- Что тут смешного? Творчество всех художников делится на периоды…
- Шариковый, говоришь? - спросил Ансельмо, переводя взгляд на велосипед Лючии.
- Я его почти закончил… Надеюсь, ей понравится…
- Еще бы… он весь в шариках!
- Завтра доведу его до ума и доставлю Лючии.
- Куда?
- Да хоть на край света!
Улыбка сошла с лица Ансельмо.
У Шагалыча все просто, даже любовь. Он же вечно путался в массе ненужных вопросов.
- Значит, в тот вечер на "КМ"… вы неплохо провели время…
- Просто замечательно! У меня, правда, все еще болят икры… но я два часа практически не выпускал ее из рук… Представляешь, она пахнет капучино!
Все просто и ясно, без терзаний и мук. Ансельмо почувствовал легкий укол зависти.
- А у тебя как? Что Грета?
- Все замечательно. В этом-то и проблема.
Другой проблемой был Гвидо, молча работавший за спиной Ансельмо.
- Что не так? - не понял Шагалыч, когда друг попытался напомнить ему о присутствии отца кивками головы.
Гвидо видел его маневры, но сделал вид, что ничего не заметил.
- Вы поцеловались? - спросил Шагалыч, и выражение лица у него было точь-в-точь как у кролика, нарисованного на его футболке.
- Говорю тебе, у нас все замечательно, - отрезал Ансельмо.
Руки Гвидо замерли, лоб прорезала вертикальная морщина, он даже подался вперед, чтобы лучше слышать продолжение разговора.
- Здорово! Давайте куда-нибудь съездим вчетвером! Может, в Остию? Я дам тебе футболку с артишоком. Давай, будет весело!
Шагалыч разошелся не на шутку. Ансельмо еще раз попытался урезонить его красноречивыми взглядами.
- А что? Нет, если тебе не нравится артишок, можешь надеть ту, что с грибами. Но, по-моему, рядом с Гретой артишок будет смотреться лучше.
- А по-моему, ты спешил домой. Я провожу тебя, - резко перебил его Ансельмо.
Шагалыч с радостью согласился, по-прежнему не понимая, что он сделал не так и что творится с его другом.
- Что с тобой? - спросил он, едва они попрощались с Гвидо и завернули за угол.
- Сам не знаю. Все так изменилось…
- Не понял.
- С тех пор как появилась Грета, все изменилось.
- И ты не рад?
- Нет… не в этом дело…
- Но она тебе нравится?
- Очень.
- А ты ей?
- Мне кажется, да. Да.
- Тогда в чем проблема? Не понимаю.
Как он мог понять? Он очень многого не знал. У Ансельмо было столько секретов, которые он не мог ему раскрыть… Он и себе-то порой не мог объяснить, что происходит.
- Ты и не можешь понять, у тебя нет представления о целостной картине, - процитировал Ансельмо.
- В таких вещах целостная картина не имеет значения, друг мой, - ответил Шагалыч, похлопывая Ансельмо по плечу.
- Неужели?
- Именно так.
- А что же тогда имеет значение?
- Она.
Лежа на коврике рядом с мамой, Эмма смотрела, как между ступнями мелькают неоновые лампочки, утопленные в потолке спортивного зала. Она сжимала коленями мягкий пластиковый шар и слушала голос инструктора, объяснявшего, что с ним делать.
- Сожмите мяч коленями, поднимите корпус, упритесь ступнями в пол и поверните туловище вправо. Теперь влево. Вправо…
При каждом повороте в одну сторону - улыбка матери, при каждом повороте в другую - собственное отражение в большом зеркале.
- Вытяните руки в стороны и продолжайте повороты: вправо, влево. Вправо…
Мама - зеркало. Марта Килдэр - Эмма Килдэр. На обоих лицах гладкий лоб, сжатые губы, отсутствующее выражение, застывший взгляд.
- Возьмите гантели и вытяните руки вперед. И пошли: вправо, влево…
- Улыбайся, darling, - прошептала Килдэр-старшая, не размыкая растянутых в улыбке губ, - это помогает дыханию.
- Не забывайте дышать, - подтвердил голос инструктора.
- Слышала? - натянутая улыбка и подмигивание.
- Вправо, влево…
Зеркало - мама. Зеркало - мама. И пылающие огнем мышцы живота.
- Вы чувствуете, как тепло разливается по мышцам…
Довольный вздох мамы - искаженное улыбкой лицо в зеркале.
- Тепло нарастает и наполняет мышцы кислородом…
Мышцы сводит от боли. Боль распространяется по телу, неизвестные мускулы начинают подавать первые сигналы своего присутствия.
- Истинное наслаждение для нашей сердечно-сосудистой системы.
Невыносимая мука. Мышцы начинают стенать и молить о пощаде.
- Думайте о вашем животе, в конце курса он будет точеный, как у мраморной статуи.
Эмма повернулась к маме в надежде поймать ободряющий взгляд и увидела, как та сосредоточенно изучает свой пупок. Осоловелые глаза, застывшие на чреве, уже мысленно преображенном в плоский мраморный живот прекрасной статуи. Все женщины в зале смотрели на свой пупок и словно видели один и тот же сон.
Эмма смерила их всех долгим суровым взглядом.
У всех аккуратно уложенные волосы, строго не ниже плеч и в меру пышные. На всех облегающие штаны до колен в цвет однотонным майкам, в меру ярким. У всех холеные голые ступни и ногти, покрытые светло-розовым лаком, будто вышедшие из-под рук одной и той же педикюрши. Натянутые улыбки, которые помогают дыханию. Они общаются на "ты", даже не зная имен друг друга. Всем остальным людям они говорят "вы", даже если знакомы с ними много лет, даже если эти люди вырастили их детей или помогают их родителям пройти через старческие недуги. Они уже статуи. Все одинаковые.
- Теперь возьмите мяч и подложите его под таз.
Статуи с улыбкой подчинились.
- Вытяните ноги вверх, ступни молотком, и пошли ножницы.
Ноги дружно принялись резать воздух как ножницы. Военный марш, пусть и вверх ногами. Решительным, уверенным шагом навстречу яростной битве с адипозными подушками и жировыми складками, до полной и окончательной победы над целлюлитом.
- Это полезно для ягодиц, darling, - шепот, подмигивание, улыбка, помогающая дыханию.
Эмма почувствовала, что задыхается.
- А теперь - велосипед!
Ноги начали быстро сгибаться и разгибаться, мелькая меж неоновых лампочек.
- Правая, левая, правая, левая.
Инструктор увеличивала темп, и на этот раз упражнение не предусматривало поворотов в разные стороны. Так лучше. Не нужно смотреть ни на мать, ни на собственное отражение в зеркале. Намного лучше. Никаких контактов, никаких мыслей.
Килдэр-старшая, как выяснилось, была иного мнения.
- Чувствуешь, как работают ягодицы? - шептала она в эйфории.
Эмма сделала вид, что ничего не слышит.
Килдэр-старшая заметила настроение дочери и решила, что на этот раз она это так не оставит. Она пригласила Эмму на занятия, чтобы помочь ей пережить трудный момент в жизни. Дочь не хотела ей ничего рассказывать, но мама чувствовала, что в новом городе девочка попала в нехорошую компанию. В ее возрасте такое бывает, подростковый период - трудная пора, но именно в таких случаях и должна заявлять о себе семья. Запреты и нотации тут бесполезны. Нужно предложить детям альтернативу, найти для них более конструктивные и безопасные занятия. Она прочла это в каком-то журнале. Нет, ей рассказала об этом подруга. Не важно. В любом случае эти слова показались ей очень разумными. Они побудили ее вторгнуться в жизнь Эммы с конструктивным предложением. И начать прислушиваться к ее пожеланиям.
- Ты чувствуешь их?
- Кого? - спросил подросток, крутя ногами по неоновым лампочкам.
- Ягодицы! Если ты их не чувствуешь, значит, ты неправильно делаешь упражнение.
Улыбка на лице Марты превратилась в некое подобие недовольства, в неподвижном взгляде появился блеск стеклянных глаз соломенного чучела.
Эмма перестала крутить ногами, встала и направилась к выходу.
- Ты куда? - спросила мама, не прерывая упражнения.
Дочь улыбнулась ей в зеркало. На веснушчатом лице - незнакомое выражение, в глазах - зеленая тень леса:
- Не твое дело.
Эмма выбежала из фитнес-клуба, даже не переодевшись: куртка наброшена на плечи, туфли наполовину выглядывают из сумки. Она подняла глаза к небу и втянула в себя живой воздух весны. Рядом залился велосипедный звонок. Настойчивая трель и громкий голос:
- Эй, осторожней!
Вылетев из зала, она не заметила, что загородила дорогу велосипедисту.
- Простите.
Велосипедист буркнул "чего уж там" и отправился своей дорогой. Эмма с минуту смотрела ему в след. Это был знак.
Она сунула руку в карман куртки, взяла телефон и набрала номер:
- Грета?
- Чего тебе?
- Я хочу настоящий велосипед.
Страница
Мы не знаем, когда он придет, но знаем,
что, когда он придет, мы не должны спать.
Во сне хитросплетения неба
петляют неясно и смутно, как дорога,
укрытая утренним туманом ожидающего нас дня.
А совершенный момент не ждет.
Он поражает нас неожиданно, в миг своего
таинственного свершения.
И мы должны идти ему навстречу,
распахнув глаза в темноту.
Эмилиано захлопнул дневник Ансельмо и бросил его на стол перед собой, подняв облако пыли. Он уже несколько лет не читал больше десяти слов подряд. Его не интересовали придуманные истории. Истории из газет его тоже не интересовали: они были не только придуманные, но еще и лживые.
Люди, живущие в Корвиале, не раз попадали в газеты, на страницы уголовной хроники, и всякий раз журналисты писали горы лжи. Во всяком случае, так говорил владелец бара у дома Эмилиано. Он каждый день покупал свежую газету, разворачивал ее у себя на балконе и начинал ругать журналистов. Он знал наизусть их имена и фамилии, но в итоге припечатывал их всех одними и теми же словами: "продажный лжец".
В дневнике Ансельмо были другие слова. Это были не истории. Точнее, не совсем истории. Они не были лживыми. Они даже могли показаться бессмыслицей, и тем не менее от строчки к строчке складывался образ чего-то большого - того, что не может уместиться на странице. Но вызывает желание пошире раскрыть глаза, чтобы лучше видеть. И читать снова и снова. Эмилиано взял со стола дневник и открыл его на той же странице, там, где было о дороге и тумане и о том, что происходит неожиданно. Одни и те же слова, казалось, меняли смысл при каждом новом прочтении, словно листья, которые чуть колышутся от ветра и меняют свои очертания в неподвижной кроне деревьев.
- Что ты тут делаешь?
Эмилиано не слышал, как в гараж вошел отец.
Он скрестил руки на дневнике, прижав его груди, чтобы отец не заметил, и бросил быстрый взгляд на свой тайник. Открыт. Если отец подойдет поближе, он все увидит. Эмилиано шагнул вперед, прикрывая тайник собой.
- А ты?
- Мне надо взять два крана, - сказал отец, положив руку на плечо Эмилиано, чтобы чуть сдвинуть сына в сторону. Эмилиано стоял как вкопанный.
- Они там, за тобой.
Эмилиано прекрасно знал, где краны, но кроме кранов там было еще кое-что, чего отец не должен был видеть.
- Па, ты любишь читать?
Нелепая попытка отвлечь внимание.
Отец сделал шаг назад и в недоумении посмотрел на сына:
- Я люблю работать. И я опаздываю.
- Я просто хотел немного поболтать.
Ложь, но отец ее не заметил. Он вообще ничего не замечал в своей жизни. Во всем мире для него существовало только то, что можно было установить в чей-нибудь сортир.
- Ну так передай мне краны, пока болтаешь.
Эмилиано повернулся к отцу спиной и спрятал дневник в ящик рядом с бабушкиной булавкой. Потом взял краны, стараясь шуметь как можно громче, чтобы заглушить металлический звук, с которым тайник исчезал в стене, прячась подальше от глаз отца.
- Держи свои краны.
Большие грязные руки крепко сжали блестящие трубы. Эмилиано сберег свой секрет. Это было нетрудно.
- Так о чем ты хотел поболтать?
Эмилиано покачал головой:
- Так, ни о чем.
Отец, казалось, обиделся. Хотел что-то сказать, но не знал что. Прижал два крана к поношенному комбинезону и опустил глаза, как школьник, который просит разрешения выйти из класса.
- Мне надо идти работать. Увидимся дома. Приходи пораньше.
А сам всегда приходил попозже.
- Хорошо.
- Хорошо.
Что "хорошо"-то? Ничего хорошего в этих словах не было. От них не становилось хорошо. Они были совсем не похожи на слова, записанные в дневнике. Они ничего не значили. Они были настолько бессмысленны, что тут же исчезали. И оставляли пустоту.
Прислушиваясь к всхлипываниям отцовского фургона во дворе, Эмилиано снова подошел к тайнику, вынул из него булавку и сунул ее в карман, единственное место, где она действительно будет в безопасности. Потом быстро вышел из гаража, будто куда-то опаздывал. И тут он заметил, что он и в самом деле опаздывает. На несколько лет.
Вишнево-красный
Мерлин примостился на плечах Греты. Казалось, будто его каркас из металлических труб был естественным продолжением ее тела. Будто вдоль спины наросли новые кости, которые заканчивались двумя безукоризненными кругами, способными при случае пуститься вдогонку за ветром.
Но сейчас, к сожалению, бежать было некуда. Сейчас надо было подниматься по ступенькам до седьмого этажа. Сейчас надо было домой.
Грета грустно посмотрела на сломанный лифт. На табличке, которая уже несколько месяцев извещала о поломке, то и дело появлялись новые комментарии. Среди прочих угроз в адрес местной жилконторы возник даже мифический старик, который не без помощи мам наводил ужас на всех детей района. На вопросы о нем все отвечали по-разному, но в двух приметах сходились единогласно: у многоликого старикана было только одно ухо и звали его Таццина.
Его-то и помянул несколько недель назад один отчаявшийся жилец, добавив к прочим грозным сообщениям надпись:
Чтоб вас Таццина побрал!
Но сегодня произошло что-то совсем невероятное. Сегодня человек с одиноким ухом ответил.
Неуверенным старческим почерком он вывел рядом ярким вишнево-красным карандашом:
Дались вы мне триста лет. Таццина.
Грета онемела перед этими строчками, как будто ей предъявили неопровержимое доказательство существования Атлантиды. Она вдруг вспомнила все, что слышала об этом человеке: говорили, что он живет в железном доме на склоне холма, рядом с ручьем, растит овощи и умывается в ручье, как крестьяне в старину. Еще говорили, что он держал овец, и что они были его единственными собеседниками, и что он никогда не покупал себе еду, потому что питался козьим молоком, и козьим сыром, и самими козами, но только если они были такими старыми, что умирали. Рассказывали, что он уже много лет ни с кем не разговаривал, никто не знал почему, но одно все знали точно: из-за долгого молчания он совсем разучился говорить и теперь умел издавать лишь глухое козье блеяние. Грета никогда не верила в эти басни, но сейчас, глядя на лист бумаги, к которому приложил руку Таццина, она подумала, что Корвиале чем-то похож на легендарный город, ушедший под воду: этакий ларец, полный нераскрытых тайн.
Погруженная в эти мысли, она даже не заметила, как поднялась на седьмой этаж. Матери нет. Отлично. Грета легла на кровать, взяла телефон и улыбнулась розовым облакам за окном.
Ансельмо прислонился спиной к стене. Рядом с ним ленивый ветер вяло вращал большой винт. Ансельмо поднял глаза к небу. Красное закатное солнце ответило ему нерешительным взглядом.
- Я знаю, что это похоже на безумие, - произнес голос Греты в телефоне, - но ничего более разумного мне в голову не приходит.
- Мне тоже, - признался Ансельмо.
Потом засмеялся, хотя ничего смешного в их разговоре не было.
Она ответила ему эхом, помножив ничто на ничто.
- У Эммы уже готов план.
- Могу себе представить.
- Нет, не можешь. На этот раз она превзошла саму себя, - и снова смех. - Нам надо встретиться и обсудить все это. Всем вместе. Может, мы зайдем к тебе?
Ансельмо покачал головой. Его отец не должен ничего знать.
- Нет, давай лучше к тебе. Твоей матери все равно никогда нет.
Почти никогда, подумала Грета.
- Но Эмма и Лючия живут на другом конце города.
- Ну и что?
А то, что она не торопилась показывать подругам тот конец города, в котором жила сама. Еще меньше ей хотелось показывать им свой дом.
- Я бы предпочла прокатиться на велосипеде.
Ансельмо уловил странное беспокойство между слов:
- В таком случае я с тобой. Куда поедем?
На губах Греты появилась тихая улыбка:
- На Кампо де Фиори.
Ансельмо почувствовал, что беспокойство растаяло. Как хорошо! Вот уже несколько дней, с тех пор как он потерял той ночью желтую полоску, каждый его вздох сопровождало грустное чувство растерянности. Он все время ощущал себя не в том месте и не в то время. Раньше будущее представлялось ему сложным, но поддающимся расшифровке узором, стройной чередой случайностей, совпадений и встреч. Он видел их траектории. Мало того - он мог связывать их и создавать совершенные моменты.
Теперь все было по-другому.
Винт вращался рядом с ним с самого начала телефонного разговора. Пока медленно, без свиста. Но ветер крепчал, он скоро подаст ему знак, а небо все еще пусто. Обожжено солнцем. Залито потоком красного непреклонного света.
Без оттенков. Без каких-либо следов на горизонте.
Ему так хотелось сделать хоть что-нибудь! Ему хотелось действовать. Но он не мог. Он всегда шел по следу, он вверял себя судьбе с доверчивостью сына неба. Другие зовут это верой. Он называл это ветром, и ветер всегда отвечал ему. Но вот уже несколько дней он не слышал желанного эха. Он не знал, что делать. Все остановилось. А от ее слов все вдруг вновь стало хорошо.
- Как хорошо! - вырвалось у Ансельмо.
- Что?
Он не мог объяснить.
И снова посмотрел на небо в поисках слов. Солнце, устало катившееся за черный силуэт Корвиале, превратилось в огромную вишню.
Все хорошо: ее голос, ее смех, прорывавшийся сквозь слова, этот вечер. Когда все остановилось и она замерла в трубке. Совершенная гармония, идеальная половина его неба, которой мог позавидовать макулатурный мир.
Он вдруг нашел слова, которые искал. Всего три слова:
- Хорошо с тобой.
- Договорились, увидимся у лотка моих родителей после школы, - пропел в телефоне радостный голос Лючии. - Грета тоже придет?
- Ага, с Ансельмо.
- А-бал-деть! Дело, видно, серьезное…
- Похоже на то…
- А-бал-деть!
Лючия бы с удовольствием проговорила в таком духе всю ночь, но тут увидела, что в дом вошел отец с тремя деревянными ящиками, доверху наполненными горохом.
- Эмма, прости, давай я перезвоню тебе позже, - сказала она в трубку встревоженным голосом.
- Что-то случилось?
- Пока не знаю… потом все объясню…
- Ладно, хорошо… удачи, - попрощалась подруга.