Грета улыбнулась: в голосе Ансельмо послышалось напряжение. Она надеялась, что это ревность.
- Если будут новости, позвони мне. То есть позвони мне в любом случае. Обязательно.
Так и есть: ревность!
Он ее ревновал!
Грета почувствовала вдохновение:
- Ты тоже звони.
Эмма подняла руку: не перегибай! Грета поняла и решила послушаться:
- Ну все, мне пора.
- Подожди.
- Да?
- Ты получила записку?
- А, да! Спасибо!
Ей не надо было смотреть на Эмму, чтобы понять, что не стоит ничего добавлять.
- Пока, Грета… Целую.
Голос звучал робко. Тихо, как легкий шорох.
- Пока, - сказала она, хотя хотела сказать "целую".
- Отлично! Ты молодец! - возликовала Эмма, как только Грета закончила разговор.
- Ты думаешь?
- "Потрясающий человек"! - передразнивала ее Эмма. - "Я всегда могу на него положиться"!
Они рассмеялись.
- Но я не понимаю, почему он не позвонил мне вчера вечером. Он обещал.
- Обычная вещь: это называется "паника следующего дня".
- Что?
- Ты его сразила. И он боится пойти ко дну. Мужчины - они такие.
Эмма произнесла это так уверенно, что Грета даже не посмела ничего возразить.
- Теперь наступает самый деликатный момент. Когда ты должна притворяться.
- В чем?
- В том, что тебе не страшно идти ко дну.
- Не спрашивай, откуда она у меня, - начала Лючия. - Просто помоги мне узнать правду.
Чезаре недоверчиво и пристально посмотрел в глаза младшей сестре.
- Пожалуйста, - добавила она.
Брат взял кассету и вставил ее в видеокамеру, подсоединенную к компьютеру:
- Теперь ты у меня в долгу.
- Согласна, - обрадовалась Лючия, тайком сжимая руку Эммы. Она всегда знала, что Чезаре не сможет ей отказать, а теперь об этом будут знать и ее подруги.
Грета уставилась в монитор, по которому с утроенной скоростью замелькали черно-белые изображения. Люди двигались невероятно быстро, заходили в автобус, выходили из него, менялись местами, садились и вставали, как статисты в массовке. Смотрели в разные стороны, разговаривали по телефону, толкались в коротком и узком проходе. Потом появилась женщина с белым пакетом.
- Вот она! - узнала ее Эмма.
Чезаре замедлил скорость видео, пока женщина помогала своему ребенку подняться по ступенькам автобуса и благодарила мальчика, уступившего им место. Женщина села и положила пакет под сиденье. Ее лицо было закрыто пышной прической. Вплоть до момента, когда она вышла из автобуса с ребенком на руках.
- Вернись назад, - попросила Грета.
На какое-то время пассажиры задвигались задом наперед. Потом на экране снова появился белый пакет.
- Останови!
Чезаре нажал на "стоп".
- Ты можешь увеличить эту деталь? - спросила Грета, указывая на пакет.
- Могу.
Чезаре обвел участок, указанный Гретой, в квадрат и увеличил его размеры. Теперь на пакете можно было разобрать надпись. Лейбл прачечной.
- Секкьелло. Улица Портуенсе, 749, - прочитала Грета.
- У нас есть адрес! - обрадовалась Лючия.
Подруги испепелили ее взглядами, и она замолчала. Но было поздно.
- Что все это значит? Что вы задумали?
Чезаре согласился помочь сестре без лишних вопросов, но адрес, который они нашли, был слишком далеко от их дома и ему не понравилось, что Лючия разгуливает одна по большому городу. Она еще слишком маленькая.
- Нет, ничего… это для школы. Такое задание, понимаешь?
Неудачный ход. Банальная и неубедительная ложь. Ложь действует только тогда, когда она зашкаливает. Ложь должна быть либо совсем простой, либо совершенно невероятной. Либо крайне точной, либо очень приблизительной. К счастью, в комнате был специалист по побочным эффектам низкосортных выдумок. Она же знала от них верное средство:
- Это для обществознания. Нам надо найти коммерческие структуры, которые предлагают услуги, базирующиеся на экологически совместимом производстве. В этой прачечной, по нашим сведениям, пользуются экологически чистыми и безопасными моющими средствами. Их делают вручную и ароматизируют эфирными маслами. Наше задание - взять интервью у владельцев прачечной и привлечь внимание всего города к нелегкой жизни мелких предпринимателей, которые выбирают альтернативный вид деятельности. По-моему, очень интересный проект, не находишь?
Чезаре смотрел на Эмму недоверчивыми глазами. Он не понимал, какая связь может быть между видеозаписью из автобуса, которую они только что видели, и всем, что она ему наговорила. Но Килдэр соображала быстрее его:
- Пакет тоже экологически чистый. Он из переработанной бумаги. И это видео будет нашим вещественным доказательством.
Вряд ли это можно было считать образцом лжи, но брат решил, что волноваться не о чем, ведь он сам составит сестренке компанию.
- Очень интересно. Можно и мне с вами?
Ледяное молчание.
- Ну конечно! - прочирикала Лючия. - Только на твоей машине!
Компромисс был принят с тяжелым сердцем. Меньше всего решение понравилось Грете.
Ты кого-то ищешь?
Чем питаются ласточки? Эмилиано не знал. Если бы бабушка была жива, она бы обязательно ему сказала. Под крышей ее дома прятались два гнезда, и каждый год ласточки возвращались в них, чтобы сообщить о новой весне. Бабушка их ждала. Готовила газетные листы и устилала ими пол под гнездами, чтобы птицы не испачкали коридоры Змеюки своими экскрементами. Она складывала газеты в несколько слоев и придавливала их вазами с цветами. Бабушка делала это каждый год, по крайней мере сколько он помнил. Дом разваливался на части, а она заботилась о том, чтобы содержать в чистоте лестничную площадку.
В чистоте и в цветах.
- Для ласточек. Когда они вернутся, - объяснила она внуку одним весенним днем.
Зимой бабушка скучала по своим ласточкам, поэтому и купила себе булавку. Обычно подарки ей делали внуки, дети, а иногда и муж, мир праху его. На Рождество или на ее день рождения. Каждый раз, разворачивая упаковку, она повторяла:
- Не стоило так тратиться.
Но потом, оборачивая ленточку вокруг пальца и складывая бумагу, чтобы сохранить для других подарков, бабушка тайком улыбалась. Булавка в виде ласточки была единственным подарком, который она купила себе сама. В первый день рождения без покойного мужа, мир праху его.
Эмилиано шел к старой бабушкиной квартире, пытаясь разглядеть гнезда ласточек в углах растрескавшегося потолка. Выключенные неоновые фонари, покрытые коркой времени, задавали ритм его блуждающему взгляду, нависая над одинаковыми дверями, как кривые знаки препинания в забытой истории. Эмилиано подошел к входу с таким чувством, будто все время двигался назад, в направлении, противоположном цели, и вдруг оказался в незнакомом месте. Гнезд не было. Ваз тоже. В пластиковых контейнерах распустились другие цветы, но ласточки не вернулись.
- Ты кого-то ищешь? - спросил женский голос за его спиной.
Эмилиано только теперь понял, что слишком долго рассматривал пустой потолок. С ним заговорила лучшая подруга его бабушки. Полосатый халат, застегнутый на груди рядом выцветших пластиковых пуговиц, и улыбка, как морщина среди других морщин, только более мягкая.
Я ищу ласточек. Что едят ласточки?
- Нет.
Он все смотрел на нее, вспоминая запах кофе и печений, которыми она их угощала, когда Эмилиано с бабушкой забегали к ней на минутку поздороваться, а именно - каждый вечер на протяжении нескольких лет. Он прекрасно помнил те печенья: пудра и масло. А она не помнила ничего.
- Кого ты ищешь, мальчик?
Старики всех считают детьми, а дети всех считают стариками. Эмилиано решил, что ему здесь нечего делать.
И улыбнулся из вежливости:
- Никого, я ошибся дверью.
Он вернулся обратно той же дорогой, по которой пришел, проплыв перед синьорой, прищурившей подслеповатые глаза, чтобы навести фокус на темный ускользающий силуэт.
- Это ты! Ты вернулся… - обрадовалась вдруг старушка. - Заходи, я угощу тебя кофе с печеньями.
- Спасибо, но я спешу… у меня сегодня много дел… - попытался отказаться Эмилиано.
Бабушкина подруга ухватила его за руку и потянула в дом. А у него не хватило духу сбежать.
Тихая гостиная. Удушающий полумрак тяжелых штор, сдвинутых на окнах. Зеленый диван из потертого бархата и связанная крючком салфетка в центре стола. Все как тогда. Когда рядом с ним сидела бабушка.
- Твоя бабушка всегда говорила, что ты вернешься, - сказала хозяйка, ставя на огонь кофеварку.
Вместе с ее голосом из кухни донеслись прерывистые щелчки искр в разожженной конфорке. За ними последовал шелест пламени. Через пару минут старушка внесла в гостиную поднос с печеньями и двумя звенящими друг о друга чашками. Она села напротив Эмилиано и посмотрела на него с расстояния в сотню световых лет. Из места, куда попадают после смерти.
- Ты хороший мальчик. Она всегда так говорила. Твоя бабушка.
Эмилиано от стыда опустил глаза:
- Она меня очень любила.
- Она тебя хорошо знала.
Неправда. Бабушка ничего о нем не знала. А то, что знала, было ложью. Тоннами лжи, которые он ей рассказывал с того дня, как украл у нее булавку. Эмилиано нащупал ее в кармане куртки и крепко сжал в кулаке.
- Что у тебя в кармане? - вдруг спросила старушка.
Он похолодел.
- Ты ее принес?
- Что?
- Булавку. Ласточку.
Нет. Не может быть. Как она догадалась?
- Она хорошо тебя знала. И всегда говорила, что в конце концов ты вернешься. И принесешь булавку обратно.
Эмилиано показалось, что Змеюка падает ему на грудь, а шторы в гостиной сжимаются вокруг горла. Он ухватился за крылья ласточки и почувствовал, как шипы хвоста впиваются в ладонь.
- Я скучаю по ней, - сказал он с грустью.
- Я тоже.
- Я не успел… Не успел сказать ей правду… А теперь уже поздно…
На кухне шипел кофе. Старушка вытянула руку и погладила Эмилиано по голове:
- Нет, мой мальчик, не поздно.
Он и вправду был мальчиком. Маленьким мальчиком в неправильном мире. В котором никто не мог ответить на его вопросы.
- Чем питаются ласточки?
На лице старушки появилась выцветшая улыбка:
- Не знаю… Я забыла.
Она поднялась и быстро засеменила на кухню. Выключила плиту и взялась за ручку кофеварки обгоревшей по краям прихваткой. Когда она вернулась в гостиную, Эмилиано там уже не было.
Миланцы называют этот переулок переулком Прачек. Но они ошибаются. Прачек на этой короткой мощеной улице до недавнего времени не было вовсе. С XVIII века стиркой белья здесь всегда занимались мужчины. Они делали это почти два столетия, пока не попросили своих жен сменить их. Семьи "прачей" жили только в этом районе и стирали белье всему городу. Мужчины объединились в собственный цех, который и дал название переулку.
Старинная прачечная на углу прекрасно сохранилась. Огромное белокаменное корыто, увенчанное невысоким навесом из темного дерева и красной черепицы. На насыпи - ступенька, на которой преклоняли колени, чтобы удобнее было стирать, а рядом лавка, где продавали горячую воду и мыло "для бедных". Его делали из свиного жира и пепла. Оно плохо смывало грязь и издавало крайне неприятный запах. Но белье пахло хорошо. Оставленное сохнуть на лугах, некогда окружавших этот район, оно быстро впитывало аромат воздуха, которым дышал старый Милан. Милан, которого больше нет.
Но каналы Навильи пока есть, по крайней мере Большой Навильо и Дарсена. В них по-прежнему бежит темная вода, повинуясь суровой искусственной геометрии. Через послушную, вытянутую в линию воду перекинуты маленькие мосты из кованого железа. Словно очерчивая светлые веки под черной короной наклеенных ресниц. По обеим сторонам каналов выстроились дома: последние лет двадцать их постоянно подновляют, и они кажутся подрумяненными щеками с умело и строго наложенной краской. Первые этажи почти во всех домах занимают кафе, рестораны и магазины для людей со вкусом, сверкающие, как слишком яркая помада на силиконовых губах самого престижного района Милана. Люди, которые живут в этих домах, не стирают белье руками. Ни мужчины, ни женщины. Они либо относят его в прачечную, либо велят домработнице запустить стиральную машину. Для них прачечная в переулке Прачек - лишь очередной типичный утолок этого района, время в котором, по их словам, остановилось.
Ансельмо посмотрел на черно-белый снимок прачечной, висевший в магазине Дзено. Потом на настоящую прачечную за дверью, прямо напротив него. Время и не думало останавливаться, и цветной оригинал был намного печальнее снимка.
С навеса свешивались кусты красной герани, вопрошавшие сами себя, как жестокая рука вырвала их из тирольских Доломитов, где им бы следовало расти. Воду окружали металлические цепи, как будто это было не корыто, а заколдованный колодец, в котором обитало коварное существо, готовое разорвать на куски любого, кто приблизится к прачечной. У входов в соседние бары грудились столики и стулья, тщеславно отражаясь в прямоугольнике воды. А еще кругом были собаки, много собак. Привязанных к поводку цивилизованных горожан, у которых всегда наготове целлофановый пакетик, куда они складывают отходы жизнедеятельности своих четвероногих друзей. Пока собаки занимались своими делами, хозяева мило болтали друг с другом с таким видом, будто ждали чашку кофе в баре, а не собачьих экскрементов.
И только женщины на черно-белом снимке ничего не ждали. Они терли тряпки в корыте и поднимали ведра с клубами пара. Белые цветы распустились меж камней, отшлифованных их длинными юбками, а у собак не было ни хозяев, ни поводков.
- Видишь вот эту женщину? - спросил Дзено, указывая на прачку в фартуке.
- Да.
- Хорошо тебе. А у меня глаза устали, - сказал он, потирая веки пальцами. - Слишком много неба. Слишком много света. Я почти ничего не вижу.
Дзено смотрел на Ансельмо серьезными, немного красными глазами, уверенный в том, что юноша его понимает.
- Кто она? - спросил Ансельмо о прачке на фотографии.
- Ее звали Ада, а это был ее велосипед.
Дзено положил руку на массивный руль тяжеленного велосипеда с колесами из сплошной шины. Его худое, чисто выбритое лицо осветилось воспоминанием о счастье, которое нарисовало на мягких губах полумесяц улыбки. Он был старше Гвидо, но выглядел моложе своих лет. Под кожей, на которой время оставило четкие следы, еще угадывались тугие струны мышц. Над голубыми глазами парили почти незаметные густые пепельно-белые брови, предоставляя воображению дорисовать, каким было это лицо в молодости.
Гвидо склонился над железной рамой старого велосипеда, провел пальцем по кожаному сиденью и стер пыль с памяти о давно прошедших годах. Он повернулся к сыну, и Ансельмо понял, что отец готов рассказать ему историю, о которой так долго молчал.
- Дзено был моим тренером, когда я занимался спортом. Он ездил очень быстро. Намного быстрее меня, но не хотел участвовать в соревнованиях.
Гвидо поднялся и посмотрел на старого друга.
- Мы не ездим, мы летаем, - поправил его Дзено. - Было бы не очень честно соревноваться с вами. Давайте-ка присядем.
Он взял три складных стула и поставил их у входа, освещенного теплыми лучами золотистого закатного солнца.
- Мне было двадцать лет, я жил здесь, в Милане, - начал Гвидо. - Я приехал сюда учиться в университете, но учеба меня не очень увлекала.
Дзено опустил взгляд, сдерживая лукавую улыбку.
- Зато у меня был велосипед. Я очень скучал по Риму и решил получше узнать этот новый город, чтобы освоиться в нем, начать запоминать улицы. Пешком я ходил очень медленно. И я купил себе гоночный велосипед. Вначале это было просто увлечение, но потом…
Ансельмо смотрел на отца изумленными глазами - он никогда не слышал от Гвидо таких длинных монологов.
- Мне было по-настоящему хорошо, только когда я ехал на велосипеде. Мир вокруг меня двигался с нужной скоростью. Его предметы возникали, давали на себя посмотреть и уходили, уступая место новым.
Ансельмо было хорошо знакомо это чувство.
- Когда я слезал с велосипеда, мир снова становился медленным. Слишком медленным.
Точно. Очень хорошо подмечено.
- Твой отец был дьяволом! - вставил миланец. - Он носился как сумасшедший. И всегда забывал про тормоза.
Они рассмеялись. Громче всех смеялся Ансельмо. С каждым словом он находил в истории отца что-то от самого себя.
- И однажды он таки врезался в трамвай, - укоризненно начал Дзено.
- Я ехал вниз с крутого спуска, - оправдывался Гвидо, - и угодил ему прямо в нос. Этот трамвай сломал мой велосипед.
- Он приехал в мою мастерскую мрачнее тучи. У него не было ни одной лиры, чтобы заплатить за ремонт, и при этом он дня не мог прожить без велосипеда. Я ему сказал: "Раз у тебя нет денег, чини свой велосипед сам. Я покажу тебе, как это делается. Потом поможешь мне немного в мастерской - и мы в расчете".
- Я, конечно, тут же согласился.
- И тебе понравилось.
- Еще как, - подтвердил Ансельмо, - он тридцать лет только этим и занимается…
Гвидо и Дзено молчали, одновременно задумавшись над одной и той же мыслью. О времени, которое проходит. О вещах, которые меняются. И о тех, которые не меняются.
- А когда ты решил начать тренироваться для гонок? - прервал молчание друзей Ансельмо.
- Он решил?! Это я его заставил, - уточнил Дзено.
- Зачем?
- Затем, что в нем была пружина. Я это сразу понял, как только увидел, как он сел на свой гоночный велосипед, который мы кое-как починили. Я увидел в нем напористость, то, что умные люди называют волей к победе. Твой отец выиграл много кубков. Ты знаешь об этом?
Ансельмо знал.
- Это значит, я не ошибся, - заключил Дзено.
- Главное, ты не ошибся, когда увидел то, чего мне не хватало. И научил меня этому.
Дзено кивнул:
- Смиренность победителя.
Что-то в этой фразе было не так. Как будто эти два слова не могли, но должны были стоять рядом.
- Меня научил ей этот велосипед, - добавил Гвидо, показывая на старый велосипед Ады на фотографии.
- На таком тяжелом велосипеде не погоняешь. На нем можно двигаться только очень медленно. С большим трудом. Такое запоминаешь надолго, - объяснил Дзено.
Гвидо посмотрел на сына, будто эта фраза предназначалась ему. Ансельмо сделал вид, что не понял взгляда отца, и задал новый вопрос:
- А кто эта женщина на фотографии?
- Моя любовь, - просто ответил Дзено, потом, не меняя интонации, добавил: - Она умерла.
- Я… мне очень жаль, я не знал… я не хотел… - пробормотал Ансельмо.
- Жалеть совершенно не о чем. Она была прекрасна как роза, и каждый день, проведенный с ней, был праздником.
Дзено провел рукой по гладкому черепу и посмотрел на солнце, уходившее за крыши. Поверхность канала пошла легкой рябью от неожиданного порыва ветра.
- Это было очень давно. Я тогда только познакомился с твоим отцом.
Фиолетовые сумерки проникли в магазин вместе с ветром, который дул все сильнее.