Ему уже столько раз объясняли, что это невозможно, что нужно как-то называться. И в конце концов ему пришлось признать, что, скорее всего, так оно и есть. Но он боялся думать об этом. Едва только начинал, как им овладевало странное чувство: как будто он забыл нечто бесконечно важное. И внезапно его мысли в горячечной тревоге разбегались, сбивались в какие-то запутанные клубки, отчаянно неслись куда-то, точно зверьки, объятые дикой паникой; мысли вращались все быстрее, без всякой цели, а потом рвались на клочки, распадались на какие-то странные обрывки, подобные бесформенным и бессмысленным живым существам, слипались в огромный ватный ком, целиком заполнявший его череп.
В такие минуты он испытывал жуткий страх. Ему казалось, что он вот-вот лишится рассудка, что им овладеет безумие, а он совершенно беспомощен, бессилен и потерян перед лицом надвигающейся катастрофы. Ведь в вихре этого адского хаоса он ни на мгновение не терял сознания. Где-то в самой глубине его мозга некий точный аппарат абсолютно спокойно отмечал каждое проявление, каждую стадию его мучений. И это было самой страшной мукой.
Напрасно он изо всех сил старался вырваться из этого засасывающего болота. Перестать думать, сосредоточиться на каком-нибудь предмете, попытаться себя спасти. Только физическая боль приносила некоторое облегчение. Он до крови впивался в свое тело ногтями, кусал руки и бился головой о стену вплоть до полной потери сил и обморока.
И тогда лежал обездвиженный, совершенно измотанный и чуть ли не мертвый.
А еще он боялся своей памяти, испытывая при этом омерзительный звериный страх. Боялся всего, что могло бы заставить его опрометчиво заглянуть в туман прошлого, в этот кошмарный мрак, сквозь который ничего невозможно разглядеть, но который притягивает, как разверстая пропасть.
Именно поэтому допрос в участке полиции был для него мучительной пыткой, а когда он остался один и понял, что угроза приступа миновала, то почти порадовался тому, что его заперли.
Однако же то, что его снова задержала полиция и ему пришлось пройти через муку допроса и угрозу приступа, вынудило его задуматься над тем, как бы понадежнее защитить себя от таких испытаний в будущем. А для этого было только одно средство: обзавестись документами. Поскольку же законным путем сделать это было никак нельзя, следовало их украсть, забрать чьи-то бумаги.
Он еще не знал, как это сделает. Но решение уже было принято.
На следующий день ранним утром его доставили в отделение городка, чуть побольше Хотымова и находившегося на расстоянии нескольких километров от него. Отделение располагалось в большом каменном здании. Участковый оставил бородача на первом этаже под присмотром полицейского, который охранял еще нескольких арестантов. После долгого ожидания их стали вызывать по одному на второй этаж, где располагался зал уездного суда.
Толстенький молоденький чиновник восседал за столом, покрытым зеленым сукном и заваленным бумагами. Судил он быстро. Но когда подошла очередь бородача, у чиновника, видимо, появились какие-то сомнения или подозрения, потому что он велел подсудимому подождать. Полицейский отвел его в соседнюю комнату. Там за столом сидел какой-то старикашка и усердно строчил что-то, зарывшись в бумаги. Комната была крошечной. Бородач уселся на лавке у окна и от скуки стал приглядываться к работе старика. На столе его высились прямо-таки горы бумаг. Там были прошения, облепленные проштемпелеванными марками, цветные повестки, какие-то документы. И тут бородач вздрогнул: ближе всего к нему лежала пачка бумаг, соединенных скрепкой, а на самом верху чья-то метрика. Бородач подвинулся поближе и прочел. На метрике значилось имя некоего Антония Косибы, родившегося в Калише. Быстро подсчитал возраст: пятьдесят два года. А внизу красовались печати…
Бородач оглянулся на полицейского: тот стоял к нему спиной и читал какие-то объявления, наклеенные на дверях. Теперь надо было только положить шапку на письменный стол так, чтобы она легла как раз на бумаги.
– А ну, забери отсюда свою шапку, – возмутился старичок. – Тоже мне, нашел место!
– Простите, – забормотал бородач и ловко стащил свой головной убор со стола вместе с бумагами, а потом скатал их в рулончик и спрятал в карман.
Разумеется, на этот раз он не мог воспользоваться столь удачно добытыми документами, и ему присудили три недели ареста как закоренелому бродяге.
Но через три недели он вышел из уездной тюрьмы и пустился в путь уже как Косиба.
Глава 4
В самих Одрыхах, в усадьбе, не было ничего, что заслуживало бы внимания. Остатки огромного дворца, сгоревшего во время войны, заросли крапивой, лопухом и конским щавелем, с каждым годом плесень и мох все плотнее покрывали каменные стены, и они рассыпались, превращаясь в развалины. Владелица поместья, княгиня Дубанцева, вдова питерского придворного сановника, постоянно проживала во Франции и никогда не приезжала сюда. Управляющий, старый чудак, пан Полешкевич, занимал две комнатки в деревянной пристройке во дворе, где тоже было немало следов запущенности и заброшенности.
Но вокруг раскинулась огромная, изумительная по красоте Одринецкая пуща, тысячи гектаров, густо поросших соснами и елями, дубами и березами, с подлеском из орешника и можжевельника. Узкие извилистые тропинки пересекали эти леса, и тут чаще встречался след кабана или оленя, чем коня или человека.
С высоты птичьего полета все это громадное пространство выглядело как переливающийся зеленый бархат с густо нашитыми на нем блестящими бусинками, потому что и воды тут было вдосталь. Благодаря бессчетным озерам, совсем маленьким и чуть побольше, соединенным между собой укрытыми среди лоз и зарослей ольхи ручейками, пущу легче было объехать на лодке, чем обойти пешком. Немногочисленные лесники тоже чаще использовали для передвижения лодки.
Только к крошечному домику в самой середине пущи приходилось идти пешком. Он стоял на пригорке, на небольшой поляне, со всех сторон окруженный высокой стеной старого леса. А жил тут лесничий, господин Ян Окша, сын старого Филиппа Окши, который лет сорок с хвостиком управлял Одринецкой пущей, а после смерти оставил сыну в наследство и свое место, и все, чем владел. Молодого Яна Окшу с детства отправляли учиться, поначалу в вильнюсские школы, а потом и в далекую Варшаву; через много лет он вернулся сюда с дипломом лесника в кармане, с женой и дочкой и поселился в домике. И вот уже пятый год именно ему принадлежала неограниченная власть в пуще. Неограниченная – потому как его начальник, господин Полешкевич, во всем ему доверял, ни во что не вмешивался, а если и заглядывал в лесное жилище, то не затем, чтобы проверять расходные книги, а только ради удовольствия поболтать с госпожой Беатой Окшей, сыграть с господином Яном партию в шахматы или, усадив маленькую Марысю в седло перед собой, покатать ее по поляне. Собственно говоря, он был единственным гостем, который когда-либо заглядывал в жилье лесника.
Господин Окша, видимо, от отца унаследовал нелюдимый характер; к соседям, которые, впрочем, обитали далековато от этих мест, особо не стремился, да и они к нему не наведывались. А еще, несмотря на молодость, был он большим домоседом, что как раз не казалось удивительным, поскольку жена у него была красавица и, как говорил лесник Барчук, "весьма приязненна", дочка – настоящий ангелочек, да и вообще дом до краев полон счастья.
Потому и покидал он свое жилище весьма неохотно. Когда же все-таки необходимо было выбраться в уездный город Браслав или не дай бог аж в самый Вильно, то выезд свой откладывал со дня на день, ибо был весьма слабого здоровья и поездки страшно утомляли его. Бывало, от самой незначительной простуды господин Окша начинал харкать кровью и вынужден был подолгу лежать в постели. Однако молодой лесничий был хорошим человеком, добрым и справедливым, и все подчиненные очень жалели его, видя, как он чахнет на глазах. Два раза к нему даже пришлось привезти доктора, что было весьма нелегко и дорого, потому как восемь миль дороги не пустяк. Люди поговаривали, что господин Окша уже не оправится, и, похоже, так оно и было на самом деле.
Лето в пуще чудесно и удивительно красиво. Сильно пахнет смолой, воздух разогрет, точно в печке, мушки всяческие в таком количестве вьются вокруг, что в ушах звенит. Покачиваются вершины стройных сосен, ветер шумит в кронах старых дубов, мох пушистым ковром стелется, ягод и грибов изобилие – в общем, жить да поживать, смерти не знать. А в осеннюю пору тишина в лесу воцаряется подобно той, что в храме, когда священник возносит к небесам хлеб и вино. Деревья стоят, задумавшись, и даже не чувствуют, как все падают и падают с их ветвей золотистые и алые листья. Зимой все покрывает снег, лежит толстым пушистым ковром на земле, пухлыми подушками обременяет ветви, а когда вздохнешь полной грудью, наполнив ее чистым морозным воздухом, то такая радость охватывает!
Но ведь после зимы приходит весна. От подтаявшей лесной почвы, с озер и болот поднимаются влажные испарения, и тогда хуже всего приходится тем, кого мучает сухотка. Так случилось и с господином Окшей. Зиму лесничий перенес хорошо, но в марте, когда начал таять снег, стал постепенно чахнуть. И как слег, так уж четвертую неделю в кровати и лежал, даже донесения лесников в спальне принимал. Похудел он так, что узнать его было трудно, а порой на него нападал сильнейший кашель и так бедолагу трясло, что и дар речи на четверть часа, а то и дольше терял. Только пот выступал крупными каплями на лбу и дышал он с трудом.
В субботу случилось так, что хозяйка вообще не впустила к нему лесников. Вышла к ним в кухню, сама бледная и исхудавшая, и тихо сказала:
– Муж так плохо себя чувствует, что… нельзя его утомлять.
И расплакалась.
– А вот если б, значит, доктора привезти, хозяйка, – откликнулся один из них. – Все легче ему помирать будет.
– Муж не хочет доктора, – покачав головой, ответила она. – Я сама его просила, но он ни за что не соглашается.
– Я бы съездил за доктором, – предложил другой лесник. – А господину лесничему можно сказать, что доктор сам заглянул – проездом, по дороге, значит…
Так и порешили, а госпожа Окша вытерла слезы и вернулась в спальню. После многих бессонных ночей она и сама едва переставляла ноги. Но когда подошла к постели больного, улыбнулась и притворилась веселой. Она боялась, чтобы Янек не прочитал на ее лице истинных мыслей, тех болезненных и страшных мыслей, которые терзали ее бедную измученную душу. Когда он проваливался в тяжелый сон, она опускалась на колени и горячо молилась.
– Боже, смилуйся, прости меня, не карай, не мсти за грехи мои! Не отнимай его у меня. Я согрешила, сотворила много зла, но прости, помилуй! Прости! Я не могла иначе!
И слезы струились по ее прозрачному от изнеможения личику, а с дрожащих губ слетали сбивчивые невнятные слова.
Но Янек недолго спал, просыпался он быстро. Им овладевал новый приступ кашля, а на полотенце появлялось новое кровавое пятно. Надо было подать ему лед и лекарства.
Неожиданно к вечеру ему стало лучше. Температура упала. Он попросил помочь ему приподняться и сел. Не возражая, выпил стакан сливок и сказал:
– Кажется, я все-таки выживу!
– Да, наверняка, Янек, наверняка! Кризис миновал, это же ясно. Ты и сам чувствуешь, что сил прибавилось. Вот увидишь, через месяц будешь совсем здоров.
– Я тоже так думаю. А Мариола еще не спит?
Никогда прежде он не называл девочку этим именем, не любил его, с самого начала называл ее просто Марысей, и Беата со временем привыкла к этому.
– Нет, еще не спит. Она уроки делает.
– Значит, у тебя еще остается время ее учить?..
Он умолк, а потом сказал:
– Боже, сколько же горя я причинил и ей, и тебе!
– Янек! Как только ты можешь говорить такие ужасные слова! – испугалась Беата.
– Но это правда.
– Ты и сам в это не веришь. Ты дал нам столько счастья, самого невыразимого счастья!..
Он прикрыл глаза и прошептал:
– Я люблю тебя, Беата, с каждым днем люблю все больше. И моя любовь к тебе не позволит, чтобы я умер.
– Ты не умрешь, ты не можешь умереть! Без тебя моя жизнь была бы хуже смерти. Давай не будем об этом говорить. Опасность уже миновала, слава тебе Господи. Знаешь что, я позову Марысю. Она так давно тебя не видела. Позволишь?
– Не стоило бы. Тут воздух пропитан заразой. Меня и так мучает и пугает, что ты все время вынуждена дышать им. А для детских легких это чистая отрава.
– Пусть тогда на пороге постоит. Скажи ей хоть пару слов. Ты даже не представляешь, как ей этого хочется.
– Хорошо, – согласился он.
Беата приоткрыла дверь и позвала:
– Марыся! Папа разрешил тебе прийти.
– Папочка! – донесся из глубины дома радостный возглас, а потом быстрый топот проворных шагов.
Девочка вбежала в комнату и замерла. Она уже две недели не видела больного, и перемена в его внешности явно поразила и испугала ее.
– Сегодня папочка чувствует себя получше, – быстро заговорила Беата, – но пока он позволил тебе только в дверях постоять. Зато скоро он и сам встанет на ноги, вот тогда опять пойдете вместе гулять по лесу.
– Как твои дела, деточка моя дорогая? – спросил Окша.
– Спасибо, хорошо, папочка. А ты знаешь, что кривую березу у Седого Ручья подмыло?
– Подмыло?
– Да. Микола говорил, что она теперь наверняка упадет. А еще он говорил, что его сын Гришка вчера видел четырех лосей у Хуминского брода. Они шли цепочкой, один за другим.
– Они, верно, из Красного леса пришли.
– Ага. Микола тоже так думает.
– А ты еще не забыла окончательно ботанику с физикой? – с улыбкой спросил лесничий.
– А вот и нет, папочка! – заверила его девочка и в доказательство принялась перечислять, чему научилась сама. После коротенькой беседы Окша отослал девочку, попрощавшись с ней воздушным поцелуем.
Рука его, посылавшая поцелуй, была исхудалой и неестественно белой.
Когда Марыся вышла, он сказал:
– Как же быстро растет девочка. Ей всего двенадцать лет, а она уже почти с тебя ростом. В будущем году нам придется, однако, отдать ее в школу. Надеюсь, что княгиня получит разрешение на вырубку и мы наконец встанем на ноги.
– Дай-то бог. Только бы ты поскорее выздоровел!
– Да, конечно, – бодрясь, подхватил он. – Мне просто необходимо выздороветь и заняться нашими делами. Если вырубки не будет, я решил поискать другое место. Тяжело будет расставаться с Одринецкой пущей, но что поделаешь – Марыся растет. Это важнее.
Он задумался на минуту, а потом спросил:
– Ты снова много потратила на лекарства?
– Да не тревожься ты об этом.
– Знаешь, я подумал, что если б я сейчас умер, то у тебя почти ничего бы и не осталось после оплаты похорон. Это меня больше всего мучит… Денег от продажи мебели и прочей утвари тебе хватило бы на год. Особенно те старинные коврики и салфетки. Вроде бы они довольно высоко ценятся.
– Янек! О чем ты говоришь! – с упреком воскликнула Беата.
– Ни о чем, просто рассказываю, о чем я размышлял. Мне кажется, что… в случае чего… ты имеешь право обратиться за рентой для Марыси. Не думаю, что Вильчур нашелся. В газетах бы написали об этом. Но ведь кто-то должен управлять его состоянием, а Марыся имеет все права на него.
На лице Беаты проступил румянец.
– И это говоришь ты, Янек?! – воскликнула она, не скрывая своего возмущения.
До сих пор, в течение пяти лет, что они прожили вместе, никто из них ни разу не вспоминал в разговорах профессора. Целых пять лет с того момента, как он велел ей даже белье и одежки Мариолы отослать в какой-то детский приют для бедных.
Окша опустил глаза.
– Я не имею права обрекать нашу девочку на нищету.
– А я не имею права протягивать руки за его деньгами. И предпочту лучше умереть сто, даже тысячу раз. Никогда, слышишь, Янек, никогда!
– Хорошо, не будем больше об этом говорить. Только понимаешь, если бы меня уже не было в живых… когда я думал, что умру, мной овладел такой ужас при одной мысли о том, что станется с вами…
– Я умею шить, вышивать, могу давать уроки… Все, что угодно, только не это. Подумай, с каким лицом я бы явилась к его наследникам, представив свои притязания… Я, которую они… имеют право считать виновницей его гибели. Янек, а зачем мы вообще говорим об этом? Ты уже лучше чувствуешь себя. Выздоравливаешь, благодарение богу, и теперь пойдешь на поправку.
– Да, моя дорогая, так все и будет, – сказал он и прижался лицом к ее ладони.
– Вот видишь! – Беата улыбнулась. – А теперь ты должен постараться заснуть. Уже поздно.
– Хорошо. Мне и правда хочется спать.
– Спокойной ночи, мой единственный, спокойной ночи. Сон придаст тебе сил.
– Спокойной ночи, мое счастье.
Беата прикрутила фитиль в лампе, завернулась в плед и прилегла на диван. Но через четверть часа вспомнила, что ему еще надо на ночь дать капли.
Она встала, отсчитала двадцать капель лекарства, пахнувшего креозотом, долила воды и наклонилась над больным.
– Янек! – позвала она вполголоса, – надо лекарство выпить.
Он не проснулся. Она нежно тронула его за плечо и нагнулась пониже.
Только теперь она заметила, что глаза у него открыты.
Он умер.
Глава 5
Как раз посередине пути между Радолишками и Нескупой с незапамятных времен стояла водяная мельница, которая когда-то была собственностью отцов-базилианов из монастыря в Вицкунах, основанном ими еще во времена короля Батория. А теперь мельница принадлежала Прокопу Шапеле, которого все в округе звали по-белорусски Прокопом Мукомолом.
Земля в этих местах была и не слишком богата, и не очень уж плодородна – родили потихоньку рожь да картофель, – и принадлежала она по преимуществу мелкопоместной шляхте и мужикам. Но ржи для помола Прокопу хватало всегда, поскольку конкурентов у него поблизости не было, не считая одной ветряной мельнички на расстоянии пяти километров в литовской деревеньке Бервинты. Но она едва справлялась с помолом для всех восьмидесяти хат деревни, потому как литвины отличались исключительной хозяйственностью и многие из них умели с пяти десятин собрать больше, чем иной белорус с семи, а то и с восьми.
Так же обстояли дела и в Нескупой. Там жили русские, старообрядцы, которые некогда пришли сюда из России. Мужики все рослые, здоровые, работящие, для них от восхода до заката за плугом ходить не трудно, а пахали они так глубоко, как и в Бервинтах не умели.
А в Радолишках, как и во всех маленьких местечках, жили евреи, которые, хоть и в меньших количествах, занимались скупкой зерна по дальним деревням как для городских нужд, так и на вывоз в Вильно. И от них Прокоп Мукомол тоже получал работу. Так что он на недостаток работы не жаловался, и, пока не случалось засухи, пока воды в прудах хватало, причин для жалоб у него и не было. А засуха в тех краях бывала редко, и уж невесть какой долгой она должна была быть, чтоб для мельничного колеса воды не хватило. Конечно, пруды эти выкопали давным-давно, пару сотен лет назад, но сделано это было основательно и глубоко, да и каждые десять лет их чистили, чтоб не заросли.