некоторых партийцев по возведению досточтимого Федора Ивановича в сан генсека, чтобы потом, когда все уляжется, сплавить его на заслуженный отдых, или на вторые роли.
При этом Старый Чекист понимал, что, не связывая себя деталями лжепутча и не погрязая в конкретных обязательствах, Русаков, таким образом, подстраховывал себя запасными позициями. Вплоть до полной сдачи путчистов демократам, народу и правосудию. Но тут уж каждый "подсыпает себе соломки", как может.
Впрочем, у Кремлевского Луки и Корягина тоже был вариант – как сдать генсек-президента на растерзание не только партии, но и "возмущенным массам трудящихся", давно свыкшимся с мыслью, что "кто-то же за все, за это, должен ответить перед судом народа!".
3
Машина остановилась у какого-то трехэтажного здания, отделанного в лучших традициях еврофасадного ремонта, на флагштоках которого висело несколько флагов, о происхождении которых Курбанову догадаться было не дано. Однако же он прекрасно понимал, что никакого отношения ни к Главному разведуправлению, в котором, по идее, должен был находиться сейчас полковник Истомин, ни к ЦК партии это здание не имело. Зато оно располагалось далеко от центра Москвы, забитого сейчас военной техникой и пробками из всевозможного гражданского транспорта.
Тем не менее Истомин, с которым, перед отлетом в Крым, майор уже однажды встречался, ждал его именно здесь. В огромном кабинете, с не менее просторной и роскошно обставленной приемной, в которой властвовала клонированная из "мисс Европы", скромняга-секретарша. По тому, какие типы восседали в кожаных креслах этой приемной и выходили из кабинета полковника, Курбанов определил, что люд этот в основном полувоенный, и всевозможные чины и должности этот люд интересовали теперь значительно меньше, нежели счета в банках.
Пока одни "прикрывали своими телами демократию" да митинговали по поводу августовских и прочих событий в суверенных столицах некогда Великого и Могучего, эти люди помнили, что сейчас судьба мира решается не под стенами Кремля, а в тихих кабинетах бизнес-боссов. И потому предпочитали закрывать своей грудью окошки банковских контор.
Однако после своего "великого крымского сидения" Курбанов уже не осуждал их. Ему ведь и самому посчастливилось хоть сколько-то вкусить от благ сиих, так что пенять не на кого.
Когда настала пора заходить к Истомину, майор оглянулся и обнаружил, что прибывший в приемную вместе с ним Рамал таинственным образом исчез. И тут уж одно из двух: то ли он, Курбанов, настолько растренировался, что не способен был контролировать обстановку вокруг себя, что было позором для любого разведчика; то ли, обладая секретами нинзя, азиат умудрился выскользнуть из приемной, чтобы исчезнуть в одном из соседних кабинетов.
Пока Курбанов докладывал о прибытии, Истомин, этот "советский, русский, цэкашный" и прочий "лорд" сидел в своей излюбленной позе – опершись на правый подлокотник – и безучастно смотрел на него, не оценивая и не настраиваясь… В эти мгновения он напоминал судью инквизиции, который прочел приговор и, вверив судьбу и душу осужденного хлопотам Божьим, потерял к нему всякий интерес.
– Политическая обстановка в стране вам, майор, известна, – наконец заговорил Истомин. – Однако вас она не касается. До чего эти бездельники и разгильдяи из властных структур довели страну – вам тоже известно. Впрочем, вас это тоже не касается.
– Понятно, – благодушно развел руками Курбанов.
– Не слышу армейского "так точно!", – тут же отреагировал Истомин, давая понять, что изысканный серый костюм – тройка не должен сбивать майора с толку.
– Так точно, товарищ полковник.
– Вот это правильный подход.
Майор надеялся, что при их разговоре будет присутствовать и полковник Буров, общаться с которым ему было бы привычнее. Все-таки Истомин являлся "внебрачным сыном дипломатии", как его порой именовали в "Аквариуме", и при общении с ним это порой сбивало офицеров ГРУ с толку. Буров же, наоборот, всегда боялся, как бы его сотрудники не заразились политикой. Он просто панически пытался уберечь их от этой государственной почести.
Когда его агент проваливался в чужой стране, он готов был бросать туда всю армию, чтобы спасти его; когда же, "впав" в политику, он "проваливался" в собственной стране по причине неблагонадежности, полковник готов был собственноручно пристрелить его. "Впрочем, – подумалось Курбанову, – таковым он был до недавнего времени, а каким он в действительности предстает сейчас? Увы, многие успели вывернуться наизнанку. Не исключая и тебя самого".
– Пока политики и военные разрушают империю, бизнесмены, не признавая ни тех, ни других, создают собственное государство в государстве. – Истомин красноречиво обвел взглядом свой роскошный кабинет и вновь устало посмотрел на Курбанова. Всегда худощавое, покрытое кабинетной желтизной лицо его теперь заметно оттаяло, подобрело и наполнилось жизненной энергией. – Меня они тоже чуть было не втянули в эту гэкачепистскую авантюру. Да и полковника Бурова, там, в Крыму, во время поездки гэкачепистов к Президенту, чуть было не окунули в ведро с дерьмом. Но, как видишь, мы вовремя сориентировались в обстановке.
– Мне тоже кажется, что, судя по тому, к чему все там же, в Крыму, готовят меня и других сотрудников, мы, в нашем "Аквариуме", к этой ситуации были готовы. Даже прогнозировали ее. Мы ее аналитически прощупывали. – Произнеся это, Курбанов заметил, как лицо Истомина просияло.
Возможно, полковник понимал, что подчиненный прибегает к наглому подхалимажу, но великодушно простил его. Истомин в самом деле всегда гордился умением своей конторы, своего отдела "прогнозировать и аналитически прощупывать" ситуацию. Поэтому-то для него, нынешнего руководителя экспертно-аналитической группы ЦК, слова майора-спецназовца стали высшей оценкой и самооценкой.
Истомин, кажется, вообще не признавал понятия "я". Даже когда он говорил сугубо о себе или о сугубо личностном, старался употреблять местоимение "мы", имея в виду некую группу особо доверенных, особо посвященных, особо выделяющихся. И бессмысленно было выяснять, из кого именно состояло это высокое собрание аналитически мыслящих и все предвидящих. А потому Курбанову и в голову не приходило попросить полковника конкретизировать и очертить круг тех, кто намерен сотворять новое "государство в государстве". Некую новую империю, которая не будет зависеть теперь ни от тех, кто, нацелившись на Кремль, сотворяет свой ГКЧП, ни для тех, кто, цепляясь за все тот же Кремль, противостоит им.
– Вы, майор, сегодня же возвращаетесь в Крым. – Это был не вопрос, не просьба и не констатация. Это был приказ. Причем не только военный.
Курбанов чувствовал, что полномочия и власть человека, восседающего сейчас перед ним, выходят теперь далеко за пределы той власти, в общем-то, всесильного полковника-цэкашника Истомина, которой он обладал до недавнего времени.
Раньше это была власть человека государственного. Но государство и армия эту власть ему давали, и они же ее строго, жестко и карательно ограничивали. Теперь же перед ним был один из сильных мира сего, который уже своей собственной, личной властью мог до какой-то степени ограничивать власть государства и армии. По крайней мере в той части, что касалась лично его и людей, преданных новоявленной бизнес-империи.
– Ваша с полковником Буровым задача – взять Крым в свои руки. Причем взять весь: от кабинетов высшей державной власти, до задворков власти криминальной. Мы аналитически прощупали ситуацию и в том, и в другом мире. Она такова, что и там, и там нужен хозяин. Один. Вспомните девиз восточных воителей: "Один мир – один правитель!"
– Однако вы сами определили, что нас двое, – вкрадчиво заметил майор. – Полковник Буров и я. Так, не пора ли определить наши будущие роли?
– Вполне деловая постановка вопроса, ради которого мы и пригласили вас, майор. – Истомин коротко ответил на какой-то телефонный звонок, затем извлек откуда-то из недр огромного, под дубовую древность, стола бутылку коньяку и наполнил небольшие рюмочки. – Если коротко, Буров осуществляет общее руководство. Занимается подбором людей, отвечает за них перед центром, контролирует внутреннюю службу безопасности. Но, что самое важное, в сфере его влияния – вся Украина, которая будет поделена на несколько бизнес-регионов – донецкий, днепровский, одесский, галицийский. Возможно, со временем, и штаб-квартира его переместится в Киев. Вы же, майор, по мере становления превращаетесь в полновластного хозяина полуострова.
– То есть проводимая сейчас в Крыму операция "Киммерийский закат" изломно должна переродиться в операцию "Киммерийский рассвет"?
– Вы предельно точно уловили суть замысла. И название операции тоже принимается. Мы думали, сомневались, взвешивали; мы подбирали людей с запасом, отбирали с предостережением, и даже отстреливали лишних, в надежде, что среди невинных и случайных окажется хотя бы один из тех отступников, ради которых этот отстрел был затеян. И в конечном итоге выбор все-таки пал на вас, Курбанов. Это перст судьбы.
– Благодарю, товарищ полковник.
– Благодарить прежде всего следует Бурова, который предложил и отстаивал вашу кандидатуру. Аналитически прощупав ее, мы согласились… Учитывалось даже то, что ваша полуазиатская фамилия может импонировать крымским татарам и рвущимся на полуостров азиатам. Конечно, кое-кто сразу же ополчится против вас, кое-кто учтиво станет называть вас "Крестным отцом Крыма", – вспомните: Сицилия, мафия, преподнесенная пером американца итальянского происхождения Марио Пьюзо…
– Уже ознакомлен, – заверил майор.
4
Да, с Кремлевским Лукой все выглядело проще. Морально он уже давно был готов к введению чрезвычайного положения. Причем, как спикер парламента, он позволял себе обсуждать этот вопрос открыто. Тем более что именно он планировался в качестве основного в повестке дня будущей сессии. Впрочем, убедить Луку в том, что время долгих прений в Верховном Совете давно истекло, тоже особого труда не составляло. Другое дело, что не совсем ясно было, для кого, собственно, подобное решение парламента может являться теперь указом, ведь все давно успели осуверенитетиться. И прежде всего сама Россия.
Как-то в мае в коридоре Совмина председатель госбезопасности поневоле стал свидетелем разговора генштабистского генерала с украинцем, полковником спецназа, прибывшим из Киева.
– Что ж это вы, украинцы, так с государственным суверенитетом поторопились? – с ироничным высокомерием поинтересовался генштабист. – Неужели не понимали, что весь Союз, всю страну разваливаете? От кого в независимость ударились? От нас, русских, что ли?
На что украинец рассмеялся ему в лицо и, презрев субординацию, с тем же иронично-презрительным оскалом вместо улыбки, ответил:
– Это вы нас, украинцев, спрашиваете, почему мы со своим госсуверенитетом поторопились?! Да это мы вас, русских, должны спросить, куда вы так поторопились со своим суверенитетом и почему от украинцев в независимость ударились. Как же быстро вы забыли, товарищ генерал, что Российская Федерация объявила о своем государственном суверенитете еще 12 июня прошлого, 1990 года. В то время как Украина объявила о нем лишь более месяца спустя – 16 июля. Когда, с юридической точки зрения, украинцам просто деваться уже было некуда.
– То есть как это – раньше?! – искренне удивился генерал, не желая признавать, что в штабной суете упустил кое-что существенное из истории современной России. – Быть такого не может – чтобы сначала русские, а затем уже украинцы!
– Внука своего спросите, товарищ генерал, он вас убедит.
– Да при чем здесь внук? – без какой-либо амбиции, поникшим голосом огрызнулся генштабист. – Неужели действительно раньше?
– Вот в этом можете не сомневаться.
– Странно, вы любого нашего генерала-офицера спросите: все уверены, что настоящий развал Союза начался с предательского суверенитета Украины!
– Ничего странного, просто у вас, у русских, таким странным образом устроена национальная память. Пусть ваши генералы молят Господа, что в Киеве руководители оказались слишком нерешительными, иначе мы бы тогда же, в июне прошлого года, объявили о существовании Советского Союза, но уже без России, со столицей в Киеве.
– Ну да?! – впал в изумление генерал. – Еще чего?!
– Кстати, такое стремление в рядах украинских военных, как и в части партноменклатуры, действительно существовало; тут же вспомнили о намерении незабвенного генсека Хрущева перенести столицу из провинциальной Москвы – в "матерь городов русских". А еще напомните своим генералам, что такой же суверенитет в прошлом году успел объявить целый ряд ваших кровных федералов, как то: татары, калмыки, башкиры, чуваши и прочие ваши бывшие "автономщики". Вся Россия, вон, вразнос пошла, а вы по-прежнему все на украинцев валите.
И дело было даже не в том, что "исторически" полковник оказался прав. Старый Чекист обратил внимание, что генерал и полковник уже пикировались между собой, как представители разных государств. К тому же далеко не братских. С этим-то, считал Корягин, как раз и следовало кончать.
Соглашаясь на соратничество с шефом госбезопасности, Кремлевский Лука четко представлял себе, что их союз направлен против Президента. И в этом был его шанс. Получалось все как нельзя лучше: он, Лукашов, выступал в роли спасителя Отечества и в то же время получал возможность убрать Русакова с политической арены легальным и праведным путем, безо всяких там закулисных интриг, которые могли длиться годами.
Но не был бы он Лукой Лукашовым, если бы не позаботился о двойной страховке. Явно предавая своего компаньона по будущему гэкачепе, он, по старой дружбе, советуется с Президентом. Нет-нет, не из каких-то там подковерных соображений, а исключительно по старой дружбе: "В духе партийного товарищества, – как он любил выражаться, – исходя из принципиальных соображений партийного подхода к создавшемуся положению".
Отточенный за полстолетия партийно-демагогический сленг позволял им обоим любую, пусть даже самую заурядную, банальную мыслишку преподносить как "партийную линию" или как "мнение" партийных, а то и народных масс.
Впрочем, к моменту развала Союза у компартийной номенклатуры уже существовал не просто сленг, а некий особый язык – со своими идиомами, традиционными значениями и прозрачными намеками и подтекстами, как то: "есть мнение"; "товарищ не понимает"; "мы тут посоветовались, и я решил"; "по настоянию партийных низов и прислушиваясь к голосу народа"; "в противном случае нас не поймут"… За каждым из этих выражений просматривались не только стиль работы партноменклатуры, но и ее демагогические каноны, порожденные многолетним опытом самосохранения.
Теперь уже Корягин не исключал даже того, что не входить в состав "чрезвычайки" Кремлевскому Луке посоветовал сам генсек-президент, решив для себя: "Хоть друг этот и продался врагам перестройки, но пока что его следует попридержать "при ноге", а заодно удержать на плаву. Иначе место Кремлевского Луки в государственной иерархии займет нынешний глава Российской Федерации. Или кто-то другой, который еще похлеще…"
Корягин взглянул на часы. Шел пятый. Время сдвинулось с мертвой точки и действительно полетело, как на рассвете перед казнью.