Плясали кришнаиты, экстрасенсы с экрана лечили цирроз, и взрослые, здоровые на голову люди несли остатки кубышек в "МММ". Советское воспитание не позволяло усвоить тот факт, что тебя могут обмануть. Слишком громкое, пионерское было слово. Тогда появилось "кинуть". Кратко, энергично и без интеллигентской рефлексии. Кинули – и молодцы. И – концы в воду. Или в бетон.
В маленьком городке под Питером, где жил дед, новые времена тоже дали о себе знать. Закрылся продуктовый магазин, где издавна чахли морская капуста и хлеб-кирпич, единый по форме и содержанию. На месте продуктов возникло разноголосое торжище, с пестрым барахлом, знойными феями с китайских полотенец, косметикой, куртками из кожзама, книжками, джинсами, самопальными значками.
Торговали приезжие, черные, как жуки, или их женщины – все, как одна блондинки, с крупными пористыми носами и угольными глазами. Торговали залетные – улыбчивые молдаване, основательные хохлы. Торговали свои – дед узнал бывшую завмагом, слесаря Миху, бухгалтершу завода, где проработал без малого сорок лет…
Пресса, которой дед привык доверять, писала странные вещи. Ольга зареклась возить отцу новые газеты. Как-то ему попался выпуск "СПИД-инфо", с грудастой теткой на фоне летающей тарелки. Дед справедливо считал себя человеком современным. Не отгораживался возмущением от внешнего мира. Познавал новые реалии – как они есть.
Сжавшись, Ольга, следила, как он читает. На стуле, посреди кухни, под самой лампой. В роговых очках с веревочкой, чтоб не потерять. Читает про Ленина, восставшего из Мавзолея, про каннибализм в доме престарелых, про секс-исповедь певицы Барби… Так же вдумчиво и основательно, как, Ольга помнила с детства, на этом же самом месте, читал отец "Правду", и "Труд", и зачитывал выдержки вслух для них с мамой…
"СПИД-инфо" пошла на растопку.
В городке закрылся завод, рассыпавшись на мелкие лавочки. А тридцатилетний долгострой – крепкий кирпичный каркас – неожиданно обрел владельца, и высокий забор скрыл от глаз любопытных будущий особняк на берегу.
Накрылся кинотеатр. А вместо киношки образовался кабак. Там-то и случился милицейский дедов бенефис.
Конечно, нельзя сказать, что это был его первый привод в милицию. Было, было: в шальной довоенной юности, в дурмане ленинградских окраин. Случались стычки с охтинской шпаной, и добрые драки на танцах за светлые косы какой-нибудь девочки Лели…
– Я, Колька, я Моховской! – говорил дед в запале, если случалось ему с кем-то поспорить.
А тут шел дед из магазина и заметил, что кинотеатр исчез. Увидел новую вывеску: "Кафе". Решил исследовать.
Вошел, огляделся. Красиво: музыка, гладкие столики, строй разноцветных бутылок в баре. Несколько человек у стойки. Дед подошел. Дождался своей очереди и стал делать заказ. Как положено. Сто грамм, чего уж там, и – закусить. Улыбнулась ему продавщица, и тут…
Чья-то туша заслонила обзор. Трещал костюм на накачанных мышцах. Пальцы-сосиски легли на дедово плечо и отодвинули.
– Девочка, организуй-ка мне быстренько, – обратился амбал к продавщице.
Деда оттеснили из очереди.
– Представляешь, дочь, какой-то сопляк, – рассказывал он, – я его раза в четыре старше. Морда, главное – во! – показал дед двумя руками.
– Минуточку, – каркнул дед и выставил локоть.
Браток с веселым изумлением заглянул подмышку, откуда донесся голос, сказал примирительно:
– Усохни, плесень, – и повернулся обратно.
– Минуточку, – повторил дед, но мордоворот его проигнорировал.
Деда. Проигнорировал.
Колька с Моховой умел правильно оценивать весовые категории. Поэтому поднял стоявшую у столика табуретку. Новенькую, крепкую. С железными ножками.
– Минуточку, – последний раз предупредил он.
Примерился, как следует, и – применил.
По назначению, благо промахнуться было невозможно. Табуретка обрушилась на круглую пиджачную спину. Кабанья туша на секунду застыла и развернулась к деду.
Спас его милицейский патруль. В этом плюс маленьких городов: все на виду и милиции ехать не долго. Дебоширов скрутили и отправили в отделение. В обезьяннике они просидел до самого вечера.
– Дед, милый, – говорил ему моложавый майор, похожий на внучкиного мужа, – я прошу тебя. Ну, пожалуйста. Не связывайся ты с этими. Побереги себя-то!
– Он же без очереди, – горячился дед, – наглый! И отмахивается, как от мухи!
Майор посмотрел на встрепанный дедов чуб, сухонькие плечи, вздернутый воинственно подбородок и вздохнул. Подписал бумаги и произнес так строго, как только сумел:
– Николай Николаевич. Я вас предупредил! Еще раз поймаю – посажу на пятнадцать суток! Вы меня поняли?!
– Такие дела, дочка, – заключил дед.
Ольга помолчала.
– Пап… я даже не знаю, как реагировать, – сказала она. – То ли ругать тебя, то ли – гордиться. В семьдесят восемь попасть в милицию за хулиганство… это – круто, пап. Только, пап. Я тебя прошу. Я тебя очень прошу, как тот майор. Ну, не связывайся ты с ними. Ничего ты им не докажешь. А мы… – тут Ольгу осенило.
– Знаешь, давай так. Вот отметим твои восемьдесят, а потом – делай, что хочешь: хоть в драку, хоть на столах танцевать. Договорились?
Дед кивнул.
Он был похож на школьника, получившего от учителя обидную, но справедливую двойку.
***
– Оля, ты только не волнуйся… – открывший дверь старичок был обеспокоен и смущен одновременно.
– Михал Нилыч, что? – привычно заныло под ребрами, и Ольга опустилась на стул.
– Папа заболел…
Дед лежал на диване под пледом. Его лоб, высокий, в продольных морщинах, был сухой и горячий.
Не привыкать. Как действовать, Ольга знала. Моментально включился "режим ноль три". Градусник. Давление. Микстура. Горло. Теплые носки. Проветрить и натопить. Поставить бульон, разложить на блюдце таблетки и инструкцию огромными буквами, когда и какую пить.
Дед послушно наблюдал, шевелил губами, объясняя беззвучно, как так все у него получилось. Его виски покрылись бисером испарины.
Михал Нилыч, дедов друг и конфидент, все это время суетился вокруг. Предлагал сбегать в аптеку, или в магазин, или покараулить бульон на плите, или притащить дрова из сарая. Мешал, конечно, но не спорить же Ольге со стариком. Наконец, не выдержала, всучила ему книжку Джека Лондона и велела читать деду. Вслух. Старичок покорно открыл страницу.
Нилыч по сравнению с дедом был салагой. Всего-то семьдесят, мальчишка. Крошечного роста, невысокой Ольге по плечо, с мягкими чертами лица и вечной извинительной улыбкой. Ольгин внук звал его "Милыч", совмещая в одном слове имя, отчество и черты характера. Безотказный и обходительный, в этот раз он казался еще суетливее, чем обычно. Ольга заподозрила неладное.
И, когда, наконец, все стало по местам, разгорелась печка, забулькал на плите обед, заблестел протертый пол, а дед задремал, задышав спокойно и ровно, Ольга налила себе и Нилычу чаю из самовара, прикрыла дверь к отцу в комнату и сказала твердо:
– А теперь, дядь Миша, колись!
Дедок замямлил, забегал глазами, но Ольга была неумолима:
– Рассказывай! Что вы опять натворили?
– Да что там натворили, Олечка, – видишь, какое дело… Простыл вот Николай Николаич, переохладился…
– Переохладился – где? – уточнила Ольга. – Брюки мокрые висят – раз, куртка – два. В канаву, что ли, упал?
– Не в канаву, Олечка, – Нилыч помялся, – тут, понимаешь, какая история вышла, – начал он.
– Рассказывай, – вздохнула она.
И Нилыч рассказал.
Что случается в городе в начале весны, когда сбросит панцирь Нева, и тает, съедается солнцем снег, а меж грязи, луж и зубодробительных крапин льда на газонах вспыхнут первые огоньки мать-и-мачехи? Когда ветер разносит вопли котов, и дрейфуют, как мазаевы зайцы, на льдинах по Ладоге бесшабашные рыбаки?
Кто приходит в Питер весной? Правильно. Рыбка-корюшка.
Нилыч прискакал к деду с утра. Передвигался он шустро. Выпили чаю, поболтали за жизнь.
– Николаич, – заметил друг. – На Механическом корюшку продавали. Дорогая, зараза. Может, это, скинемся? Возьмем килограммчик? Много ли нам надо, на двоих-то?
– Почем? – дед оживился. Услышал сумму, переспросил: – Сколько?! – Выматерился. – Они там что, совсем уже?!
– Ну, нет так нет, – прошамкал Нилыч. – Обойдемся. Делов-то. Я вот сальца прикупил…
– Погодь, – дед решительно встал. – Накормлю я тебя корюшкой. От пуза! Где только он у меня… – и двинул в сарай на поиски, бормоча и вполголоса ругаясь.
Нилыч ждал, беспокойно ерзая на стуле.
– Вот, – дед ввалился обратно.
В руках он держал здоровенный рыболовный сачок. Длинное, без малого три метра, древко венчало широкое, в обхват, кольцо, на которое была натянута плотная сетка.
– Я рыбак! – грозно сказал дед. – Рыбак, понял?! С какой стати мы будем платить такие деньжищи, если можем спокойно пойти и наловить сами?
– Дык, Николаич, я не умею, – обеспокоился Нилыч.
– То-же-мне, – презрительно усмехнулся дед. Эта реплика была у него крайней степенью пренебрежения, – то-же-мне, – повторил он.
Нилыч на стуле, казалось, стал еще меньше.
– Ладно, – сжалился дед. – Я тебя научу. Ты будешь на берегу стоять, а я покажу, как надо.
Сказано-сделано. Ольга многое бы отдала, чтоб своими глазами увидеть эту картину. Впереди шел отец. В болотных сапогах, с гигантским сачком через плечо, в ярко-оранжевом рыбацком плаще поверх теплой куртки, с неизменной беломориной в зубах, прямым носом и дальнозорким взглядом похожий на хищную птицу.
Сзади поспешал Нилыч, с эмалированным ведром в одной руке и лыжной палкой – в другой. Он носил ее вместо трости.
До Невы идти было метров триста. Подельники форсировали шоссе, преодолели крутой и скользкий глинистый спуск и вышли на берег.
– Так, – скомандовал дед. – Я сейчас залезу вон на тот камень, а ты подашь мне сак. Я его закину. А ты будешь вытаскивать корюшку и складывать в ведро. Понял?
Нилыч кивнул.
– Николаич, – робко позвал он, – а, может, не надо? Ну ее, эту корюшку.
Дед не удостоил соучастника ответом. Подобрав плащ, побрел в сторону камня.
Несла темные воды Нева. Гулял свежий ветер, шумела быстрина, пряча под толщей воды сладкую деликатесную рыбку. На черном камне, покачиваясь от порывов ветра, торчала сухонькая фигура в оранжевом плаще.
– Сачок давай! – скомандовал дед. Нилыч зашел в воду, насколько позволили сапоги, и протянул древко. Дальше было – как в сказке.
"Первый раз закинул он невод"…
Этим разом дело и кончилось. Дед учел все, кроме силы инерции.
Невелик был Нилыч, но и дед – не намного больше. Трехметровое древко весило много. Сеть в полете превратилась в парус. Парус подхватило ветром и понесло. Дед закинул сачок и – полетел за ним следом.
Надо отдать должное старому рыбаку: древко он из рук не выпустил. Надо вознести молитву природе-матери, сделавшей русло реки в том месте совсем неглубоким.
Нилычу стоило больших усилий выловить деда вместе с сачком из невских вод. Но еще сложней оказалось уговорить его вернуться домой.
– Я же все равно мокрый, – возражал дед в азарте, – еще пару раз кину, и – ходу! Много ли нам надо, той корюшки…
Нилыч возражал и увещевал. Стойко снес обвинение в трусости и презрительное "то-же-мне". Был кроток, как голубь, и неумолим, как инфляция. Наконец, дед позволил себя уговорить и увести с берега.
– Так вот и получилось, Оленька, – заключил Нилыч. – Если б не я со своей корюшкой, был бы сейчас здоров Николай Николаич, – и сокрушенно покачал головой.
– Не переживай, дядя Миша, – сказала она мягко, – поправится. Подумаешь, простуда.
Встала и открыла форточку. Ветер взметнул занавески и ворвался в дом, принеся с Невы, будто в насмешку, сладковатый огуречный запах.
Лед
– Ярцева! Куда ты так вырядилась? – с утра шеф басил.
После литра кофе он обретет баритон, чтоб опять охрипнуть к вечеру. Кстати, что он тут забыл в такую рань? Шесть утра – спать бы еще и спать.
– Я тебе сказал: "тепло". Это – что?! Юра, забери ее… с глаз моих!
Алла шмыгнула за оператором. Дядь Юра покачал головой:
– Косяк, Кнопка. Ты б еще в чулочках пришла…
Вот докопались. Чем плохи куртка и джинсы? Не на северный же полюс ехать!
– Сдует тебя. Ветер там знаешь, какой? – пояснил напарник. – Ладно, будем на месте, выпросим для тебя тулуп…
Машина неслась по набережной. Дядь Юра дремал. Алла смотрела на утренние огни и пыталась настроиться.
Они едут спасать людей. Парни из МЧС и она, Алка. Надо будет сказать про их волю и мужество, про спасенных… вот ведь идиоты! Каждую весну – одно и то же. Лезут на лед, а потом дрейфуют, как мазаевы зайцы.
Вспомнила репортаж о том, как милиция не пускала рыбаков на лед Ладожского озера. Обычный весенний запрет на маньяков не действовал, и пока дядь Юра, усмехаясь (ты думаешь, они тут круглые сутки стоят?) снимал сцепленную локтями милицейскую шеренгу, два угрюмых дядьки, держа перед собой, как тараны, металлические ящики, с разбегу кинулись на оцепление, прорвали оборону и затопали от берега прочь.
– Не стрелять же в них, – пояснил ей милицейский капитан.
А потом улыбнулся и растаял в воздухе, прихватив рыбаков и служебный уазик. На его месте выросло кресло, в него приземлился Антон и сказал: "Малыш, ты меня огорчаешь", птицы-галки закружились, рассыпались черными кляксами по белому льду, и Алла не заметила, что давно уже дремлет, уткнувшись лбом в плечо оператору.
– Приехали, Кнопка, – ее мягко толкнули, – подъем! Работать пора.
Их встречал высокий человек в форме. Алла привычно расстегнула куртку и вытащила пресс-карту, которая болталась на шее. МЧС-ник поздоровался с оператором за руку и чуть недоуменно приподнял бровь.
Опять. Спасибо, что не спросил, не дочку ли притащил с собой дядя Юра. С ростом метр пятьдесят пять сложно добиться, чтоб тебя принимали всерьез. Она сухо представилась.
Высокий кивнул и спросил:
– Не замерзнете?
– Если не жалко, – встрял оператор, – выдайте нашему сотруднику что-нибудь теплое…
Спустя четверть часа она стояла на вертолетной площадке в необъятном синем комбинезоне и теплом бушлате. Народу в форме было полно, но она смотрелась эффектнее всех.
– Колобок прикатился, – прокомментировал злыдень-коллега.
В недрах одежды завибрировал телефон. Под общие взгляды пришлось расстегнуть бушлат, комбез, куртку.
Извлекла мобильник и прочла сообщение: "Здравствуй, малыш. Ты, наверно, еще в кроватке. Я хотел первым пожелать тебе доброго утра". Антон. Вовремя. Как романтично. Представилось, что он, не вылезая из постели, протягивает руку к телефону, отбивает смс и нагло засыпает.
– Кнопка, по коням. Смотри в оба, – напутствовал оператор и полез в вертолет.
В салоне МИ-8, вместе с ними расположились три огромных МЧСника. Два ряда сидений шли по бортам. Она заглянула в кабину. Пилоты улыбнулись и махнули, призывая сесть. Грохот двигателей глушил все звуки. Машина поднялась и взяла курс на Ладогу.
Опять телефон. "Ты так занята? Или спишь?" – пришла смс. "Я лечу на Ладогу снимать рыбаков" – отбила она ответ. Через минуту вернулось короткое "Удачи", и моментально стало понятно, что читать следует не в смысле "удачи, работай, не буду тебе мешать", а в смысле – флаг в руки, тебе, как всегда, не до меня. Что и подтвердилось следующим, телеграфным "Извини". Обиделся.
Познакомились они прошлой весной на университетскомвыпускном.
– Журналистка? – усмехнулся Антон, и она тут же решила, что с этим снобом не о чем разговаривать.
Тот вечер был насквозь пропитан шампанским, а на столе лежали горкой новенькие дипломы. В головах после защиты царила восхитительная пустота.
Весь курс набился в тесную квартирку на Васильевском и гудел допоздна. За окошком пахла сирень и звенели трамваи.
Ночью их выплеснуло на улицу, и город закружил, заморочил хмельные головы. Были дикие пляски на Стрелке, а Славка Филатов вдруг заорал:
– Свой полет посвящаю Кнопке! – и сиганул с разбегу в Неву.
Конечно, никто не успел на метро – как всегда неожиданно развели мосты. Вся банда побрела через ночь, теряя на скамейках отставшие парочки.
Под утро ребята с фотофакультета загнали всех на крышу, чтобы снимать. Железная кровля грохотала под ногами, жильцы вызвали милицию, и удирать от нее пыльными чердаками было смешно и немного жутко.
Ранним утром те, кто продержался дольше всех, оказались в застекленной кофейне Дома книги и сонно лакали горькую жижу из крошечных чашек.
Антон снял со стеллажа Бродского и читал вслух, лаская страницы длинными пальцами. Славка шепнул: Кнопка, ты, кажется, влипла.
И это оказалось действительно так…
Вертолет летел над Ладогой. Алла смотрела на неровное белое поле в иллюминаторе, на черную страшненькую воду в трещинах.
Льдины топорщились, наползали одна на другую. Представилось, как в начале зимы, в разгар шторма, грянул адский мороз и заковал озеро в лед в один миг. А волны не успели утихнуть, да так и остались на всю зиму вздыбленные. И стоять им теперь, пока не растают…
Дальше у них с Антоном случился роман. Городской, пыльный, с ночными купаниями, вылазками на чужие дачи и встречей рассвета в мансарде Академии художеств. Влюбленная и свободная, первое взрослое лето она провела, как и хотелось – легко.
Потом нагрянул сентябрь и заставил ее протрезветь. Алла стала искать работу. А Антон вдруг взял и ушел.
– Я художник, малыш, – объяснил он ей на прощанье. – Снова осень, и у меня опять кризис. Я сейчас становлюсь неприятен сам себе… зачем тебя буду мучить?..
Алла поняла, что ее тактично и мягко списали в расход. Конечно, огорчилась. Привязалась же. Думала, что любовь…
Правда, долго грустить не умела – не тот характер. Отболела. Решила, что это к лучшему – нужно устраиваться, не до романов сейчас…
Потом навалились будни, и оказалось, что нет тяжелее работы, чем стучаться в закрытые двери. Наконец, достучалась. Ее взяли внештатником на телеканал.
Дядь Юра толкнул в плечо и показал в иллюминатор по левому борту. На белом снегу копошились черные точки. Люди. Вертолет стал снижаться.
Весной Антон появился опять.
Мартовский дождь был нелеп. В лужах под водой стоял лед, и, конечно, она шлепнулась. Кто-то подхватил ее на руки. Антон. Улыбнулся и сказал:
– Я думал… я понял, как тяжело тебе было. Прости, – да так и понес домой.
Застучало сердце. Конечно, она обрадовалась. На секунду кольнуло, правда – зачем уходил? А потом – прошло. Не умела она обижаться. И даже укорила себя: сама хороша. В голове одна работа. А парень переживал.
Март оказался терпким и пряным на вкус, ночи сменяли дни, все чаще он оставался, и, казалось, все теперь устроится, образуется и сложится хорошо.
А он закапризничал вдруг. Заскучал. Звонил каждый час, проверял, обижался, когда она задерживалась на работе. А когда приезжала – не замечал.
– Я готовила сюжет, – объясняла она.
– Сюжет, – усмехался он и выплевывал: – журналистка…
Ей было обидно. Он говорил: