На боковых лавочках сидело человек пять молодых людей, один из них держал девушку за руку, а она изо всех сил пыталась выдернуть её, чтобы освободиться. Понимая, что это невозможно, она замахнулась клатчем и попыталась ударить обидчика. Он увернулся и рассмеялся ей в ответ.
– Паренёк, отпустил бы ты её, видишь, девушка совсем не хочет с тобой общаться, – Барчук уже подошёл к молодым людям и, улыбаясь, глядел в глаза "ухажёру".
– Папаш, иди, иди, тебе в магазин, так и иди в магазин.
– Да я уже пришёл. Отпусти её.
– А то, что будет? – ощерился молодой человек.
– Больно будет, только и всего. Очень больно.
– Ты меня достал, – два кулака по очереди прошли мимо лица Барчука, так и не достигнув цели.
Поняв, что промахнулся, молодой человек ухватил обеими руками за куртку Барчука, но в тот же момент с выражением боли и недоумения, буквально рухнул на колени, оставив свой мизинец в руке этого невыразительного, уже в возрасте мужчины. Причём, мизинец удерживался лишь двумя пальцами. Но видимо, боль была такой, что паренёк стал буквально выть от неё, прося отпустить руку. Остальные молча наблюдали эту картину. Смех заменился ужасом.
– Барчук, с молодёжью знакомишься? – из дверей высыпала его группа.
– Да нет, знакомлю с собственной болью, чтобы понимали чужую.
– Ладно, отпусти ты его, пошли в ресторан, а то мясо скоро зажарят, как ты любишь.
– Повезло тебе, зовут меня, в следующий раз сломаю руку, которой ты первой замахнёшься, чтобы другого ударить или остановить. Ты меня понял?
– Понял, – удручённо прозвучал ответ. Юноша ещё не отошёл от болевого шока.
– Ну, и ладушки. Да и перед девушкой извинись, с женщинами воевать – себя не уважать!
Заря уже занималась всеми оттенками розового. От светлого к облакам до тёмного к земле. День подходил к своему завершению. Ещё один день из его жизни.
Это было вчера, а сейчас он стоял под "шарко" и вспоминал. У сына хорошо, но надо было ехать к сестре в Таллинн. Со смерти отца прошло уже около года. Надо было официально принимать всё, что оставил после себя ему отец.
Часть V. Вайми
…Через час он сидел в купе вагона скорого поезда до Таллинна, или бывшего Ревеля. Там когда-то жил его отец со второй семьёй. Отец уже ушёл, как и его жена. Осталась только их дочь Тамара, Барчуку родная сестра. К сестре он и ехал. В купе была ещё пара пожилых эстонцев. Когда он поздоровался с ними по-русски, те просто недовольно кивнули головами, не произнеся ни слова. Хотя родились они с ним в одной стране – СССР, отлично знали русский язык, но за всю дорогу не обронили ни одного слова на русском. Барчуку давно был безразличен этот детский сад из обиженных взрослых. Поэтому он просто не обращал на это внимание. Эстонцы всегда не любили русских. Вернее, не все, пока эстонцы молоды, всё хорошо и все хороши. Но вырастая во взрослые особи, они все свои жизненные неудачи, не найдя других оппонентов, видят в русских. Но не себя же обвинять в своём скудоумии. Ещё в советские годы, когда он заходил в магазин и просил товар на русском языке, продавец отворачивалась и обращалась к следующему покупателю.
Итак, поездка испорчена. Он положил единственный свой багаж спортивную сумку под сидение, достал блокнот и стал писать.
Поезд уже тронулся и набирал ход. Полуоткрытая дверь в купе открылась полностью, и очаровательная блондинка, лет тридцати, улыбаясь, вошла в купе. Она поздоровалась на эстонском. Семейная пара вежливо ей ответила, расплывшись в долгой улыбке.
– Добрый вечер, – улыбнулся он ей.
– Добрый вечер, – тоже с улыбкой и лёгким акцентом ответила она ему.
– До Таллина?
– Нет, выйду на остановку раньше.
– Тоже хорошо, а то я эстонский не знаю, солгал он, а по-русски тут не понимают или делают вид, что не понимают.
– Я тоже не составлю вам компанию, устала очень, схожу, покурю и спать лягу.
– Значит, не повезло.
– Значит, не повезло, – улыбнулась девушка.
Эстонцы на чистом русском спросили проходящую мимо проводницу, где находится вагон-ресторан. Получив ответ, они пригласили новую попутчицу с собой, но та отказалась. Пара ушла.
– Меня Вайми зовут, – снова улыбнулась девушка.
– Во как! Неожиданно даже для эстонки, папа столяром был?
– Дедушка назвал.
– Понятно. Барчук.
– Это фамилия?
– Нет, но меня так все зовут, раньше, когда был маленьким, приезжал летом в деревню, а там старые бабки вслед всегда говорили: "Гля, гля, бабы, барчук малой приехал, ну, копия старый барин". Я поначалу думал, что меня барсуком обзывают и тех бабок низами огородными обегал. На деревне меня так и звали Барчук, иногда Москаль. Москалей много, Барчуков мало, так оно и прижилось ко мне. Я уже и не помню, как по-настоящему отец с мамой называли, – пошутил он.
– Хорошо, Барчук так Барчук, можно я переоденусь?
Он вышел из купе и прикрыл дверь. Через пять минут она открыла её и, показав пачку с сигаретами, произнесла:
– Я курить, вы со мной?
– Не курю, но если вот стих закончу, то могу составить компанию. Буквально пару минут.
– Стих? Можно посмотреть?
– Можно.
– Почерк очень красивый! Редкость для мужчины, а такой – и для женщины.
– Вы бы знали, сколько меня ругали в детстве за небрежный почерк. А он сам взял и выровнялся… со временем.
– Характер ваш стад ровный, вот и почерк стад другим, ровным.
– Вы читайте стих, может, подскажете, что в нём изменить.
– Описана давно в рассказах и стихах война.
Я рассказать могу о ней, что видел сам.
Вчера в затишье подошла девчушка к нам одна,
Сегодня во дворе лежит средь выбитых снарядом рам.
А рядом женщина лежит с большущим животом,
Да догорает возле деревянный дом.
Когда-то радость в доме том жила и детский смех,
Теперь свирепствует война, пытаясь уничтожить всё и всех,
– Вайми замолчала, на глазах заблестели слёзы.
– Что-то дописать или так оставить?
– Оставь так, – вдруг перешла она на ты, – хорошие стихи, но очень грустные.
– Тогда курить?
– Тогда курить.
Они прошли мимо соседних купе и вошли в совершенно тёмный тамбур. Она прикурила сигарету. Он стал смотреть в мелькание огней за окном и придорожных столбов.
– Холодно тут, – произнесла девушка.
– Есть малёк, извини, старею. Сам даже уже не догадался, что такой замечательной девушке может быть холодно, – он снял свой пуловер и укрыл её.
– А ты?
– Я привык к холоду.
– Спасибо.
Через пару минут они уже пили чай, вежливо предоставленный проводницей. Вайми держала его блокнот и читала стихи. Их было много. Она то хмурилась, то улыбалась. Её красивое, молодое лицо, словно лицо маленького ребёнка, выражало всё, что происходило в её душе от прочитанного.
– Ты давно пишешь?
– Полгода.
– Не ври, их тут столько много.
– Я за полгода написал почти четыреста стихов, сами прут, ничего поделать не могу.
– Здорово. Я раньше тоже писала. Только я над каждым стихом по полгода сижу, – снова озарилось её лицо.
– А я иногда по 5 – 10 в день, многие потом рву. Хотя теперь почти не рву.
– Странно, не писал и вдруг начал писать…
– Сам удивляюсь, я стихи сам не люблю, не читать, не учить, а тут у самого попёрли. Видно, в наказание за моё невежество, – в этот момент его лицо стало словно излучать невидимый свет, а глаза из зелёных вдруг стали совершенно голубыми.
– Ты просто влюбился в женщину. Я тоже стала писать, когда влюбилась.
– Влюбился. Ты славная, всё-то ты знаешь. А чем занимаешься в жизни, в Москве зачем была? В гости или по делам?
– Я в командировке, от работы в наш филиал. Проверить, как они работают. Я самая молодая, вот меня и послали.
– Понятно, а чем ещё занимаешься, в свободное время?
– В гандбол играю. Состою в сборной Эстонии. Только уже старая стала, пора переходить на тренерскую работу.
– Старая?! Обалдеть! Что тогда обо мне тогда говорить, если мне скоро пятьдесят пять стукнет.
– Пятьдесят пять? Класс! Я думала лет тридцать пять, ну максимум сорок. Ты хорошо сохранился.
– Это я просто побрился, с седой бородой и усами я совсем как бабка Ёжка или Дед Мороз!
– Что-то я курить захотела, со мной пойдёшь?
– Идём, делать-то вовсе нечего. Можем в ресторан заглянуть, если есть желание?
– Нет, дома уже приготовили всего, ждут. Неудобно сытой приехать
– Тогда курить?
– Тогда курить, только снова свитер свой прихвати, в нём так уютно.
В тамбуре она снова прикурила, он накинул ей пуловер. В момент, когда он укрывал её, она поцеловала его руку… Что-то из забытой молодости вспыхнуло в нём. Лет семь он, любя безумно женщину, которая любила его, но отвергла потом, избегал всех остальных. А тут что-то снова нахлынуло, сорвало тормоза. Они не обращали внимания на проходящих иногда мимо них в соседний вагон пассажиров. Страсть, неуёмная страсть овладела ими обоими. Он не знал, что так повлияло на неё, ведь она знала его возраст. С другой стороны, ему было не до выяснения, он просто пошёл по течению, своеобразному Гольфстриму его жизни.
– Спасибо! – через минут сорок неподдающегося пониманию безумства произнесла нежно она.
В ответ он просто поцеловал её в прекрасный лобик.
Через полчаса всё повторилось вновь. Когда они вернулись, эстонцы уже вернулись и спали. Они тоже застелили тихо свои места и легли спать, через минут пять она пришла к нему и легла рядом, благо эстонцы были оба сверху.
На рассвете что-то разбудило его. Это был её взгляд. Она стояла и смотрела, как он спит.
– Мне уже пора, скоро выходить. Только не провожай, а то я разрыдаюсь. Молчи, не говори ничего. Спасибо за самую прекрасную в моей жизни ночь. Ты знаешь, каждая женщина с первых секунд улавливает в незнакомом мужчине, что он может стать отцом её детей. В тебе есть что-то такое, настоящее. Я сразу поняла, что хочу от тебя ребёнка. Прощай.
Он впервые за всю жизнь изменил своим правилам: не оставлять после себя следов и протянул ей свою визитку с телефоном и полными его данными:
– Звони в любое время суток, я буду ждать.
Поезд остановился. Вайми вышла из купе. Странная встреча двух совершенно разных людей, внезапная пронизанность чувствами друг к другу. Всё это осталось теперь позади, в их прошлом. Оба явственно понимали, что уже никогда не увидят друг друга и не хотели причинять боль друг другу совсем не нужным провожанием.
Часть VI. Таллин
За окном стали выплывать знакомые черты его любимого города. Он с детских лет с большим удовольствием приезжал сюда и любил бродить по узким проулкам старого города, слушать орган, читать старинные надписи, с любовью и уважением оставленные эстонцами на могильных плитах усопших. Здесь все с любовью относились к городу. Сохраняли его историю, дома, очертания улиц и… чистоту. Чистота города всегда пленяла его. Даже в советские годы здесь невозможно было увидеть на тротуаре спичку или окурок. За брошенный мусор можно было тут же огрести от прохожих. В городской транспорт все заходили не спеша, давки, привычной для Москвы, никогда не было. Простая столовая в Таллинне напоминала по качеству обслуживания больше ресторан. Слово "забегаловка" точно не подходило местным столовым. В магазинах всегда было всё. А о качестве продуктов можно писать целые статьи. Московского зеленого мяса, непонятной давности, или противного запаха от рыбы тут не было никогда. Очередей тоже он тут не видел. Максимум собиралось три-четыре человека. А уж чтобы писать номер очереди у себя на руке, как это было в Москве, тут бы не догадались никогда. Он раньше думал, почему такая разница, теперь он знал: Таллинн не проходной двор. Гости приезжают, но, попадая в атмосферу чистоты, начинают жить в соответствии. А в Москве тоже живут в соответствии. Как вы ведёте себя на помойке? Да просто приходите туда, чтобы выкинуть мусор, вот и в Москве так. Все просто приезжают, чтобы выкинуть мусор. В Таллинне почти не видно полицейских, порой промелькнёт пара девушек в форме, и то это дорожная инспекция. В Москве каждый третий либо полицейский, либо сотрудник ФСБ, либо депутат или представитель власти, либо пропиаренный выскочка. А хуже всего ведут себя их дети. Может, поэтому и грязи столько. Эти лица считают себя "сливками" общества, поэтому творят всё, что им вздумается, ну, словно свиньи. А где свинья, там и свинарник. В Москве крутятся самые большие деньги в России, поэтому приезжают заработать, наворовать, разбогатеть, одним словом, а после этого свалить в уютное тёплое местечко. Поэтому Москва для многих не родной город, а просто времянка, словно большая общага.
Барчук любил Москву. Это был город, в котором он родился, но понимал, что сделать ничего не возможно, пока МЭР города из начальника свинарника не захочет стать главой настоящего европейского города. Видно грязь устраивает всех: проще воровать.
Сестра почти не изменилась. С последней встречи прошло примерно два года. Это было под Золочевым. Хоронили брата их отца. Все старики уходили, оставив после себя память на земле в сыновьях, дочерях, внуках, внучках. Скоро и они с сестрой уйдут. Он давно уже готов к этому. Нет ни страха, ни сожаления. Он достаточно пожил, многое успел, многое увидел, не всё, но дети доделают, досмотрят, не успеют они, это сделают их дети… Главное, чтобы какой-нибудь индивидуум, возомнив себя самым-самым, не развязал новую и, скорее всего, последнюю войну. Мир постоянно сходит с ума. Люди разучились слушать других. Они слышат только себя, живут только собой. А ведь самое главное в человеке – это любовь. Любовь к себе, любовь через себя к ближним. Не самовлюблённость, или эго, а любовь.
– Устал? – первым делом спросила сестра.
– Да нет, не успел, ты-то как?
– Да всё хорошо. Ты совсем не изменился. Даже помолодел. Влюбился?
– Что, так похоже?
– Два года назад ты был другой, сейчас в тебе словно огонь горит, ты светишься изнутри. В старый город? Как обычно?
– Как обычно, – улыбнулся он в ответ.
Они побродили пару часов по старому городу, зашли в костёл, где он с восхищением, как в далеком детстве, разглядывал, словно в первый раз, великолепные витражи. Затем сели в машину и через пятнадцать минут были в трёхэтажном огромном доме отца. Половина дома принадлежала по наследству ему, половина – сестре. Он с большим удовольствием разжёг камин и сел в любимое кресло. Чарли, старый сеттер отца, лёг рядом, возле его ног. Было ощущение, словно он никогда не покидал дома, а постоянно жил тут.
– Надолго? Может, останешься тут навсегда? – с надеждой в голосе спросила сестра.
– Тамарушка, ты же знаешь, я не могу на одном месте, и чужой я здесь. Да и в Австрию надо съездить, я за этим и приехал, надо наследство оформить. Когда ты сможешь со мной поехать?
– Да зачем оно мне? Это наследство? Осталось совсем чуть, чуть. Оформляй всё на себя.
– Ну что за упрямство? Ладно, завтра поговорим. Сыграй что-нибудь. Давно я не слышал, как ты поёшь. Я тут тоже записал пару песен, да девочка одна сказала, что похоже на кошачий ор, когда им на хвост наступают. Теперь стихи пишу. Хотя они тоже, как тот кошачий ор. Но, да Бог с ними. Может, кто и прочтёт когда-то.
– А рисовать бросил? Ты же прекрасно раньше рисовал, прекрасно играл на фортепьяно. Всё бросил? – сестра взглянула на него укоризненным взглядом, – мне стихи дашь почитать?
– Обязательно! А теперь спой…
– Сейчас только прислуге скажу, чтобы приготовили обед на двоих.
– Прислуге? Ах да, я и забыл, что вы у нас дочь графа, – улыбнулся он.
– Кто бы говорил, – в ответ улыбнулась ему сестра.
– Тогда сделай прислуге праздник, отпусти всех домой, я сам для нас приготовлю обед, что ты любишь?
На следующий день Барчук проснулся рано утром и пешком, взяв Чарли, пошёл на пляж. С Балтики дул пронизывающий холодный ветер, но волны были небольшие, и этот взрослый мужчина, как ребёнок, радовался всему, даже этому холоду. Ностальгия захлестнула его. Он стал искать плоские голыши и кидать их, считая: сколько раз камень подпрыгнет на воде. Пляж был совершенно пустынным. Мужчина вдруг улыбнулся пришедшей в голову очередной глупости, скинув с себя всю одежду и пробежав значительное мелководье, нырнул в прибой. Собака бегала по берегу, словно пытаясь укусить волну, раскрывала рот, как бы хватая воду. Вода была холодной, и она в отличие от хозяина, нашла в себе разум не полезть следом.
Вечером они с сестрой сидели в гостях у её дочери в трёхкомнатной квартире в центре города. Раньше тут жила сестра с семьёй, но после похорон сына, мужа, отца и мамы – все ушли внезапно и в один год – Тамара переехала на дачу, а тут стала жить её дочка. Вероника очень обрадовалась ему, она любила этого открытого и добродушного человека. И сейчас с огромной радостью сидела и рассказывала, кто запечатлён на фото, альбомы, которые она для него принесла. Он просмотрел уже три альбома, взял четвёртый и открыл…
– Вайми – моя подруга по школе, – произнесла девушка.
– Красивая, – словно не знаком с ней, безучастным голосом произнёс Барчук.
– А твоя племянница разве не красавица? – с долей восторга произнесла его сестра, – посмотри, какая выросла.
– Да, время, увы, летит!
– Ещё как летит, вчера вроде я её из роддома забирала, а теперь она своих уже троих забрала. Летит время, летит.
– Тамарушка, пойду я погуляю. Возьму твою машину? Спасибо! Прокачусь по Таллинну. В Тоомпеа, в нижний… посмотрю везде, хотите, поехали со мной?
– Да нет, мы уже насмотрелись.
– Ну да, ну да…
Он оставил машину в порту и пешком пошёл бродить по знакомым улицам. Толстая Маргарита первая встретила долгожданного гостя, затем улица Пикк. Их было много, словно старых знакомых, приветствовавших его. Да они и были его старые знакомые, те с которыми он встретил детство, юность, зрелые годы. Снова приветливо его встретил и Старый Томас, радостно помахав ему своим плащом. За все эти годы город остался почти неизменным. Или ему так показалось. Поздно вечером, он забрал сестру, и они вернулись в отцовский дом.