– Не дуйся. Мне, знаешь ли, тоже не просто…
Ревновал. Сидел без заказов, был злой, как черт. Алла крутилась, чтоб выкроить время, но вставала дилемма: работать? или сутками любимого утешать?
Сейчас, на изломе апреля, равновесие было хрупким, как ладожский лед. Она разрывалась на части. Он ведь вернулся? Он же любит? Так зачем делает все, чтоб ее оттолкнуть?..
Вертолет снизился, насколько было возможно. МЧСники откинули дверцу и встали по обе стороны. Алла выскочила было в проход, но один из бойцов задвинул ее обратно. Она прилипла к иллюминатору.
Железная туша зависла надо льдом так, что шасси касалось снежной каши. Винт гнал страшный ветер, несколько рыбаков позли к машине.
Льдина была в поперечнике метров двадцать, истыканная лунками. Вода наплескивалась на тонкие, подтаявшие до прозрачности, края. Ящики, ледорубы и рыба так и валялись на снегу – не до них.
Началась работа, и тут же стало понятно, зачем в рейс взяли таких сильных людей. Один хватал спасенного за руку, другой – за воротник. Единым рывком рыбака втягивали наверх и слажено швыряли в конец салона. Он кубарем летел в хвостовую часть, и устраивался, так, чтоб не попасть под удар летящего следом товарища по несчастью.
Алла малость обалдела от такого обхождения, потом дошло. Каждую минуту съедалось столько горючего, что действовать надо было быстро и без сантиментов. Настоящий конвейер. Рука – рывок – полет – следующий.
Вся операция заняла не больше десяти минут. Спасатели задраили дверцу. Они возвращались на базу.
Камера фиксировала нахохленных рыбаков, расслаблено дремавших спасателей. Сейчас они высадят этих, и полетят искать следующих. И так – пока не стемнеет.
"И сколько жизней спасла бесстрашная журналистка?" – пришла смс. Алла подумала, что нет дела ему до других жизней. Интересует только своя. Просто нечем заняться сейчас, нужен повод для новой обиды.
"Сколько можно молчать? Ладно, больше не напишу" – прочитала она.
И поняла, что никому из этих усталых людей – ни рыбакам, ни спасателям, ни пилотам никто не пришлет таких сообщений.
Считая за центр вертолет, прочертила мысленно круг, понимая, что и в радиусе ста километров ни один человек, кроме нее, не ловит сейчас таких раздраженных флюидов. Ее спутников очень ждут. Тревожатся, молят богов, чтоб вернулись…
Они поднимались выше, и льдина-ловушка пропала из виду. Через пару недель солнце с хрустом взломает лед, расчертив мозаикой черных трещин. По Неве вновь пойдет ледоход, чтоб истаять ноздреватым рафинадом в Маркизовой луже.
Вода станет чистой и ясной.
И все образуется.
Кукла
Кукла сидела у помойки на стопке книг. Запросто, растопырив крепкие фарфоровые ноги. Штрудель обнюхал, примерился было поднять лапу, но Инга тихонько цыкнула:
– Совесть твоя где? – и такса, укоризненно глянув черными сливинами, засеменила дальше.
У куклы было фарфоровое лицо с маленьким ртом, ниткой бровей и глазами-плошками. Краска местами стерлась. Платье обветшало, одна нога была обута в самодельный, грубо сшитый носок.
Инга взяла находку в руки. Однако, винтаж. Включилось профессиональное: белая бязь, синий бархат. Этакая горниШная, через ш. В наколке. Волосы подсобрать, завить мелким бесом. Или: алый атлас, пышный рукав, поверх – шубка. Шляпка на голове. Барышня из Михайловского сада…
Она прижала добычу к себе. Кто ж выкинул такое чудо? Тряпичное туловище успело намокнуть.
– Идем сушиться, – сказала кукле и зачем-то огляделась: Штрудель деловито семенил в утренней мороси. Кликнула собаку и поспешила домой.
– Ингуля, – голос в трубке сипел и хлюпал. – Сегодня должны прийти! Умоляю!..
– Конечно, – не отрывая глаз от рисунка, отбивалась Инга, – как контмарочки на премьерку или бронхитить в теплой постельке – так это Олег. А как пожарная инспекция – Ингуля, естественно!
– Инга! – в трубке раздался то ли лай, то ли всхрип.
Балеринка с эскиза смотрела пустыми глазами и не оживала. Не хватало фишки. Инга отложила карандаш.
– Прекрати на меня кашлять, симулянт, – сдалась она, – ладно.…
У чиновника были узкие глаза и толстые щеки. Найдя огнетушители, он почему-то обиделся. Недовольно ходил по мастерской, а Инга таскалась следом. Коллеги прикидывались глухонемыми.
Открыв подсобку, пожарник оказался погребен под рулонами, гапитами и тряпьем. Обрадовался, сделал пометки в блокноте. Сел в директорское кресло и стал ждать взятку. Инга прикинулась тупой, как балеринка с эскиза. Инспектор в отместку закатил ей лекцию по безопасности.
Когда ушел, она взяла чистый ватман. Через час с эскиза смотрел щекастый бай в парчовом халате с широким поясом в самоцветах. Пальцы-сосиски вцепились в огнетушитель, на голове красовалась пожарная каска.
Подошел мастер, заглянул через плечо:
– Красавец! – одобрил он, – как живой! забираю, пожалуй…
– Погоди, – остановила она и дорисовала толстяку на носу бородавку.
– Не мистифицируй, – говорили друзья. – Это всего лишь куклы. Ты же химик, хоть и бывший… смотри на вещи трезво.
– Менделеев тоже был химик, – смеялась Инга, – а таблица ему приснилась! Не мистика, скажете?
…Вот как объяснить? Пригоршня бусин, лоскут, колечко – и вдруг, неуловимо, потянулись ассоциации. "Синдром папы Карло", шутили коллеги, когда она шла вдоль столов, трогая то одно, то другое. Пальцы словно прислушивались. А под сердцем уже зрело, билось. Неуверенно, вслепую почти, карандаш начинал водить по бумаге. И неожиданным был миг, когда бесцельные штрихи проявляли суть…
Или ловила себя на том, что мысленно говорит с персонажем. И опять не удалось поймать момент, точку одушевления… Кукла уже есть. Состоялась.
Мистификация? Но ведь она не одна такая… для кукловодов они тоже живые.
…В последний раз у нее забирали Царя: маленького, скрюченного, в горностаевой мантии и с огромным носом. В нос самодержцу Инга вмонтировала пищалку.
Кукловод, пышноусый гигант и миляга, приветствовал:
– Инга, ваш Дон Жуан на последней репетиции на меня так посмотрел…
Царь сидел на стуле для посетителей, свесив нос.
– Что-то не очень он грозный, – придирчиво заметил актер.
Обошел куклу, присматриваясь. Супил брови, бормотал. Наконец, приподнял, так, что вровень оказались человек и кукла. Обитатели мастерской подтянулись ближе. Актер зарычал:
– Что это они на нас уставились?! Ничтожества! Как смеют! Вели отрубить им головы.
Горбун в короне глядел бесстрастно.
– Что молчишь? Ты царь или нет? Смотри мне в глаза!
Их лица сближались, пока благородный актерский профиль не уперся в кукольный крючковатый нос. Раздался писк.
Инга фыркнула: царь сумел поставить нахала на место. Кукловод вздрогнул и быстренько посадил горностаевое величество обратно.
Коллеги хихикали.
– Вот, значит, как, – пробормотал актер, перейдя с куклой на "вы". – Вот вы какой, ваше величество! – с почтением посадил злодея на сгиб локтя, отвесил общий поклон и отбыл.
Вечером все вертела куклу, прикидывая, как половчей сделать, не испортив. Круглые глаза смотрели пусто. Инга ее не чувствовала. Такое бывало редко.
– Что молчишь, Зойка?.. – бормотала она, засыпая. И сама удивилась: почему вдруг – Зойка?..…
Снились кошмары: ледяные ступеньки к проруби, впереди кто-то огромный, толстый, с ведром. Сугробы в рост. Навстречу грузовик, в нем тела застывшие, вповалку. Женские волосы по ветру…
Вдруг, словно переключили программу: трава, яркая, зеленая, аж глазам больно. Молоко течет, ведро переполнено… и вот уже стол, на нем каравай, и веселая тетка режет хлеб, и все не может остановиться. Куски мельче, мельче, пока не остаются совсем маленькие. Инга тянет руку, чтоб взять – немного, крохотный кусочек, но хлеб превращается в льдинку, взвихряется снег. И опять вокруг холод, темь, и кто-то с ведром впереди…
Тут и проснулась. За окошком светло, ногам никак не нашарить тапки, а кукла безучастно глядит с подоконника.
Дорогой на работу она вдруг неприятно поразилась новеньким, черным, аж лоснящимся, конягам Аничкова моста. Кольнуло досадливо: они должны быть зеленые! Зачем убрали патину? Теперь будто фальшивые. И сама удивилась мысли.
В мастерской было тихо. Коллеги не спрашивали, как дела, лишь смотрели, над чем она работает. Если на столе отталкивающего вида горбун – значит, повздорила с мужем. Прощелыги и разбойники выходили в такие дни живые до омерзения.
Зато стоило дочке получить приз на конкурсе бальных танцев, и на листах теснились принцессы и розовокрылые феи.
Сейчас муж торчал в командировке, а дочь с бабушкой на даче собирала малину и купалась в озере.
– Творишь? – через плечо заглянул начальник. Он все еще сипел, горло было обмотано арафаткой.
Она рассеяно посмотрела на бумагу и только сейчас осознала, что вместо нового эскиза лист расчерчен волнистыми линиями: то ли топографические горизонтали, то ли раковина морская, то ли гриб-волнушка, такой большой, что не поместился на лист.
Шеф повертел рисунок. Перевернул. Хмыкнул:
– Приступ гигантомании?
Инга вздрогнула: на листе красовалось огромное человеческое ухо.
– Странный ракурс, м-да, – шеф покосился на нее, но не стал ничего уточнять. – А я тебе конверт принес от Козаностры.
В конверте лежало несколько стодолларовых купюр и визитка. Шеф взял ее с почтением:
– Отдай мне, а? Я в права суну, ни один ДПСник не привяжется.
История с Козанострой вышла странная. Как-то в мастерскую заглянул вежливый седой господин. Пара охранников осталась у входа. Он попросил Ингу сделать куклу по фотографии. С портрета смотрел молодой красавец-брюнет.
– Это должна быть марионетка, – тихо уточнил посетитель. – Непременно марионетка, прошу вас. Такая… с ниточками, – и для наглядности пошевелил пальцами.
Куклу Инга сделала, стараясь не думать, зачем она понадобилась. Судя по гонорару, заказчик остался доволен.
Вечером долго не спалось. Все вертела находку, с ней и заснула.
Снились карты; горизонтали замкнутыми кривыми вплетались в сон. Черно-белые, они наливались розовым, нежным, как… волнушка? Нет, не гриб. Огромное ухо, в розовой мочке – сережка.
Вместе с ухом в сон вплыло лицо: пухлые губы, голубые, с темным ободком глаза. Девочка, лет семи. Но почему такая большая? Или… может, это Инга уменьшилась? Она оглядела свои фарфоровые руки.
Девочка подхватила ее и понесла. Раскачиваясь вправо-влево, Инга увидела четыре колонны, торчащие из-под клетчатой ткани, толстенную бочку с распахнутым зевом, в котором пылал огонь. Печка.
Тут вдруг бухнуло, так, что зазвенели стекла, взвыло, низко и оглушительно.
Девочка прижала Ингу к себе:
– Не бойся, Зойка. Не бойся, глупая. Мама сказала, как загудит, вниз бежать.
Схватила ее и потащила, гигантскими ступенями вниз. Раскачиваясь, Инга видела зеленые стены и людей, огромных, как девочка. На мгновение промелькнул такой же, как она, заяц с жуткими вышитыми глазами, а потом опять грохотнуло, совсем близко. Ее подбросило. От дыма с каменным крошевом сделалось невозможно вздохнуть.
Истошный лай выдернул из сна. Она рывком села, хватая воздух, и все никак не могла надышаться.
Навалилась паника: показалось, стены вот-вот рухнут, нужно бежать. Сердце стучало. Накинула халат, выскочила на лестницу. Штрудель рванул первым. Она увидела в зубах у собаки злосчастную куклу.
– Стой, – закричала и кинулась следом.
– Куда, сволочь?! – взревело двумя этажами ниже. – Шницель, мать твою, ты чё творишь?
Чьи-то ноги застучали по лестнице. У двери подъезда, по счастью, закрытой, она догнала таксу. Кукла лежала у лап, Штрудель рычал и скалился на соседа. Тот, здоровый, мордатый и обычно добродушный, смотрел на собаку со злостью.
– Что за фокусы? – набросился он на Ингу, – я ща сам его покусаю! Отбери куклу, а то я за себя не ручаюсь.
Инга, тяжело дыша, осторожно забрала добычу у собаки.
– Твоя? А зачем тогда на помойку выбрасывал? – парировала она.
Лицо соседа налилось краской.
– На ппп… помойку?! – повторил он. – Это ж реликвия! Бабкина! Она всю жизнь ее с собой возила… ей лет знаешь сколько! Я приехал, гляжу – нету, весь дом перерыл. К жене мать в гости приезжала, так я на дачу свалил, от греха, – пояснил он и вдруг покраснел еще больше. – Теща! Это ее бзик – все выбрасывать… я им устрою! – и, прижав к себе куклу, зашагал по лестнице.
Муж приехал раньше, как чувствовал.
Штрудель молотил хвостом, влюблено глядя на хозяина: хорошо, что вернулся! Я тут такого с ней натерпелся!
– Думаешь, вру? – спросила Инга.
Он задумался.
– Не знаю… Ты – человечек впечатлительный…
– Я спятила, да?
– Вряд ли, – сказал он. – Кто знает, куда ты заглядываешь, когда творишь? В какие пределы? – он помолчал. – И что выглянет, если смотреть слишком долго…
Инга не ответила. Перед глазами стояли зеленые стены убежища и чей-то страшненький заяц с вышитыми глазами.
Дай монетку
– Дай монетку, – сказала девочка.
Ей было не больше пяти. Румянец на пухлых щеках, чумазые ладошки – наверно, давно гуляет. Платье с кружевными оборками и соломенная шляпка юной модницы. Круглые глаза смотрели открыто.
Я сидела в парке, коротая время до встречи. Не задумываясь, протянула блестящую десятку – сдачу от мороженого, не сомневаясь, что монета нужна ребенку для каких-то сугубо детских и важных целей.
Например, подбросить высоко вверх и уронить в пыль, посмотреть, орел или решка, и ответить на какой-то очень важный вопрос. Или поймать блик меж липовых веток Михайловского сада и пустить солнечного зайца гулять по аллеям. Или, подумаешь, что тут такого – добежать до барышни в фартуке, которая торгует миндальными орешками у входа, и получить хрустящий кулек, пока мама отдыхает где-то на скамейке.
Ребенок забрал монету и деловито упрятал в кармашек. Вдруг хорошенькая мордаха сморщилась, и девочка прогнусавила тоненьким, через нос, голоском:
– Спасибо, дай бог вам здоровья, и чтоб… чтоб… – она замялась, – а дальше не помню, – закончила простодушно.
– Ты чего? – спросила я ошарашено, – Зачем?.. Кто тебя научил?
– В трамвае услышала, – охотно ответила она, – а бабушка сказала – вот, видишь, ходят, на конфеты просят. А бабушкиной пенсии на конфеты не хватит. Сережа и так все время работает, не надо его обере… обе… обер… оберменять…
– Обременять? – уточнила я, – что ты, бабушка же пошутила, наверное!
– Наверное, – она стояла, рисуя туфелькой по земле, – а Сережа – мамин брат. Он учится на капитана и работает в порту.
– А мама? – спросила я и тут же пожалела.
– Мамы нет, – ответила она просто, – ой, вон Сережа бежит! – она замахала рукой.
По аллейке к нам несся долговязый тип. На лице его была смесь растерянности и облегчения.
– Аленка, – запыхавшись, произнес он, – куда ты пропала! Немедленно идем, – он пытался придать голосу строгость, – извините, – бросил мне, не глядя.
– Сергей Ревцов, одиннадцатый "Б" – сказала я.
Он затормозил и уставился на меня.
– Таня? Ты? – переводил взгляд с меня на Аленку. – Что ты тут делаешь?
– То же, что, по идее, должен делать и ты – жду времени "Х", чтобы идти на встречу одноклассников. Рада видеть тебя. Племяшка твоя – просто прелесть!
Я улыбалась, хотя на душе было муторно. Сережкину историю мне рассказал кто-то из ребят, и я не знала, как правильно вести себя с ним.
Брат и сестра, двойняшки, Сергей и Рита учились в параллельном классе, и компания у нас была общая. После Алых парусов жизнь, как водится, развела всех в разные стороны. Фото в социальных сетях и короткие поздравления в день рождения, и то – в лучшем случае.
Рита увлекалась туризмом, в одном из походов и познакомилась с будущим мужем. Они поженились, растили дочку, а три года назад погибли оба – глупо, в отпуске, на горном серпантине, так и не добравшись до реки, по которой собирались спускаться на плотах.
Сереге досталось. Забота о матери, крохотная племянница, потеря половинки – они с сестрой родились с разницей в пару минут…
Все это промелькнуло в голове. Подумалось, что человеку с таким грузом должны быть не интересны все наши мелкие хлопоты: учеба, свадьбы, встречи выпускников…
А потом решила – к черту! Это Серый, старый мой приятель, и я не вижу, чтобы он сильно изменился за это время. И если в школе мне удавалось уговорить нашу компанию на что угодно, то почему я не могу это сделать сейчас? Поэтому сказала:
– Вечер скоро начнется, поехали вместе?
– Нет, Танюш. Прости. Времени нет. Выходить на работу в ночь, Аленке обещал погулять, надо маму разгрузить, она не справляется, – забормотал он. – Не до этого мне сейчас, Тань. Без обид, ладно?
Алена, глядя снизу вверх, переводила взгляд с меня на него. Ветерок теребил кружева на шляпке. Я задумалась и спросила:
– Сколько у нас времени? До твоей смены?
– У нас? – вскинул брови Сергей, но сказал: – до одиннадцати, в принципе, я свободен, но Аленка…
Я кивнула и ответила:
– Есть одна тема!
Серега засмеялся:
– Уже лет как семь я перестал вздрагивать от этой фразы. Думал, что больше ее не услышу. Тань, ты не меняешься…
Люди, которые считают, что для развлечений нужно потратить уйму денег, напрочь лишены воображения.
В магазине мы купили пакет геркулесовых хлопьев и целый час дрессировали воробьев с голубями на площади Искусств, а поэт наблюдал за нами со своего постамента.
Перемеряли с Аленкой все шляпки в Пассаже, призвав в ассистентки продавщицу, озверевшую от скуки и вынужденного безделья.
Обойдя Казанский, заспорили, действительно ли глаза Мадонны похожи на безнадежные карие вишни, и рассказали ребенку историю кораблей "Юнона" и "Авось", придумав новый счастливый конец.
Погладили лапу грифону. Уговорили Серегиного знакомого – водителя речного трамвайчика – контрабандой покатать нас по каналам.
Вечерело, Аленка потихоньку клевала носом, когда мы решили: пора!
Однокашники встретили нас громовым "Ура!". Ребенка уложили дремать в одной из комнат, и три часа пролетели, как миг. Оказалось, что мы – все те же. Мальчики-девочки, обрастаем делами, заботами, а внутри – не меняемся…
– Только не вздумайте потеряться, – грозили нам ребята, шепотом, чтоб не разбудить девочку, – не пропадайте, слышите!..
Спящую Аленку сдали бабушке, а я вместе с Сережкой поехала в Гавань.
Мы стояли, глядя на воду.
– Мне пора. Странный вышел вечер, – сказал он, – и… удивительный, – он посмотрел на меня.
– Дай монетку, – попросила я.
Он выгреб из кармана горсть мелочи.
Я взяла монетку, и, подбросив, наблюдала, как она серебристо блеснула и ушла под воду, затерявшись в безлунной ряби залива.