Именно благодаря просьбе человека, весьма уважаемого в обществе, а также всеобщей симпатии, которую заслужил пропавший профессор, пресса отказалась от столь соблазнительной возможности покопаться в личной жизни Вильчура. Разумеется, это не помешало возникновению множества сплетен среди знакомых и незнакомых, но эти сплетни, не подпитываемые свежими известиями, постепенно начали утихать.
А вот полиция не стала закрывать дело. Комиссар Гурный, которому его поручили, в течение нескольких дней сумел установить ряд подробностей. Опрос персонала больницы подтвердил, что в тот день профессор Вильчур уехал домой в великолепном настроении и взял с собой соболиную шубу, которую только что приобрел и которая должна была стать подарком для его жены в восьмую годовщину их свадьбы. Ничто не указывало на то, что он ожидал внезапного отъезда жены. Из показаний прислуги стало ясно, что профессор узнал о нем только из письма, оставленного ею. Причем письмо это якобы произвело на профессора ошеломляющее впечатление. Он вел себя так, будто был не в себе: отказывался есть, сидел в неосвещенном кабинете. Но, правда, письма так и не нашли. Легко было догадаться, однако, что в нем жена сообщала ему о разрыве. Подобные мысли высказывал и председатель Вильчур, который не поскупился на исчерпывающий рассказ о своем посещении кузена в тот вечер и поведал следствию мельчайшие подробности.
А вот из дальнейших показаний прислуги уже не вырисовывалось ничего определенного. Госпожа Беата ежедневно с утра отправлялась на автомобиле на длительную прогулку в Лаженковский парк. Водитель оставался ждать в машине у ворот и никогда не видел, чтобы его хозяйку кто-то сопровождал. Зато сторожа в парке сразу узнали на предъявленной им фотографии женщину, которая каждый день встречалась тут с молодым худым блондинчиком в довольно потрепанном платье. Описание этого блондина не отличалось какими-то характерными чертами.
Тщательный поиск среди писем и бумаг профессорской жены тоже не дал никакого результата. Установлено было, что она оставила значительную сумму денег и драгоценности. Не взяла с собой ни мехов, ни каких-либо других ценных вещей, которые можно было бы легко продать.
В письменном столе профессора комиссар Гурный нашел заряженный пистолет.
– Это позволяет мне сделать вывод, – говорил комиссар председателю Вильчуру, – что у профессора решительно не было никаких намерений покончить жизнь самоубийством. Потому как в противном случае он наверняка взял бы с собой оружие. Взял бы он его и в том случае, если б решил расправиться с соблазнителем жены.
– А вы, господин комиссар, полагаете, что профессор мог знать, где его следует искать?
– Нет. Я даже допускаю, что он вообще не догадывался о его существовании. Молодого человека с такой внешностью на Сиреневой аллее никто из прислуги не заметил. Но я уверен: если мы отыщем эту пару, то сумеем ответить на вопрос о том, что случилось с профессором Вильчуром.
Следуя этой концепции, комиссар направил следствие на поиск госпожи Беаты. Прошло довольно много времени, прежде чем к нему привели водителя такси, на котором в тот роковой день женщина уехала из дома профессора. Но и водитель мало что мог рассказать. Он помнил, что отвез молодую красивую даму с девочкой лет семи-восьми с Сиреневой аллеи на Главный вокзал. Там она расплатилась, сама взяла чемоданы и растворилась в толпе. Исследование железнодорожного расписания тоже не слишком помогло. Между двенадцатью и первым часом от Главного вокзала отходило с полтора десятка поездов в самых разных направлениях.
Комиссар Гурный уже собирался было объявить Беату Вильчур в розыск, как вдруг неожиданная находка направила следствие совсем в другое русло.
Итак, во время обыска, который иногда проводился в определенного рода местах, у одного из скупщиков краденого на улице Кармелитской среди множества вещей, добытых кражей или разбоем, были обнаружены черное пальто, пиджак и жилетка исключительно большого размера. Хотя метки портного оказались спороты, мастерская, в которой были изготовлены вещи, отыскалась без особого труда, и таким образом было установлено, что вещи принадлежали пропавшему профессору. Припертый к стенке, торгаш признался, что вещи получил от некоего Феликса Жубровского.
Жубровский этот, вопреки предположениям комиссара, никогда еще не задерживался за какие-либо преступления. Обитал он на улице Привисленной с женой и четырьмя детьми и зарабатывал на жизнь продажей песка. Жубровский признался, что в тот самый день, когда пропал профессор, он под утро возвращался с пьянки и нашел одежду на берегу реки. Несколько свидетелей, тоже не слишком достойных доверия, подтвердили его алиби. Во всяком случае предъявить ему какое-либо обвинение было нельзя, а потому Жубровского после трехдневного ареста выпустили на свободу. В пользу его невиновности говорило то, что Висла в этом месте очень глубока, а самоубийство профессора Вильчура по-прежнему оставалось довольно правдоподобной версией его исчезновения.
В течение последующих дней реку на протяжении нескольких километров тщательно обыскивали, но безрезультатно. В прозекторскую шесть раз вызывали прислугу из дома на Сиреневой аллее и председателя Вильчура, чтобы они опознали найденные неизвестные останки, но это было, собственного говоря, совершенно излишне: пропавший профессор имел весьма приметный рост – около метра девяноста и весил почти сто килограммов.
– Мы так и не нашли труп, – разочарованно заявил комиссар Гурный. – Может, по весне всплывет. На дне Вислы столько ям, потому не раз случалось так, что тело выбрасывало лишь через много месяцев.
– То есть вы подтверждаете мои опасения? – спросил председатель.
– Слишком много обстоятельств говорит за самоубийство. На всякий случай я разослал фотографии профессора во все полицейские участки.
– Значит, вы все-таки допускаете возможность потери памяти?
– Если быть честным, я в это не верю. Но пока труп не всплывет, я не могу пренебречь этой версией. На этом же основании я не отказался еще и от версии убийства. Хотя уже сейчас почти уверен, что это могло быть только самоубийство. Наверняка он вышел из дома, ошеломленный обрушившимся на него несчастьем, но тогда еще не принял никакого решения. Видимо, он долго бродил по городу, может, пил, чтобы притупить душевную боль…
– Он никогда не пил, – прервал его председатель.
– Так или иначе, но профессор явно решил покончить с собой. Потому как кто мог бы убить его?.. Бандиты? Их должно было быть по меньшей мере трое или четверо, чтобы справиться с ним по-тихому. Он же был человеком выдающейся физической силы. Его могли застрелить?.. Да, не исключено, но ведь стрельба всегда привлекает внимание, да и труп надо спрятать как можно скорее. А на пальто и пиджаке нет ни малейшего следа крови. Конечно, его могли заманить в ловушку и убить в закрытом помещении, то есть совершить преднамеренное убийство. Но кому это могло понадобиться, кому это было выгодно?.. Никому. Профессор не оставил завещания. По закону все, чем он владел, наследуют жена и дочь. Но вы сами уверяли, что вдова – самая бескорыстная женщина на свете. Остается еще ее любовник, который, судя по его описанию, не добился особого благополучия в жизни. Но и эта версия более чем сомнительна. Если б он хотел раздобыть денег, то постарался бы уговорить профессора взять с собой наличные, меха и драгоценности жены. Тогда это составило бы весьма приличную сумму, приблизительно тысяч семьдесят. А уж любящую женщину такой проходимец сумеет убедить в чем угодно.
– Сомневаюсь. Беата была несгибаема относительно своих принципов…
– Господин председатель, как опытный судья, вы лучше меня знаете: где у женщины начинается любовь, там заканчиваются все принципы. Но в пользу невиновности этой пары говорят их поступки. Во-первых, они бы не стали убегать, ведь подозрение в убийстве сразу пало бы на них. Во-вторых, они бы незамедлительно объявили о том, что профессор пропал. Ведь об этом трубили все газеты. И было совершенно глупо полагать, будто полиции рано или поздно не удастся их найти, если бы их посчитали виновными в преступлении. Играя ради столь высокой ставки, как наследство профессора, они должны были появиться уже через пару дней, а между тем уже второй месяц, как их нет. Значит, совесть у них чиста.
– И я так думаю.
– И еще одно! Я по опыту знаю, что у преступников почти никогда не хватает терпения. Им всегда хочется поскорее заполучить то, что подвигло их на преступление. И они по обыкновению предпочитают крутиться под носом у полиции. Они чувствуют себя увереннее, когда отираются на виду у всех, чем когда прячутся или ударяются в бега, потому что это как раз и может навлечь на них подозрение.
– Это правда.
– Безусловно. Я рассматривал еще одну версию. Случайное убийство. Предположим, что профессор их нашел и был убит во время возникшего столкновения. В таком случае надо снова принять во внимание то, что профессор был силачом, а на его одежде не оказалось ни крови, ни оставшихся после выведения пятен следов. Невероятно было бы допустить, что этот щуплый и довольно худосочный молодой человек сумел бы убить такого великана без оружия. Именно поэтому я не слишком и стараюсь искать их.
Председатель согласился с ним.
– Может, было бы лучше, чтобы их так и не нашли… По крайней мере, до тех пор, пока дело не будет раскрыто.
– Может, и правда, лучше, – признал комиссар.
Да и что он мог еще сказать, ведь до сих пор полиция не обнаружила ни малейшего следа Беаты Вильчур, ее дочери и того неизвестного.
Шли месяцы, и в неустанной круговерти жизни, обычной для большого города, мало-помалу стали забывать и о профессоре Рафале Вильчуре, и о его таинственном исчезновении. Папки с материалами следствия пылились в шкафах, на них громоздились кипы новых дел, и через год все бумаги запаковали в коробки и отправили в архив.
Согласно закону для управления состоянием отсутствующего профессора, суд назначил куратора, и адвокат Щренк, которому было доверено исполнять эту обязанность, не имел оснований жаловаться на свою работу. Жалованье он получал исправно, а вот особого труда его должность не требовала. Виллу на Сиреневой аллее он сдал внаем, капиталы поместил в государственные облигации, управление больницей поручил весьма даровитому и внушающему доверие доктору Добранецкому, ближайшему сотруднику пропавшего профессора.
Впрочем, в больнице все шло так, как было заведено еще при Вильчуре. В течение нескольких месяцев закончили строительство нового корпуса, а количество пациентов, поначалу значительно сократившееся, снова вернулось к прежнему уровню. Изменения, которые ввел доктор Добранецкий, были незначительными. Только и всего, что ликвидировали бесплатные места для бедных детей и уволили несколько человек персонала без ущерба для работы больницы. Первым подал заявление об уходе доктор Скужень – после довольно неприятной ссоры с шефом именно из-за этих самых бедных детей; потом уволили бухгалтера Михаляка и секретаршу панну Яновичувну, которая строила из себя невесть что, пыталась обсуждать распоряжения доктора Добранецкого и к тому же раздражала шефа своим поведением, лишенным должного почтения и уважения к нему.
Ее поведение было тем более вопиющим, если учесть, что новый руководитель несколько подтянул и ужесточил дисциплину в больнице, где до сих пор царил довольно-таки патриархальный, почти домашний уклад. Одновременно серьезно вырос и престиж самого доктора Добранецкого, причем не только в руководимой им больнице.
Новые выборы в Хирургическом обществе принесли ему почетную должность председателя, а год спустя он унаследовал кафедру исчезнувшего Вильчура, получил профессорское звание и, будучи очень талантливым врачом и деловым человеком, постепенно, но уверенно приобретал состояние и славу.
С течением времени название "Больница доктора Вильчура" становилось все более необоснованным анахронизмом. Так что никого не удивило, когда наконец – с согласия куратора – это название изменили на "Больница имени доктора Вильчура". В связи с этим была издана довольно пространная биография, написанная доктором Добранецким и называвшаяся "Профессор Рафал Вильчур – гениальный хирург".
Это произведение заканчивалось словами: "Отдавая дань памяти незабвенному прекрасному Человеку, мудрому Учителю и великому Ученому, польская медицина погрузилась в траур в связи с его трагическим исчезновением, которое, к сожалению, уже, наверное, навсегда останется покрытым мраком болезненной тайны".
Глава 3
Старший сержант полиции в Хотымове Виктор Каня бездельничал за канцелярским столом, застеленным чистой зеленой бумагой, и время от времени зевал, поглядывая в окно. Участок помещался в маленьком домике, самом последнем на окраине городка. Из окна открывался просторный вид на поля, уже покрывшиеся густой зеленью, на берег озера, где как раз развесили сети для просушки, на темную полосу леса, на краю которого дымилась труба лесопилки Хасфельда, и на дорогу к этой лесопилке, по которой вышагивал заместитель Кани, участковый Собчак с каким-то высоким худым бородачом.
Собчак шагал широко и покачивался на каждом шагу из стороны в сторону, точно утка, а под мышкой он тащил огромный лист фанеры для столь любимого им выпиливания лобзиком. Бородач, наверное, был работником с лесопилки, причем с недавнего времени. Во всяком случае сержант Каня, знавший всех в Хотымове и вокруг него на расстоянии десяти километров, видел его в первый раз. А тот факт, что Собчак сам тащил свою фанеру, был поводом для размышлений. Видимо, участковый не считал возможным воспользоваться помощью своего спутника, следовательно, с этим человеком не все было в порядке: не по доброй воле он шел с Собчаком.
В хотымовский участок, случалось, приводили разных людей. За драки в деревнях, за мелкие кражи в лесах и полях, за браконьерство. Иногда попадалась и более крупная дичь – какой-нибудь бандит или растратчик, избегавший больших дорог и пытавшийся проселками добраться до немецкой границы.
Однако ж бородач, которого вел Собчак, несмотря на огромный рост, видимо, не вызывал особых опасений у местного участкового; судя по всему, дело было в какой-то мелочи.
Вскоре двери открылись и оба вошли внутрь помещения. Бородач снял шапку и остановился прямо у дверей. Собчак же отдал честь начальнику и отрапортовал:
– Этот человек явился на лесопилку Хасфельда и попросился на работу. Его взяли, да только оказалось, что у него нет никаких документов и он даже не знает, как его зовут и откуда он.
– Сейчас посмотрим, – буркнул старший сержант Каня и махнул рукой бородачу. – У вас есть какие-нибудь документы?
– Нет.
– Собчак, обыщи его.
Участковый расстегнул толстую поношенную куртку задержанного, обыскал все карманы и выложил на стол перед сержантом все, что там нашел: маленький дешевый перочинный ножик, с пару десятков грошей, кусочек шнурка, две пуговицы и жестяную ложку. Прощупал даже голенища сапог, но и там ничего не обнаружил.
– Откуда ж ты тут взялся-то, а? – спросил сержант.
– Пришел из Чумки, что в Сурском уезде.
– Из Чумки?.. А зачем же пришел-то?
– А за работой. В Чумке я работал на лесопилке, а ее закрыли. Люди говорили, что тут, в Хотымове, найдется для меня местечко и заработок.
– А как звали хозяина лесопилки в Чумке?
– Фибих.
– Долго там работал?
– Полгода.
– А сам тоже родом из Сурского уезда?
Бородач пожал плечами.
– Не знаю. Не помню.
Старший сержант грозно взглянул на задержанного.
– Но-но! Только не надо мне тут голову морочить! Писать умеешь?
– Могу.
– Тогда где в школу ходил?
– Не знаю.
– А ну, говори, как зовут, какая фамилия? – выкрикнул Каня в крайнем раздражении.
Бородач молчал.
– Глухой, что ли?
– Нет, господин старший сержант, и не надо на меня так сердиться. Я ведь ничего дурного не сделал.
– Тогда выкладывай правду!
– Да я и говорю правду. Не знаю я, как меня звать. Может, вообще никак. Все меня спрашивают об этом, а я не знаю.
– Как это? Никогда у тебя и документов не было?
– Никогда.
– А как же на работу брали? Без бумаг-то?
– В городах везде бумаги требовали и не хотели без них брать. А в деревнях не все на это внимание обращают. Вот так и кличут, как кому удобнее, и вся недолга. А тут, на здешней лесопилке, я назвался так, как меня в Чумке прозвали: Иозеф Борода. Но пану участковому я сам сказал, что это только прозвище такое. А дурного я ничего не делал, и совесть моя чиста.
– А вот мы и проверим.
– Господин старший сержант, вы можете написать туда, где я работал. Я ни у кого ничего не крал.
Сержант задумался. Он уже не раз на своем веку сталкивался с разными личностями, скрывавшими свою фамилию, но они всегда называли какое-нибудь придуманное имя. А этот упорно твердит, что фамилии у него нет.
– А где твоя семья?
– Не знаю. Нет у меня никакой семьи, – смиренно ответил бородач.
– А тебя судили когда-нибудь?
– Да, было дело.
Сержант вытаращил глаза.
– Где?
– В прошлом году в Радоме, а три года назад в Быдгощи. Раз посадили на месяц, а другой раз – на две недели.
– За что?
– А за бродяжничество. Только несправедливо это было. Если кто работу ищет, разве ж это бродяга?.. Честно говоря, судили за то, что документов у меня нет. Я так просил и в суде, и в полиции, и в тюрьме, чтоб они мне какой-нибудь документ сделали. Но они не хотели. Говорили, что закона такого нет. Так что же мне делать?
Он кашлянул и развел руками.
– Отпустите меня, господин старший сержант. Я ничего дурного никому не сделаю.
– Отпустить?.. Предписания мне этого не дозволяют. Я тебя в уездный город отошлю, пусть там и делают, что им угодно будет. Можешь сесть, только не мешай. Я должен протокол составить.
Сержант вытащил из ящика стола лист бумаги и принялся писать. Долго раздумывал, поскольку отсутствие у задержанного фамилии и сведений о месте жительства портило ему весь порядок протокола. Закончив, Каня посмотрел на бородача. Седоватая щетина и волосы указывали на то, что ему около пятидесяти. Сидел он неподвижно, уставившись в стену, а его страшная худоба и запавшие щеки делали его похожим на скелет. Только большие, явно привыкшие к тяжелой работе руки все время как-то странно, нервно двигались.
– Переночуешь тут, – сказал Каня, – а завтра я отошлю тебя в уезд. – И, поднявшись, добавил: – Ничего тебе там не сделают. В крайнем случае отсидишь за бродяжничество, а потом все равно отпустят.
– Если иначе нельзя, так что ж поделаешь, – уныло отозвался бородач.
– А теперь иди сюда.
Сержант открыл дверь в маленькую комнату с зарешеченным окошком. На полу лежал матрас, туго набитый соломой. Дверь была сделана из прочных досок.
Когда она закрылась за ним, бородач, улегшись на матрас, погрузился в размышления. Вот и этот старший сержант, и второй полицейский не были злыми людьми, однако закон, видно, все ж таки вынуждал их быть злыми. И за что только его снова лишили свободы, за что на него все время смотрят как на преступника?.. Неужели так уж важно иметь документы и как-то там называться?.. Разве человек от этого меняется?