– Не оправдывайся перед коммунякой, – обратилась Оксана к мужу. – Кто он и кто ты? Он – За…ков, гнида, которому нет места на этом свете. А ты – честный, порядочный человек. Кто о тебе скажет плохое слово? Разве что завистники.
– Молчать! – Лупиков аж позеленел от ярости. – Вот такие, как он, стреляют из-за угла в честных коммунистов, убивают комсомольцев, жгут хаты. Все вам мало! Никак не нажретесь! Кулаки! Ростовщики! Эксплуататоры! Нажились на чужом – хватит! Вас депортируют на север, подальше от трудового народа, чтобы не мешали работать честным колхозникам на благо родной страны!
Осип Петухов захлопал в ладоши, прося толпу поддержать его, но люди не пошевелились.
– И так будет со всеми кулаками! – разошелся Лупиков. – Все отойдет колхозам! Хватит сидеть по хатам и дрожать над своим богатством!
– Люди добрые! – обратился к людям Федор, несмотря на вопли чекиста. – Простите меня, если кого-то обидел, и не поминайте лихом!
Мужчина низко поклонился. Женщины расплакались.
– И меня не вспоминайте плохим словом! – сказала Оксана. Она поклонилась, приложив руку к груди. Цветастый платок сполз у женщины с головы, открыв черные, без малейшего проблеска седины волосы. Голова обвита толстой блестящей косой; на шее – ряд красных бус, взгляд черных глаз – смелый, гордый, свободный. И сама удивительно красивая, настоящая украинка. – Простите, если что-то было не так! Прощайте!
– Брат! Федор! – не удержался Павел Серафимович. – Вы еще вернетесь!
– Нет. Мы не вернемся. – Федор остановил взгляд на брате, ободряюще улыбнулся. – Теперь я враг народа, кулак. И моя вина лишь в том, что я слишком много работал и любил родную землицу, а теперь не захотел трудиться на чужой земле.
– Сгниешь на каторге! – закричал Лупиков.
– Лучше сгнить, чем прогнуться под такой гнидой, как ты! – сказал Федор и плюнул прямо в лицо коммуниста.
Лупиков привычным движением потянулся за оружием. Вспомнил, что кобура пустая, вытер лицо рукавом.
– Вот теперь у меня не осталось ни капли сомнения, что это ты хотел меня убить! – прорычал он с ненавистью.
Федор будто не услышал его. Он вместе с женой обернулся к своей усадьбе, супруги поклонились, в последний раз бросив взгляд на дом, которого у них уже не было.
– Прощайте! – сказали Черножуковы еще раз, а человек с ружьем дал команду садиться на сани.
– Взяли все необходимые вещи? – спросил он.
Федор с женой молча сели на сани.
– Брат, я знаю, что ты вернешься! – крикнул Павел Серафимович, когда лошади двинулись с места. – Я буду тебя ждать! Всегда!
– Все возможно! – донесся до него голос брата. Федор с Оксаной махали на прощание руками, пока не исчезли из поля зрения.
Варя тихонько плакала, припав к Ольгиному плечу, а Павел Серафимович еще долго стоял посреди улицы с шапкой в руках. Он до боли в глазах всматривался в белое пространство, где исчез его брат, надеясь, что, может, все изменится и его сейчас отпустят. И только когда Лупиков попросил дать дорогу лошадям, будто во сне, пошел к толпе.
Из хаты вынесли все добро. Выгнали из хлева скот, потянули коров на веревке в колхозные конюшни. Впереди вел коня Михаил, на санях которого везли нажитое его родным дядькой. За ним – еще одни сани, дальше Петуховы тянули коров, которые подняли рев, чувствуя беду. Колонну замыкал Лупиков, ведя холеных и ухоженных лошадей.
Толпа тихо зашумела:
– Что же с ними будет?
– В Сибирь повезут.
– Я слышала, что позволяют на семью брать лишь тридцать два килограмма груза. И что можно взять для жизни в один узелок?
– От людей в городе слышал, что семьи сажают в товарные вагоны и везут аж в Архангельскую область.
– А где это? Далеко?
– Где-то на севере.
– Там же холодно.
– Еще как! Живут бедняги в деревянных бараках.
– Разве ж там согреешься?
– То-то и оно! Болеют люди, мрут.
– Может, это все болтовня?
– Чистая правда! Слышал от умных людей, те не соврут.
– Да поможет им Бог! Может, и выживут да когда-нибудь вернутся.
– Как знать…
– Вот и все, – с грустью сказал Павел Серафимович, надевая шапку. – Накинули коммуняки петлю на наши шеи. Накинули, а теперь будут натягивать веревку.
– Идем домой, – тихо позвала Варя. – Холодно.
– Что ты хочешь? – вздохнул Павел Серафимович. – Февраль месяц.
Глава 28
Павел Серафимович пытался не ходить по улице, где недавно жил брат Федор и куда на следующий день после его выселения перебрался погорелец Лупиков. Слишком свежей и жгучей раной были воспоминания. По ночам Павел Черножуков стал плохо спать. Часто вспоминал детство, юность, настоящую братскую поддержку. Гордые все Черножуковы. Да гордость ли это или чувство собственного достоинства? Ощущение хозяина? Нежелание склонять голову перед дрянью? Или все вместе? Все то, что живет веками в крови настоящего украинца? И Оксана, его жена, такая же непокорная, свободолюбивая, гордая и преданная. Не испугалась, не склонила голову, не проронила ни слезинки. Как декабристка, пошла за мужем неизвестно куда, покинув родное гнездышко. Где они сейчас? Куда забросила их лихая доля? Смогут ли подать о себе весточку? И что ожидает семью Павла Серафимовича? Тоже показательное раскулачивание? Высылка?
Столько вопросов – и ни одного ответа. Мысли роятся, гудят пчелиным роем в голове. Жить все время в напряжении, в ожидании беды очень тяжело. Неизвестность гнетет, мешает не только работать, но и дышать. Михаил делает вид, что не видит или не знает родителей. Больно даже думать об этом. А каково матери? Держится мужественно, но, наверное, сохнет материнское сердце, рвется на куски. И сам сын не заходит, и детей своих не приводит в гости. Можно было бы пойти к ним самим, но не навредит ли такой визит его семье? Они теперь на противоположных сторонах: сын – комсомолец, колхозник, родители – кулаки, враги советской власти, кровопийцы. А кровь у них одна, родная. Люди чешут языки, обсуждая их отношения. Но это не так важно. Понять бы сына – и то стало бы легче. Что побуждало его кичиться перед людьми, сбрасывая крест с церкви? Думал, что сделал доброе дело? И не побоялся гнева Божьего. Ох, сынок, сынок, когда мы тебя не доглядели? В роде Черножуковых никогда не было предателей, значит, мир перевернулся, что ли? Или жизни светлой за…повской захотелось? Испокон веков Черножуковы уважали родителей и дедов. Михаил все изменил. Или перечеркнул? Кто даст ответ? Ох, сын, сын! Сколько же боли от тебя! Безудержной, жгучей, страшной. Единственный сын, наследник фамилии, которую односельчане уже не будут произносить с уважением и почетом. И выйдет ли что-то путевое из этих колхозов, в которые Михаил поперся одним из первых?
За селом построили конюшни для скота, к ним прилепили кое-как сооруженный амбар для хранения зерна и комнатушку для кухни. Начали забирать скот у тех, кто записался в коммуну. Коровы ревут так, что на все село слышно. Привыкли к своим хозяевам, а их заперли в одном большом коровнике. Лошади выносливее и терпеливее, переносят волнение почти молча. Наверное, вскоре скот Черножуковых окажется тоже там, в общественной собственности, и так же будет страдать, вспоминая теплые домашние конюшни, душистое сено, заботливые нежные руки хозяев. Напрасно надеяться на что-то другое, поскольку недавно Лупиков со своими шавками обошел дворы всех единоличников. Все перемеряли, пересчитали, переписали. Понятно и без слов: их подготовили к раскулачиванию, а то и к выселению. Остается вопрос времени: когда? Не менее болезненный: кого? Пусть бы главу семейства Черножуковых выселили или заслали на север, а других не трогали. Павел Серафимович иногда уже жалел, что отписал часть земли и хозяйства младшей дочке, неосознанно зачислив ее также во враги советского государства. Что будет с ней, если вышлют из дома? Она же не выживет! А со старой немощной матерью? А с Гордеем? С его детьми? Неужели поднимется рука отобрать все у семьи, где есть маленькие дети? Или для коммуняк нет ничего святого? Иногда кажется, что, возможно, лучше тем, кому Бог не послал детей. Неизвестно, что случилось бы с детьми Федора, если бы они у него были.
Павел Серафимович поднялся с кровати: камень вместо подушки нестерпимо давил на ухо. Мужчина подошел к окну. На улице сплошная непроглядная темень. Точно такая же, как и на душе. Дремали опечаленные хатки. Село погрязло, запуталось в паутине новых событий и нововведений, и нельзя было шагу ступить, чтобы не нарушить эту паутину, которую сплели новые люди своими бумагами, приказами, законами и лозунгами. И только ночь давала время для отдыха и размышлений.
Павел Серафимович чувствовал себя так, словно перед ним закрылись все двери, оставив его за каменными воротами, где нет ни окон, ни дверей, лишь пустые, холодные стены…
Часть четвертая. Петля
Глава 29
Лупиков еще не до конца понял разъяснения, которые им дали в начале февраля, когда опять получил новые. Тогда, в начале месяца, на совещании он записал высказывания докладчика о неправильной политике тех, которые "оставили дело коллективизации и сконцентрировали свои усилия на раскулачивании". А дальше он успел записать такую цитату: "Политика партии состоит не из голого раскулачивания, а из развития колхозного движения, результатом и частью которого является раскулачивание". Не до конца поняв, как действовать, вернулся Иван Михайлович с совещания, на которое ездил вместе с парторгом. Хотелось попросить разъяснений у Кузьмы Петровича, но это подорвало бы его собственный авторитет как руководителя. Поэтому Иван Михайлович решил дома на свежую голову еще раз перечитать свои заметки. Чем дольше вчитывался в выражения, тем больше находил противоречий, которые вызывали непонимание приказов. Несколько дней Лупиков пережевывал, переваривал каждое слово, пытаясь их осмыслить. Потом решил проводить раскулачивание и дальше, параллельно создавая новое общественное хозяйство. Сама судьба послала ему случай показать решительность. Выселение одной семьи Черножуковых должно было внушить страх перед властью. Нужно было действовать жестко, чтобы доказать кулакам: пощады не будет, пришел конец кровопийцам.
По расчету Ивана Михайловича, раскулачивание Федора состоялось по всем законам, показательно, что должно было дать толчок для тех единоличников, которые еще колебались. Так нет же! Только одна семья, испугавшись неизбежного выселения, принесла заявление, да и то лишь потому, что в ней было много несовершеннолетних детей. Следующим на показательном раскулачивании должен был стать Павел Черножуков. Лупиков уже принял для себя решение: если Павел не станет сопротивляться и отдаст все в колхоз, то может остаться в селе. Пусть живет в доме дочки или в хате со своей старухой. Надо же показать терпимость советской власти даже к кулакам. Иван Михайлович уже и день наметил, когда нагрянет к Павлу Черножукову, но накануне его опять пригласили на совещание в область. Сначала присутствующих детально ознакомили со статьей товарища Сталина "Головокружение от успехов", опубликованной в газете "Правда" второго марта. Сталин осудил перегибы при принятии крестьян в колхозы. Иосиф Виссарионович в своей статье признал нарушение принципа добровольности вступления в колхозы, возложив всю вину на членов комиссий по раскулачиванию, раскрыв их злоупотребления. Указав на недостатки, товарищ Сталин остался категоричным по отношению к кулакам, подчеркнув, что кулака надо ликвидировать.
Лупиков и сам все тщательно записывал за докладчиком, и парторгу приказал записывать. В перерывах между заседаниями он подходил к однопартийцам, бойко обсуждавшим новую статью Сталина, прислушивался к каждому слову. Из всего услышанного сделал вывод: не нужно принимать радикальных решений, по крайней мере сейчас, надо оставить кулаков в покое и больше уделить внимания организационным вопросам, подготовиться к посевной кампании. Уже в конце дня их поодиночке вызывали в кабинеты, где ругали за перегибы и предупреждали о личной ответственности. Что же, Павлу Черножукову повезло. Пока будет сидеть в своей норе. Впрочем, нужно и в дальнейшем вести разъяснительную работу среди населения. Пусть потихоньку, помаленьку, но пишут заявления. А нарываться на гнев руководства нет ни смысла, ни желания. Если товарищ Сталин принял такое решение, то оно правильное. Разве может быть в этом какое-то сомнение?
Глава 30
Варя только что вышла из бабушкиной хаты, как во двор протолкнулся сначала огромный узел, а за ним – Ольга. Женщина бросила охапку сена, перетянутую веревками, на прочищенную от снега дорожку, выдохнула:
– Еле доперла!
– Куда ты его тянешь? – улыбнулась Варя, увидев запыхавшуюся сестру, у которой полные щеки раскраснелись и стали похожими на два спелых помидора.
– Сначала дай попить, – попросила сестра.
– Идем в хату, – пригласила Варя. – Ко мне или к родителям? – спросила она, потому что бабушкина хатка теперь была посредине, по одну сторону – родительский дом, по другую – Вари с Василием.
– К родителям привычнее, – ответила Ольга.
– Оля, пообедаешь с нами? – гостеприимно спросила мать.
– Только водички попью, – ответила дочка.
– Ты так редко к нам заходишь, – беззлобно упрекнул отец.
– А когда мне ходить? – сказала Ольга, осушив полную кружку воды. – Мои старики как дома что-то сделать, в поле работать или детей смотреть, так сразу немощные и хилые, а на работу в колхоз бегут как кони. Впереди табуна мой Иван, а они – за ним. Как утром услышали гармошку Михаила, бросают ложки и, будто голый в баню, спешат на работу. Или им там медом намазано? Говорят, хлеб зарабатывать идем. Свое поле отдали, теперь на чужом будут вкалывать. Увидим, что заработают. Может, столько, что и в амбар зерно не поместится? Двух коров отдали в колхоз, одна из них – стельная. Я упала, когда коров забирали, за ноги ее цеплялась, орала "Не отдам!", да кто меня слушал? Как вспомню тот день – мороз по коже. Оставили нам одну буренку, дети за день это молоко выпьют, да я творога каплю им сделаю, а старики прибегут вечером домой и по горшкам заглядывают. Еще и недовольны. Спрашивают: "Ты за день все молоко выпила, лентяйка?" Это я лентяйка? С утра до вечера на ногах.
– Тебя не гонят на работу? – поинтересовался отец.
– Уже не раз приходил в хату Лупиков. Хочет видеть меня на работе.
– А ты ему что?
– Говорю: забирай к себе моих детей, нянчи их, а я пойду на работу, – улыбнулась Ольга. – Никуда мне не деться. Придет весна, пойду на посевную.
– А теперь куда метешься? – спросила Варя.
– Слышали, как целыми днями ревут колхозные коровы? Чужую скотинку жалко, а там две моих буренки. Не ходила туда, чтобы не видеть их, чтобы они отвыкли от меня, чтобы не обливалось сердце кровью. Но вот не выдержала, зашла посмотреть, как они там. Ой горе, что я увидела! Бедные коровки померзли, под ними соломы подстелено, как для котенка. Чья-то коровка вывихнула ногу и лежит полувмерзшая в лужу своей мочи. Я побежала по людям, сложили мужики в коровнике кое-какую печку, нанесли дров, так теперь топят.
– А что же председатель колхоза? Для чего его выбирали?
– Он во всем слушается Лупикова, а у самого вместо головы капуста на плечах. Говорит, Лупиков сказал, что скоро придет весна и на улице потеплеет. Я ему: "А если твой За…ков скажет, что весна не придет, то ее не будет?" Стоит как болван, глаза на меня вытаращил. Что с него возьмешь? Жаба – она и есть жаба. В селе же вырос и не понимает, что до весны все коровы подохнут. Вот мы теперь с бабами носим скоту и солому, и сено, потому что худые стали, как скелеты.
– Доруководились, – заметил отец и сокрушенно покачал головой.
– Так я пойду? – сказала Ольга.
– Как там Олеся? – поинтересовалась мать. – Мы к ней наведываемся, но часто не будешь ходить, когда Ониська постоянно дома.
– Днем на работе в колхозе, а придет домой, так и в печи потухло. Вся работа на ней. Хорошо, что с детства к труду приучена, так что в хате чистенько, все украсила своими вышитыми полотенчиками и скатерками. Только живут там свиньи, девчонка убирает, а они пакостят. Да еще и Ониська, когда нажрется самогона, пудит ночью на чистенькую постель. А стирать кому? Олесе!
– Муж хотя бы жалеет? – спросила мать.
– Кто его знает, – пожала плечами Ольга. – Мне не жаловалась.
– Дай-то Бог! – Мать перекрестилась на иконы.
Ольга ушла, перебросив через плечо вязанку сена, и только тогда Варя призналась:
– Мне Олеся жаловалась, что Осип не слишком вежливо ведет себя с ней. Когда трезвый, еще контролирует себя, а как выпьет…
– Он поднимал на нее руку? – сердито спросил отец.
– Не бьет, но пинков дает, – ответила Варя.
– Я с ним поговорю.
– Не надо, папа, – попросила Варя. – Вы можете не сдержаться, тогда беды не оберешься. Я попрошу Василия, чтобы с ним поговорил по-мужски.
– Ладно, – вздохнул отец. – Только, это… Осторожно пусть, – добавил напоследок.
Глава 31
Неопределенность уже извела Павла Серафимовича, поэтому, когда в калитку постучал палкой бандурист Данила, он очень обрадовался. От кого, как не от вечного странника, можно услышать всю правду? Хозяин сразу же гостеприимно пригласил Данилу с поводырем в хату, начал угощать разными блюдами. Очень хотелось Павлу Серафимовичу расспросить о последних новостях, пока люди не начнут сходиться, но вел себя сдержанно, потому что Надежда предлагала гостям то пирожки, то тыквенную кашу, то творог с молоком. С особенной нежностью женщина угощала мальчика: он же сирота! Когда Василек насытился, она повела его купать, чтобы переодеть и постирать одежду, пока мальчик будет спать.
Лучшего случая нельзя было и ждать, поэтому Павел Серафимович подсел ближе к бандуристу и негромко начал разговор. Данила сразу ответил на вопрос, в последнее время не дававший покоя Павлу Серафимовичу, который никак не мог понять, что изменилось и куда делась ретивость Лупикова. Рассказ бандуриста о статье Сталина "Головокружение от успехов" немного все прояснил.
– Повсюду притихли активисты, – заключил Данила, – не только у вас. Сейчас оставили в покое хозяев-единоличников.
– Покой это или передышка? – спросил Павел Серафимович.
– Мне кажется, что это временное затишье. Согласно указаниям сверху, коллективизация должна закончиться осенью тридцать первого года или, в крайнем случае, весной тридцать второго. Не могу знать, какие еще законы напишут, но что-то да будет. Однако это мое личное мнение, не больше.