Даже казалось, что на ней такая же кора… Лишь изредка она осторожно, словно втайне даже от самой себя, проверяла - действительно ли она тут стоит и еще живая… - Жаль, масла нет. Нора радостно вздрогнула, услышав папин голос. - Зачем? Не нужно! - Тебе жиры необходимы. Ты должна поправиться. Норе странно, даже чуточку смешно, что он говорит совсем как мама. А ведь раньше подшучивал, когда мама это говорила… И на стол никогда не накрывал. Выходил из кабинета, когда все уже стояло. - Алик, Тата, идите руки мыть! - кричит из-за двери их мама. Они выбегают. Но Тата сразу возвращается. - Мама сказала - всем надо мыть руки. - Да-да, сейчас. В ванной пол скользкий, и Нора боится, чтобы костыли у него не выскользнули, пока он моет руки. Она напряженно смотрит, чтобы успеть подхватить его, если… За столом их уже ждут. Хозяйка первому наливает чай папе. Как дома. А он этого, кажется, не замечает. Придвигает Норе хлеб, сахарницу. - Ешь. И колбасу бери. Нора уже так давно не пила из стакана! Кажется, слишком звонко стучит ложечкой. И вилку держать отвыкла. Она какая-то неудобная, тяжелая. - И мы хотим колбасы! - заявляет Алик. - Да-да, сейчас. - Папа спешит им нарезать. - У меня тоже есть хлеб! - Нора выбегает в переднюю, приносит заработанный сегодня хлеб. И кусочек сала. И луковицу. - Угощайтесь. - Она сама удивилась, что вспомнила это слово. - Чай стынет. - Хозяйка дотрагивается до папиной руки. - Ты же любишь горячий. - Да-да, сейчас. Нора опускает глаза. И все равно видит их руки. Папа своей не отнимает… Но это ее папа! Вот он ей кладет еще ломтик хлеба. - А мы видели немцев! - сообщает Тата. - И они совсем не такие страшные! - Это они теперь не страшные, - по-взрослому объясняет ей брат, - потому что в плену. - А колбасу им дают? - Нет. - Откуда ты знаешь? - Знаю. - Ничего ты не знаешь. Папа, им дают колбасу? "Папа". Нора сильно сжимает вилку. И губы. Боится моргнуть. Она смотрит в стакан. Там отражается люстра. Как это она сразу не догадалась! Ведь здесь всего одна комната. И тахта одна. Широкая… Ядвига Стефановна пыталась: "Трудно человеку жить одному…" Потом, прощаясь: "Пусть ничто не омрачает…" - Дети, вы поели? - хрипло говорит отец. - Идите во двор поиграть. - Хочу еще чаю, - заявляет Алик. Норе кажется - нарочно, чтобы не уходить. - Я тоже хочу чаю! - подражает ему Тата. Мать им наливает прямо в блюдца, чтобы скорее остыл. Нора тоже не хочет, чтобы они ушли. Но чай в блюдцах убывает. Уже остался только влажный блеск на донышках. Алик все равно еще тянет губами и косится на Татино блюдце - может, хоть там есть? - Все, все, - торопит их мать. - Спасибо. Можно встать из-за стола? - скороговоркой спрашивает Тата, слезая со стула. - Можно. - Спасибо, - бормочет и Алик. - Пошли, Татка. - Не шалите, - предупреждает их мать. Хлопает входная дверь. Звук давно замер, а они тут все еще прислушиваются к нему. - Ты знаешь, как меня зовут? - почему-то спрашивает она. Может быть, хочет, чтобы ее называли нашей фамилией? Нора молчит. - Любой, тетей Любой, Любовью Яковлевной - как сама захочешь… - Я вас искал… - напоминает отец. - Писал. Объявление повесил, расспрашивал. Потом Януйтене, жена парикмахера… - Да, ты говорил… Но он все равно повторяет: - Она сказала, что сама видела, как вас… ночью…всех… - Меня мама спрятала. - Да-да… - Видно, поняла, куда ведут, - вздыхает она. А Норе не хочется, чтобы она говорила про маму. - Ты пережила так много, - тихо говорит отец. - Меня впустил дядя Ян! - перебивает его Нора. - Это в том доме, где жила Юдита. Там в мансарде комнатка. Больше она не знает, что сказать. Наконец заговаривает она: - Человек, как бы молод ни был… - она умолкает, глядя в свой даже неотпитый чай, - должен стараться понимать… даже то, что сначала может показаться… Зачем она это говорит? - Видишь ли, Норенька, - говорит папа, - мы… не только ради себя… Хотя… Когда я лежал после ампутации… Если бы не тетя Люба… А вас я не нашел…Алику и Тате нужен был… - Они ничего не знают, - подхватывает тетя Люба. - Своего отца не помнят, он ушел на войну давно, еще на финскую. И сразу погиб… Алику тогда было неполных три года, а Тате - один месяц… Норе стало жаль ее. Она хочет сказать, что понимает. Но выговорить это не может. - Я им ничего не говорила. У всех отцы на фронте, все ждут, пусть и они… А когда мы решили… словом, я им тогда сказала, что вернулся с фронта их отец. Она умолкает. Папа тоже молчит. Они, кажется, ждут, чтобы Нора что-нибудь сказала. - Надо будет им объяснить, - так и не дождавшись, устало говорит тетя Люба, - почему ты его тоже называешь отцом. "Но он же и есть мой отец!" - хотела крикнуть Нора. А вслух сказала: - Хорошо. - Насчет фамилии им раньше объяснили… - голос отца дрожит. - Сказали, что в эвакуации у матери не было с собой документов, поэтому их записали на ее фамилию. - Твой отец их усыновил. Пусть они больше ничего не говорят… Нора вздрогнула. Снова резкий звонок. Тетя Люба, кажется, тоже довольна, что их прервали. Поспешила открыть. - Татка упала, - сообщает Алик. - Я говорил, чтобы не лезла, а она… Тетя Люба бежит вниз. И отец спешит за ней. Костыли стучат по лестнице. Алик заглядывает в комнату. - Она очень ушиблась? - спрашивает Нора. - Нет. Только ревет, чтобы мама ее подняла. Нора смотрит на него. На уши, волосы, глаза. Этот мальчик теперь папин сын… - А почему папа сказал, что вы прятались? Опять резануло это "папа". - Чтобы фашисты не расстреляли. Он так широко раскрывает глаза, что они становятся круглыми. - А где вы прятались? - Везде. - Но ему, кажется, такого ответа мало. И Нора поясняет: - В сараях, на чердаках. Иногда в лесу. - Одна? Нора кивает. - Ночью тоже одна? - Да. Нахмурив лоб, Алик спрашивает очень по-деловому: - Там не очень страшно одному? - Очень… - А партизан вы видели? - Нет. Он разочарован. - Они были далеко. А я не знала где… - И Нора вспоминает, как Петронеле, когда Нора уходила, закликала не искать их: говорят, переодетые немцы тоже прикидываются партизанами. Потом расстреливают. Если уж кто-нибудь точно скажет, тогда… Алик, кажется, не знает, о чем еще спросить. Но уходить явно не хочет. - А Татка все еще ревет. - Может, больно ушиблась. - Нет. Только она маленькая еще, поэтому плачет. - А ты никогда не плачешь? - Нет. Я буду как мой папа. Он герой! - А… - Как мой настоящий папа! - вдруг выпаливает он. И спохватившись, что проговорился, снова, теперь уже от испуга, округляет глаза. - Но вы этого никому не говорите, хорошо? - просит он. - Хорошо… - И все-таки Нора заставляет себя спросить: - А почему ты… так думаешь? Алик угрюмо молчит. - Я же никому не скажу… Он колеблется. И она повторяет: - Я, честное слово, никому не скажу. - Честное красноармейское? - Да. Он неохотно бормочет: - Этот папа не наш настоящий… Наверно, надо ему сказать то же самое, что говорят они. Но она только спрашивает: - Почему… ты так думаешь? - Мне одна тетя во дворе сказала. Наш папа погиб на фронте, когда мы еще были совсем маленькими. А этот - мамин муж. - Он хороший… - говорит Нора. Алик молчит. И Нора опять удивляется, что этот чужой мальчик с короткой челкой и торчащими ушами теперь будет называться ее братом. - Все равно он не мой настоящий папа. "А мой настоящий!" Только вслух она этого не сказала. Наконец послышался стук костылей. Тетя Люба вносит Тату на руках. Отец идет следом. Норе кажется - он теперь другой. Не такой, как вначале, когда их не было. - Алик, принеси, пожалуйста, тазик с водой. А тетя Люба успокаивает Тату: - Сейчас перестанет болеть. Приложим холодную тряпочку. - Я пойду… - тихо говорит Нора. - Куда? - Отец даже испугался. Тетя Люба тоже очень удивилась. - Домой… - А разве ты… не останешься с нами? - Я пойду… - повторяет Нора еще тише. Отец совсем растерян: - Почему? Ты же вернулась… Мы будем вместе…Все… - Алика положим с нами, на тахту, - спешит ее уверить тетя Люба. - А тебе постелим на носилках. - Нет, нет! - Болит… Ножка болит… - хнычет Тата. - Сейчас, сейчас. - Отец виновато взглядывает на Нору и наклоняется к Татиной ноге. Но он же все равно ее, Норин, папа! По-докторски ловко обмывает он Тате колено. - Надо помазать йодом. - Не хочу йодом! - взвизгивает Тата и снова начинает плакать. - Хорошо-хорошо, не будем, - сразу соглашается тетя Люба. Отец ей ничего не говорит. А маме сказал бы, что нечего потакать детским капризам, и обязательно помазал бы йодом. Тетя Люба отжимает тряпочку, прикладывает к колену. Меняет. Опять прикладывает холодную. - Я пойду… - напоминает Нора. Когда они стоят отвернувшись, ей легче это говорить. - Скоро комендантский час. Отец крепко сжимает костыль. Даже пальцы побелели. И смотрит на нее недоуменно-просяще. - Я завтра опять приду! - спешит Нора уверить. Он опускает голову. - Скоро комендантский час, - убеждает она его и себя. И все-таки медлит. - Но как же… - Я завтра приду! Утром. Тетя Люба выпрямляется. - Ты не думай, что я… что мы не хотим, чтобы ты была с нами… Наконец она идет по улице. К себе. В ту комнатку наверху, откуда утром вышла мыть окна. Это было сегодня. Все еще тот самый день… Тетя Люба сказала: "Не думай, что я… что мы не хотим…" Нора и не думает. Сама же сказала: "Я пойду". А как она могла остаться? Им все время было бы неловко. "Я вас искал… Мне сказали, что всех…" И тетя Люба бы объясняла. А Нора ведь понимает. Только вначале не догадалась. Теперь она понимает! Понимает! Норе от этого хочется плакать, но она все равно объясняет себе. Отцу было трудно одному, без мамы… Ее словно ударяет. Она даже останавливается. Кажется, только теперь, когда на мамином месте есть другая женщина, Нора поняла, что мамы нет совсем… Не будет… Нора спохватилась, что стоит. Прохожие ее обгоняют. Она снова начала переставлять ноги… Не могла она остаться. И сама сказала: "Я пойду". Отец молчал. Нора хотела его попросить, чтобы он не смотрел на нее так, будто он виноват. Лучше сказал бы что-нибудь. Но вместо него опять заговорила тетя Люба: "Что ж, ты уже взрослая, поступай как хочешь…" Это она взрослая? И хочет?..
Она же не может остаться! А все-таки стало жаль, что ее больше не уговаривают… И что папа теперь не такой, как раньше, когда обязательно надо было его слушаться. Он лишь повторял: "Нас же осталось только двое". А Нора его убеждала: "Я завтра приду". Тетя Люба положила на ее хлеб все три оставшихся ломтика колбасы. "Приходи к нам завтра обедать. И вообще приходи. Каждый день. Отец тебя очень любит". Нора очень старалась не расплакаться. И боялась посмотреть на папу… "Может, тебе чего-нибудь нужно? - спросил он опять задрожавшим голосом. - Деньги у тебя есть?" "Нет…" Отец заковылял к буфету. Нора слышала, как скрипнула дверца. "Отдай все", - сказала тетя Люба. Можно будет купить яичек… "Может, еще чего-нибудь надо? У тебя же ничего нет". Нора вспомнила про письмо Алдоне. "Конверт! Если можно, конверт с маркой". Отец ей дал три конверта. Из толстой серой бумаги. Совсем не такие, какие были до войны. И марки незнакомые. Теперь она их несет домой. Вместе со своим хлебом, колбасой, луковицей и деньгами. Дядя Ян стоит в подворотне. Значит, скоро комендантский час, и он вышел запереть ворота. - Мы уже думали, не придешь. Может, лучшую комнату нашла. - Что вы! Я и не искала. - Тогда бери ключ. Я там запер, чтобы последнее не унесли. - Спасибо! Большое вам спасибо! Теперь у нее есть ключ… - Дядя Ян, я нашла папу! Он удивлен. - Правда, правда, нашла! Только… можно, я буду жить здесь, у вас? - Испугавшись, что он начнет расспрашивать почему, она быстро говорит: - Спокойной ночи! - и вбегает во двор. По лестнице тоже поднимается торопливо, хотя и старается ступать неслышно. Отпирает дверь. Своим ключом. И входит в свою комнату.
Глава VI
Нope кажется, что она здесь сидит уже давно. И хорошо знает эту комнату. Шкаф, окно, оба письменных стола с одинаковыми чернильницами. Только в одной чернила с утонувшей мухой давно высохли, а в другую их, наверно, налили недавно. Перестук обеих машинок, сперва казавшийся очень громким, теперь почти привычен. И папка, которую дал товарищ Астраускас, тоже кажется давней знакомой. Она здесь работает. Работает. Нора все утро повторяет это слово. Она работает! Вместе с этими машинистками и товарищем Астраускасом. Он ушел, а Норе велел складывать в папку корешки хлебных карточек, которые ей будут приносить. Потому что она не только курьер, но и уполномоченная по хлебным карточкам. Вчера это непонятное слово ее испугало. Когда начальник отдела кадров сказал: "Ладненько, возьмем вас в АХО курьером и уполномоченным по хлебным карточкам", - Нора оробела: она не знает, что такое АХО и что должен делать уполномоченный. Ноне призналась, чтобы начальник не велел уйти. И сегодня утром, когда шла сюда, очень волновалась: только бы не заметили, что она не поняла. Никто не заметил. Правда, что такое АХО, она сама поняла. Когда товарищ Астраускас привел ее из отдела кадров сюда, она успела прочесть на двери табличку: "Административно-хозяйственный отдел". И догадалась. А что она должна будет делать, товарищ Астраускас сам объяснил. Оказывается, только название такое непривычное, а работа очень обыкновенная. Сегодня, например, она должна складывать в папку корешки хлебных карточек. Жаль только, что их не несут. Всего два человека, и то потому, что зашли к машинисткам, оставили ей. Теперь она уже знает и что такое корешок. Просто широкая полоска бумаги под карточкой. Каждый должен отрезать корешок, вписать туда свою фамилию, имя, год рождения, адрес и заверить в домоуправлении. Когда все принесут ей эти корешки, она по ним получит карточки на следующий месяц. Для всех. И у всех, кто здесь работает, целый месяц будет хлеб, крупа, соль! И это она, Нора, им принесет карточки! И сама будет иметь карточку. Получать по ней хлеб. Свой собственный. Каждый день. Нора забеспокоилась: почему больше никто не приносит? Скоро вернется товарищ Астраускас и будет недоволен, что в папке всего два корешка. Он и так был не очень доволен, что ее сюда приняли. Когда начальник отдела кадров сказал ему: "Познакомьтесь, это ваш курьер и уполномоченный по хлебным карточкам", - он улыбнулся, будто шутке. "Не лучше ли тебе, девонька, сидеть за школьной партой?" Она не ответила. Только очень боялась, чтобы и начальник не передумал. Но товарищ Астраускас сразу перестал улыбаться. Покачал головой и совсем серьезно сказал: "Ну что ж, пошли, будем работать". И, как взрослую, пропустил вперед. Здесь, когда знакомил с машинистками, назвал ее "товарищ Маркельските". Стал объяснять, что она должна будет делать. Правда, очень удивился, что она не знает, какая разница между "рабочей" карточкой, "служащей" и "иждивенческой". Даже спросил: "Откуда же вы приехали?" Нора ответила, что из деревни. Хотела сразу добавить, что она не вообще из деревни, а только теперь. Но товарищ Астраускас начал терпеливо, будто она и правда ничего не понимает, разъяснять про карточки, про нормы. Потом дал папку, в которую она должна складывать корешки, и ушел. Нора хотела про деревню объяснить машинисткам, но они работают. Иногда перекинутся между собой несколькими словами. И еще с теми, кто им приносит работу. Они же все друг с другом знакомы. Она старается запомнить, как кого зовут. Та, которая первая принесла корешок, - Лаукайте. Это секретарша. А другая, в очках, - Ванагене. Высокий седой мужчина - Рагенас. Когда он вошел, Нора подумала - может, артист. Вместо галстука - бабочка. И такая же шелковая "фантазия" торчит из кармашка. Только потом заметила на локте маленькую штопку… Он поздоровался не только с машинистками. Ей тоже улыбнулся. Спросил, почему его не представляют "нашей новой сотруднице". А узнав, что Нора уполномоченная по хлебным карточкам, опять улыбнулся: "Значит, наша кормилица". Машинисток она, конечно, тоже знает. Молодую зовут Марите. Она красивая, и волосы вьются. Только брови подрисованы черным карандашом. А пальцы длинные, красивые. Ей, наверно, легко брать любые аккорды. Вторая, пожилая, которая печатает на русской машинке, - Людмила Афанасьевна. Она худая и очень смуглая, будто навек загоревшая. На лацкане темно-синего пиджачка большая красная звезда. Орден. Как у военных. Жаль только, что она курит… Печатают они по-разному, будто различная у них постановка рук. Марите их держит над самой клавиатурой. И не ударяет по буквам, а только надавливает беглым прикосновением. Как будто разминает перед игрой пальцы. Но каретка движется быстро, отвозя влево заполняющиеся строчки. Марите плавным движением возвращает ее назад, одновременно переводя напечатанное чуть выше и сразу начинает выстраивать новую строчку. Тем же легким касанием рук. У Людмилы Афанасьевны, наоборот, пальцы словно прыгают по ступенчатым рядам букв. Ударяют и отскакивают. Клюют и подлетают. Кисти еле поспевают кивать друг другу. Иногда даже кажется, что они изображают двух раненых птиц, которые растопырили крылья и силятся взлететь. Взметнутся вверх и падают. Взмахнут и сразу валятся. Но если не смотреть, а только слушать этот перестук, может показаться, что Марите и Людмила Афанасьевна соревнуются в выстукивании чего-то. И каждая старается попасть в паузу другой. Но паузы эти секундные, даже еще меньше, и стуки то не могут догнать, то перегоняют друг друга. Нора спохватывается, что в папке все еще те самые два корешка. А она ведь должна работать! Может, надо самой попросить? Она мысленно встает, подходит к машинисткам. Они достают из сумок свои корешки… И Нора на самом деле встает. - Можно вас попросить?.. - О чем? - не переставая печатать, спрашивает Марите. - Корешки ваших карточек. - Завтра принесу. Людмила Афанасьевна тоже продолжает работать. - Ведь есть еще три дня. Нора возвращается к своему стулу. Опять сидит. Но она же должна работать! Снова подходит к машинисткам. - Дайте мне, пожалуйста, какую-нибудь работу. Марите поднимает удивленные глаза. Оказывается, на их красивых голубых зрачках по коричневой точечке. Будто веснушки. - Нечего делать? Так радуйся! "Ра-дуй-ся! Ра-дуй-ся!" - выстукивает и ее машинка. Это Марите ритмично забивает иксами немецкое название какого-то департамента. А сверху быстро выстраивает новую строчку - название их управления. Но немецкое все равно выступает. - Можно, я буду зачеркивать чернилами? - Не стоит, уже последние. Завтра привезут новые бланки, свои. Нора все равно стоит. Когда просишь, надо ждать. Даже если сперва отказывают… Людмила Афанасьевна тоже поднимает голову. - Еще набегаешься. Отдыхай пока. - Мне не надо отдыхать, я хочу работать… Чтобы не велели уйти. - Господи, кто тебя так напугал? Нора не успевает ответить, Марите опережает: - Не твоя вина, что нет работы. Читай книжку. Книжку?! Это же было раньше, дома… Нора вспомнила, как хорошо было идти из библиотеки с нечитанной еще книжкой. Ждать вечера, когда, сделав уроки и поиграв, можно будет лечь в постель и читать. Мама сердилась, что она портит глаза, и Нора забиралась с ночником под одеяло. Но это ж было тогда, дома! - Я должна работать, - повторяет она. Марите пожимает плечами. - Делай что-нибудь свое. А ей нечего делать! Тетя Люба, правда, велела записать, где и у кого она пряталась. Пока еще свежо в памяти. Список. Хоть коротко: дата, место пребывания и фамилия хозяина, который ее прятал. Дата… Неужели тетя Люба не понимает, что тогда Нора совсем не думала об этом? И не знает, какое число было в ту первую ночь, когда она вышла из города. Шла… На дороге послышался рев машин. Она побежала. А гул приближался. Сейчас гитлеровцы ее заметят, настигнут. Она помчалась к чему-то чернеющему невдалеке. Юркнула в темноту. Наткнулась на лестницу - и подлезла под нее. Машины проехали мимо. Но вылезти все равно было страшно. Темно. Каждый куст издали кажется немцем… А утром ее нашел мельник. Не выгнал. Даже закидал укрытие досками, только узкий лаз оставил. И тот заслонил трехпудовым мешком. По вечерам, когда все засыпали, выпускал Нору немного походить в тени мельницы, размяться. Еду приносил. И каждый раз, впуская обратно в укрытие, шепотом напоминал: если найдут, пусть скажет, что сама сюда забралась.