- Пускай ими чертям хвосты расчесывает, - буркнула тетя Янова и сразу перекрестилась: - Прости, господи! - Чего мужик не сделает за лишнюю самокрутку, - не то с осуждением, не то с удивлением сказала хозяйка. Не вставая, она заглянула в кастрюлю. Так же сидя достала мисочку, вспугнув рой дремавших на плите мух, и налила два полных черпака густого, пахнущего шкварками картофельного супа. - Снеси. А расчески пусть оставит себе. - Не голодные они… - снова сказала тетя Янова. - Кормят их. - Люди все ж таки… Хоть и нелюди… Нора еще не успела понять, что это ее посылают нести немцу суп, как тетя Янова выхватила мисочку. - Нечего тебе, сама снесу. Нора вернулась мыть окна. Видела, как тетя Янова выходит из подворотни. Мисочка полная, и весь ноготь большого пальца окунут в суп. К ней спешит, перепрыгивая с выступа на выступ, продавец расчесок. На ходу протягивает свой товар. Тетя Янова машет рукой - не надо ей этого, суп так, задаром. А он даже не подзывает своего компаньона, который помогал хвалить товар. Садится в сторонке на обломок стены, достает завернутую в тряпочку ложку и принимается есть. - Приятного аппетита, - раздаются кругом голоса. Норе кажется - они подшучивают, чтобы скрыть зависть. Только один бритоголовый и длинный, как жираф, пленный бросает полные ненависти и презрения взгляды. Злится, что тот унизил высшую расу простой тарелкой супа? Другие даже голов не поднимают. Не им дали, нечего глазеть. Работают. Кирками дробят большие глыбы, таскают носилки. Тогда своими бомбами превратили дома в руины. Теперь эти руины убирают. Старательно, спокойно. Будто не они этому виной… И улыбаются. Тете Яновой за тарелку супа, ей - чтобы купила расческу. А если бы они тогда нашли ее? У дедка, Стролисов. Или у Петронеле?.. Вытолкнули бы с криком и пинками. Погнали бы к лесу… И заставили бы себе вырыть могилу. Они?! Эти самые, которые здесь - в блеклых гимнастерках без ремней? Нора даже зажмурилась, чтобы представить себе их прежними. В высоких фуражках. С автоматами, пистолетами. Они ходили по квартире, кричали на маму. Торопили бабушку - если она сразу не выйдет, пристрелят на месте. Бабушка так и ушла неодетая - у кровати остались ее чулки, кофта. Нора быстро открыла глаза. Пленные немцы убирают развалины. А который тогда выгонял бабушку? Как теперь узнать? Как отличить? Нора стала торопливо протирать два последних стекла. Чтобы скорее кончить, уйти отсюда. Не слышать их голосов. А главное - побежать туда, где висит ее объявление. Может, его уже прочли… Нора кончила мыть. На кухне хозяйка, только уже одна, все раскладывала карты. Гадала сама себе. Велела Норе сполоснуть мисочку, ту самую, из которой ел немец. Так же не вставая и опять вспугнув рой мух, налила два полных черпака супа. Всем одинаково. Что ей, что пленному… - А это за работу. - Она придвинула Норе полбуханки хлеба. Сверху маленьким квадратиком розовел кусочек сала. Добавила еще и луковицу. - Спасибо. - Заверни. - Хозяйка протянула Норе белую тряпку. - Бумагой не богата. Газет не читаю, а в магазинах теперь не заворачивают. - Я вам завтра верну. - Не велико добро, можешь выбросить. Она не выбросит. Обметает и получится маленькое полотенце. - Большое спасибо! Нора не стала это заносить домой. Сразу заспешила туда, где на стенах, словно большие одноцветные бабочки, - бумажки. Ее листок тоже там. С тремя фамилиями. Вдруг Нора замедляет шаг. Может, не стоит туда идти? Ее объявления еще не прочитали… Но тот дом будто сам приближается. Уже совсем близко… А там, за дверью… Нора входит. Сегодня здесь как-то темнее. Может, потому, что очень много людей. К стенам не подступиться. Одни читают объявления, другие прикалывают новые, свои. Но самая толчея в середине. Все двигаются, переходят с места на место, будто переплетаются между собой. И расспрашивают. Друг друга. Нескольких сразу. С беспокойством, упованием, мольбою. Но в ответ только сожалеющее качание головой. И такой же вопрос. Тоже безответный… А все равно не уходят, спрашивают. Других, тех же самых. Ничего, чтo во второй раз. Лишь бы не пропустить кого-нибудь, опросить каждого - всех. С упорством, с неистовой надеждой. Как будто им кажется невероятным, чтобы именно здесь, где сразу так много людей, не нашлось хоть одного, хоть кого-нибудь, кто знает о его близком. Нора проталкивается в левый угол, куда вчера повесила свое объявление. Ее тоже спрашивают. Дергают за руку, заглядывают в лицо. Называют имена, фамилии, возрасты, адреса, приметы. А она только мотает головой. Нет, не знает. Сама ищет. Еще издали она замечает, что под ее тремя строками ничего… Белеет бумага… Никто из этих людей не знает. Ни о маме, ни о папе… А может, не прочли ее объявления? Она тоже будет спрашивать! Каждого, всех. Но она стоит. Так сразу заговорить с незнакомыми людьми она не может. Даже вздохнула - почему всегда надо делать то, чего не можешь?.. Но одернула себя. Она будет спрашивать! Будет! Только, может, не всех? Тех, кто проходит, не читая ее объявление? Нора встает у стены. Люди подходят, взглядом скользят по ее листку, по другим - верхнему, нижнему - и переходят к соседним. Тут приостанавливаются другие, тоже пробегают глазами и тоже отодвигаются дальше. Нора не видит, какие они. Не следит, откуда подходят, куда уходят. Она смотрит только на их глаза - как прочитывают ее строчки. Может, затеплятся… Так много глаз, и ни одни не останавливаются. Неужели никто даже фамилию не узнает? Ведь у папы с мамой было столько знакомых. Вдруг Нора замечает, как худая старушечья рука с красной шерстяной ниткой на запястье (это от хворей - мелькнуло в голове) потянулась к ее объявлению. Снимает его. Приближает к своим близоруким глазам в пенсне. Будто изучает почерк. Кто она? Раньше такие были только на портретах. Волосы седые, а все равно в букольках. С пенсне свисает серебряная цепочка. Худую шею облегают ряды кружевных рюшечек. Листок в ее руке задрожал. Она знает?! Нора уже порывается спросить, но старушка прикалывает объявление на место. Той же Нориной иглой… Приближается военный. Тоже майор, как папа. Может, он знает? Проходит… - Кто ищет доктора Маркельскиса? Нора вздрагивает, услышав свою фамилию. Ее, кажется, произнесла та самая седая старушка в пенсне! - Я… Старушка не расслышала - стало еще шумнее: все повторяют фамилию. У окна, в том углу, совсем рядом, у двери. Будто ищут сразу много Маркельскисов. Нора даже боится, что сейчас кто-нибудь опередит ее, скажет, что это он ищет. И она повторяет громче: - Я! Даже сама не почувствовала, что дернула старушку за руку. Та оборачивается. - Извините… - Нора застыдилась, что держит ее. - Это я ищу доктора Маркельскиса. Он мой папа. Старушка так удивляется, что морщинки словно перепрыгивают на лоб и ложатся там пятью нотными линиями. - Это я ищу доктора Маркельскиса, - повторяет Нора. - Он мой папа. Старушка, кажется, хочет перекреститься. Но не решается. Или не может поднять руку. - Вы знаете моего папу? Старушка наклоняет голову, и Норе на миг мерещится, что это ее бабушка. Такой же пробор в седых волосах, и тоже по-детски розовая кожа под ними. - Боюсь, что мы с вами ошиблись, милая девушка. - Старушка опять подняла на нее свое пенсне. И пытается улыбнуться. Будто извиняясь за надежду. - Почему? - Нора испугалась, что она сейчас уйдет. - Вы же читали мое объявление. Это я его повесила! - Верю вам, верю. Но… Видите ли… Видите ли… - повторяет она. И опять молчит. А Нора так хочет, чтобы она говорила. Если бы не стеснялась, даже попросила бы. Старушка, наверно, почувствовала это. Вздохнула: - К сожалению, у того человека, с которым я знакома… дочь… Нору… немцы… - Это я Нора! Я! - прерывает она - Меня прятали. В деревне. Теперь я вернулась, ищу папу! - Нора захлебывается от волнения. Не знает, что еще сказать, чтобы ей поверили. - Я маму тоже ищу! И бабушку! Худенькая рука наконец поднимается ко лбу. Дрожа, опускается. Приподнимается к левому плечу, к правому… Но глаза за пенсне смотрят на Нору все так же испуганно. - Меня прятали. - Нора не знает, как ее убедить. - Я живая! Наконец старушка растерянно улыбнулась. Только в глазах заблестели маленькие капельки. - Где он? - не выдерживает Нора. - Здесь… Недалеко. - Можно, я пойду к нему? - Конечно, можно… - Губы старушки это шепчут, но думает она о чем-то своем. - Мы вместе пойдем… - Спасибо! Теперь уже проталкиваться не надо. Люди сами расступаются, дают дорогу. Кто-то вздыхает: "Счастливая женщина, нашла свою дочь!" - "Видно, не ее это дочь, даже не расцеловались". - "Какая разница - расцеловались, не расцеловались, - важно, что нашлась". Это о ней. Это она "нашлась". Норе не терпится. Она бы шла быстрее, даже побежала бы. Но старается не опережать свою спутницу, чтобы та не задыхалась. - Я сюда хожу часто. - Среди уличного шума старушкин голос кажется совсем тихим. - Нет, сама никого не жду, - отвечает она, хотя Нора ничего не спросила. - Сына убили на фронте. Еще в тридцать девятом, у Гданьска. Муж умер. Сестра с семьей в Польше… Норе жаль ее. Даже неловко, что у самой так гулко бьется сердце и так не терпится скорее к папе. - Мне уже встречать некого… - повторяет старушка. - Но сюда хожу. Может, кому-нибудь смогу помочь. И радуюсь, что хоть другие находят своих. Чужая радость - все равно радость… Сколько было горя, сколько слез. Нельзя больше… Дедок тоже так говорил… - Человеку нужны улыбки. А в старости особенно. Нора кивает. Конечно! Но сама бы не сумела так сказать. Может быть, сыграла бы… - Вы не виделись с отцом три года. Оба изменились… Но это неважно, - прерывает она себя. - Главное, что оба живы. - Конечно! Норе кажется, что и кругом все радуется. В окнах сверкают отблески солнца. Будто нарочно, чтобы слепить ее, заставить жмуриться, улыбаться. Она идет к папе! "К па-пе!" - просигналила машина. Как хорошо, что дядя Ян ей сказал про эти объявления! И что туда пришла эта добрая старушка. Теперь она ведет ее к папе! Нора крепче прижимает к себе завернутый в тряпочку хлеб с салом. - Вам нельзя сразу показаться отцу. - Старушка тоже волнуется. Даже голос дрожит.
- Он ведь не знает, что вы… живы… - Подумает - я привидение? - спрашивает Нора. - Теперь в привидения не верят, - то ли с сожалением, то ли с одобрением говорит старушка. - Но подготовить его к такой встрече надо. Сперва я зайду сама, потом позову вас. - Хорошо… - Хотя ждать Норе совсем не хочется. Старушка молчит, и Нора не решается спросить, далеко ли еще идти. - Да… - Будто не Норе, а самой себе говорит она. - Трудно человеку жить одному. Очень трудно. Особенно, если у него уже была семья… Норе опять становится жаль ее. Она хочет пообещать, что будет приходить. Но худые старушкины пальцы дотрагиваются до нее. - Здесь… - Она останавливается у кирпичного дома на углу. Дом совсем чужой. С магазином. Только окна магазина закрыты железными ставнями. И на двери решетка. - С правой ноги надо, с правой, - шепчет старушка. И сосредоточенно переступает порог подъезда. Лестница очень широкая. Но поднимаются они медленно. Старушка все оборачивается, будто хочет Норе что-то сказать. А может, это только кажется… Наконец они останавливаются у коричневой двери. Еле слышным шепотом-даже сердце у Норы бьется громче - старушка говорит: - Станьте в самый угол. Чтобы вас не увидели, когда откроют. Нора так прижимается к стене, будто хочет вдавиться в нее. Старушка поднимает дрожащую руку с красной ниткой на запястье к звонку. Зашлепали шаги. - Это пани Броня, моя приятельница. Ее дом разбомбили. - Кто там? - спрашивают из-за двери. - Это я, пани Броня. - Старушка очень старается, чтобы голос казался спокойным. Ее впускают. Дверь опять закрыта. Большая, обитая дерматином. Над ручкой дыра, круглая. Это от вынутого французского замка. Нора осторожно, на цыпочках подходит и заглядывает в нее. Передняя. Вешалка. Какие-то пальто. Шинель! Это папина!.. Нора уставилась, будто ждет, что шинель сейчас зашевелится, обернется… А за какой из этих дверей он сам? Что-то стукнуло. Нора отскакивает от двери и снова прижимается к стене. - Где она?! Папин голос! А ведь не помнила… Лицо, руки помнила, а голоса… Дверь открыта. Стоит. Это папа. "Мой папа", - твердит она себе, глядя на костыли. - Норенька! - Он заковылял к ней. Она бросилась к нему. Ткнулась в его щеку. Он! Так всегда пахла его кожа! А руки крепко обхватили ее и дрожат. - Норенька, дочуля!.. - Он ее никогда так не называл, и Норе хочется плакать. Она кусает губы, чтобы сдержаться. И не шевелится. Хотя костыль больно вдавился в плечо. - До свиданья, пан доктор, - раздается за его спиной дрожащий голос. - Куда вы, Ядвига Стефановна? - Отец поворачивается и отпускает Нору. Только рука на плече. Будто он боится, чтобы Нора тоже не ушла. - Куда вы? Побудьте с нами. Как странно просительно он говорит. Но это он, папа. - И я говорю, посидела бы. Только теперь Нора замечает вторую старушку. Наверно, она и есть пани Броня. - Не могу, пан доктор. Извините. - И протягивает свою худую руку. Отец целует ее. - Спасибо вам, Ядвига Стефановна. Большое спасибо. - Ничего, пожалуйста, до свиданья, - смущенно говорит она все подряд. Повернувшись к Норе, поспешно бормочет: - Пусть ничто не омрачает… - и торопливо выходит. - Спасибо! - кричит Нора вдогонку. - Большое спасибо! Ядвига Стефановна уже спустилась по лестнице… И пани Брони в передней нет. Здесь она и папа. Ее папа! На костылях… - Что же мы стоим? - спохватывается он. - Идем в комнату. Он неуклюже поворачивается. Сперва выступают костыли. Потом к ним переносится нога. Она одна. И брючина одна. Вторая наверху приколота булавками. Тапка тоже одна. Нора даже не сразу понимает, что она правая… Хочется зажмуриться, не видеть! Но глаза открыты. И смотрят, как нога, словно боясь отстать от костылей, спешит перепрыгнуть к ним. Комната совсем непохожа на их столовую. Стол другой. И буфет дома был меньше. Тахты не было. А здесь стоит даже детская кроватка, доверху напиханная подушками и одеялами. Санитарные носилки зачем-то прислонены к стене. - Садись… Сюда, здесь мягче, - показывает он на тахту. Но ей неловко садиться на чужую тахту, и она опускается на краешек стула. Зря. Папа сел на тахту. Если бы она была рядом, он опять положил бы руку ей на плечо. Хотя раньше, дома, не умел "показывать чувства". И над мамой подтрунивал, что она с Норой нежничает, как с маленькой… Очень жаль, что в передней, когда они стояли обнявшись, Ядвига Стефановна так быстро окликнула его. Теперь он сидит напротив. Смотрит на нее и улыбается растерянно-счастливый. Он тот же. Папа. Ее папа. Но костыли… - Садись сюда. Она быстро пересаживается на тахту. Его лицо… Только темнее стало или, может, осунулось? И мешки под глазами. Такие были у дедушки. Но папа же еще совсем не старый. Хотя уже немножко седой… - Как же ты… - И голос раньше не дрожал. - Как ты спаслась? Она хочет рассказать ему все, все. Как было страшно, когда не впускали, как она лежала в лесу, как бежала мимо тех трех повешенных. Но говорит совсем другое: - Меня прятали. А маму с бабушкой… Отец прижимает ее к себе. - Мама меня тогда спрятала в ванной. Потом, когда к нам должен был вселиться немецкий офицер, я ушла. Была у разных людей… - Она умолкает. Так рассказывала чужим. А ему… Он тоже молчит. - Я очень надеялся, что вас спасут… А когда вернулся… говорят - никого… Нельзя было. - Немцы устраивали облавы. - Мы это знали. Но я все равно не мог поверить. Когда освободили город, я еще лежал в госпитале, после ампутации. Написал вам… Потом писал маме на работу, тебе в школу. Каждый день отправлял письма. К твоей подруге Юдите… - Ее нет… - Знаю. Теперь я это уже знаю… А тогда ждал. Каждое утро. Почему-то казалось, что письмо принесут именно утром. К приходу почты брился. А в тумбочке лежал НЗ… Нора не знает, что такое НЗ, но не хочет его прерывать. …чтобы угостить товарищей по палате, когда получу от вас письмо. - Он умолкает. - Угостить не пришлось… Ответ получил от маминой сотрудницы. - Он теребит бахрому скатерти. - И если бы не… - отец осекается. И очень странно, даже почти испуганно смотрит на Нору. Она хочет погладить его руку, успокоить, но стесняется. - А меня сперва прятал мельник. Потом я лежала в лесу, в яме. Зато у Петронеле и у Стролисов было тепло… Он сжимает пальцы в кулак. Они, как и раньше, длинные, красивые. Мама говорила, что они как у прирожденного пианиста. А он шутил: "И хирургу такие не помешают". - И ты все это вынесла! - Иначе немцы бы расстреляли… - Да, да, понимаю. Но теперь это уже прошло. Мы тебя вылечим, откормим. - Меня лечить не надо! Я здорова. Он еле заметно улыбнулся. Наверно, вспомнил, как очень давно, когда Нора была маленькая, мама должна была первой попробовать Норины лекарства - не горькие ли. Только потом уж она… И то морщилась, хныкала… А папе ведь ногу! - Тебе было очень больно, когда… - и Нора показывает на его ногу. - Было. И не только больно… - Теперь больше не болит? - Нет. Только хирургом я уже не могу… Стоять надо. - Будешь детским врачом! Меня ведь лечил. Он опять старается улыбнуться. - Спасибо. Пока работаю терапевтом. А когда сделают протез, попытаюсь… Нора хочет ему сказать, что он опять будет таким, как раньше, и она тоже… Но молчит. Смотрит на его руки. На папины руки… Нашего дома нет. Даже не узнать… - А я узнала кусок стены из моей комнаты. С синими цветочками. - Ты их помнишь? - Конечно. Я и трещину на тротуаре узнала. - Какую трещину? - Извилистую. Как Немунас на карте. И парикмахерская напротив осталась. - Знаю. Это жена парикмахера мне говорила, что вас… всех. Сама видела, как ночью… погнали… - Она, наверно, видела маму с бабушкой. И подумала, что я тоже с ними… Он молчит. Только пальцы дрожат. Нора хочет положить на них руку. Сказать: "Папа".Чтобы он поднял голову, посмотрел на нее. Она о чем-нибудь спросит, будет с ним говорить. Чтобы часто повторять это слово - "папа". И сама будет слышать, как произносит его. Совсем как раньше, дома. Послышался резкий звонок. Отец почему-то растерялся. Она вскочила. Может, нехорошо, что они сидят в чужой комнате, а теперь пришли хозяева. - Сиди, сиди… - Он хочет еще что-то сказать. - Видишь ли… - Может, мне открыть? - Нет-нет, я сам… - Он поспешно разворачивается на костылях и с деревянным постукиванием выходит. - Мы колбасы принесли! - врывается звонкий детский голосок. - По мясным талонам давали. Шестьсот граммов колбасы за кило мяса, - рассказывает грудной, женский. - А у нас… - говорит папа. - Кто?! - В дверях появляется женщина. Высокая, в плаще. По голосу Нора думала - она ниже и полная… - Люба, - улыбается ей папа, - это Нора… Вернулась… Женщина смотрит на нее, будто не веря. - Пряталась… И вот… Она подходит. Обнимает ладонями Норину голову и целует в глаза. Улыбается. - Дети, поздоровайтесь! - Она быстро отворачивается к ним. Норе кажется - потому, что в глазах заблестели слезы. - Здравствуйте, тетя. - К Норе подходит маленькая девочка. А сзади стоит мальчик. Он старше. Почти такой, как Винцукас… - Здравствуйте, - говорит он совсем другим, чему Винцукаса, голосом. - Добрый день, - отвечает им Нора. Все молчат. Смотрят на нее. Наконец хозяйка поворачивается к папе. - Совсем такая, как ты рассказывал. "Ты"! У Норы внутри екнуло. - Но она же очень худая! - сокрушается папа. - Ничего, поправится! Главное, что жива! Все удивляются, что она жива… А ведь правда - жива! Норе опять стало весело. - Что ж, - улыбается хозяйка, - давайте на радостях ужинать. С колбасой и настоящим чаем! Сейчас поставлю. - Да-да, надо ужинать, - засуетился отец. Достал из буфета буханку хлеба. Даже не начатую! Поставил на стол сахарницу. Дома была другая, с серебряным ободочком. В этой лежит пачка сахарина. - Мы это выменяли на табак. - Отец, видно, заметил, что она удивилась. - Был день рождения… Даже очень голодная, когда представляла себе всякую еду - хлеб, котлеты, огурцы, - она про сахар ни разу не вспомнила. А оно было. Все время было: и когда она лежала в лесной яме, и когда, убежав от облавы, влетела в какую-то рощицу и всю ночь простояла, обняв ствол дерева, чтобы слиться с ним - может, так не заметят… Замерзла до боли в пальцах, в спине. А потом и сама одеревенела, будто срослась с этим деревом.