Будь я действительно религиозен, она тоже стала бы религиозной и поступила бы точно так же, как я, и в один прекрасный день я заметил бы это за ней, как она за мной. Я не говорю, что так должно быть у всех. Я хочу только сказать, что знаю множество людей, которые на каждом углу кричат о своей вере, и ничего хорошего в этом нет. Зачем им это? Может быть, они стараются убедить самих себя? Религия - это таинство, и чем меньше о нем говорить, тем больше надежды, что оно свершится. Бог был распят на кресте не для того, чтобы всякие дураки этим бахвалились.
2
В воскресенье утром меня разбудило солнце, заглянувшее в окно; ветер доносил с улицы запах жареного мяса и кошек, орали радиоприемники, а внизу моя старуха шумно орудовала своим любимым электроприбором. Но мне все это было до лампочки. В воскресное утро можно поваляться в постели, а мне было о чем подумать. Я встал, плотно закрыл дверь и окно, задернул занавеску. Потом снова лег на бок и свернулся клубком.
Но я не мог лежать спокойно - и не надейтесь, пожалуйста, что это мысли о религии не давали мне покоя. Нет, я торговался с собой. Торговался не совсем честно, притворяясь, будто Дороти тут ни при чем. Я решил порвать со Стеллой. С ребятами из Старого города я уже порвал. Начну новую жизнь. Стану лучшим на участке, забуду про грязные дела, про дядю Джорджа и всякую муру. Овладею своей профессией в совершенстве, а язык буду держать за зубами. У них глаза на лоб повылазят, когда они увидят, как я без разговоров начну дело делать. А в свободное время стану улучшать инструмент, буду первым приходить на работу и последним уходить, а в один прекрасный день случайно услышу, как дядя Джордж говорит Спроггету:
- Согласись, Сэм, что ты ошибался насчет этого мальчика - у него есть достоинства, подлинные достоинства.
А еще я буду ходить в этот божий храм и дружить с пастором и Дороти. Буду приветлив, проявлю широту взглядов, но дам им понять, что у меня своя дорога. Не откажусь сыграть с пастором в шашки - мне ведь ничего не стоит обставить Жильца, а он сильный игрок. Обыграю пастора Джонсона, а Дороти будет смотреть и хлопать глазами, и тогда я нарочно проиграю ему партию-другую. Но насчет веры останусь тверд.
И еще я, конечно, помогу моей старухе - схожу к адвокату и добьюсь развода, пускай выходит за Жильца. Буду таким хорошим, что даже старые сплетницы на скамье это заметят. В общем я до того размечтался, что никак не мог остановиться. Я встал. Потом снова лег, облокотился о подушку и с удовольствием закурил, выпуская дым из углов рта и через нос, так что он завивался кольцами, а потом смешивался с пылинками в солнечных лучах. На колени себе я поставил комнатную туфлю, потому что в доме не было ни одной пепельницы - моя старуха до смерти боялась пожара и запретила мне курить в комнате. Я лежал, пуская дым, и огонек сигареты был ничто перед моим внутренним светом.
Пылесос смолк. Я даже не пошевельнулся, а ведь в другой день я сразу погасил бы сигарету и разогнал дым. Она поднялась наверх и, конечно, увидела, что я курю. В руках она держала городскую воскресную газету и мой пиджак.
- Ты, я вижу, уютно устроился.
Я пробормотал извинение, но это не помогло.
- Сколько раз я тебе говорила - не смей курить в постели. - Пришлось мне погасить окурок в комнатной туфле. А она продолжала, все больше распаляясь: - Кстати, тут в газете есть кое-что для тебя интересное.
На первой странице была большая статья под заголовком: "Драка двух шаек молодежи в кинотеатре" - видно, тому малышу стало плохо, и пришлось отвезти его в больницу. А уж там корреспондент вытянул из Рода все. Приводились также свидетельства очевидцев с улицы, сильно приукрашенные. Выходило, что это был вечер ужасов: десятки молодых преступников дрались врукопашную, сверкали ножи, мелькали велосипедные цепи, звенели бутылки.
- Ты, конечно, тоже был там - я сразу заподозрила неладное, когда ты ушел в старом костюме.
Я промолчал. Только бы Род не выдал нас, иначе каждую минуту жди гостей. Я поглядел на часы - одиннадцать. Если б он раскололся, они были бы уже здесь - или, может, меня оставили напоследок?
- Чего молчишь, как воды в рот набрал - вот тут, на пиджаке, доказательство.
Я сказал:
- Послушай, мама…
Куда там. Она завелась надолго.
- Того и гляди полиция явится, - заключила она. - Что тогда соседи скажут!
- Все это преувеличено, - возразил я, хлопнув рукой по газете.
- Судя по пятнам на твоем пиджаке - ни: чуть! - крикнула она сердито.
Что было делать? Не мог же я сказать, что мой дорогой друг вытер об меня нож, - это только подлило бы масла в огонь.
- Но теперь кончено, - сказала она, а я молча - пока еще молча - восхищался ею. - Изволь вести себя как следует. Я тебя приструню. С сегодняшнего дня ты без меня из дому не выйдешь.
Этого я стерпеть не мог. У нас в Старом городе есть железные законы. Ни один из наших ребят старше двенадцати лет не выйдет на улицу со своими предками, разве только когда надо прибарахлиться, но есть и такие строгие блюстители приличий, которые едут другим автобусом и встречаются с матерью прямо у магазина. С девушкой можно ходить, только когда за ней ухаживаешь; после медового месяца она ходит одна, а ее муж - с другим женатиком своего возраста.
Я знал таких, которые возили детскую коляску и потом всю жизнь жалели об этом. Сами понимаете, я взвился.
- Ни за что!
Моя старуха покосилась на меня и подошла к шкафу. Она вынула оттуда три пары моих брюк и джинсы.
- Что ж, тогда лежи весь день в постели.
- Ты не можешь держать меня взаперти!
- Посмотрим, - сказала она и вышла.
А я остался без штанов. В другое время я не стерпел бы этого, но после того, как я получил нокаут, самый настоящий нокаут, и решил начать все снова, не годилось с ней воевать. Я был оскорблен в лучших чувствах, оправдаться перед ней не было никакой возможности, я сидел без штанов, не мог разобраться насчет религии и увидеть Дороти. К тому же у меня внутри все переворачивалось и мурашки бегали по коже при мысли о полицейских.
А тут еще, как назло, сигареты кончились. Я выкурил последнюю, выгреб из тайника все окурки и пожалел, что так неосторожно их гасил - они все начисто расползлись. И все же я скурил их один за другим, а потом сел и стал думать о том, как было бы хорошо иметь два десятка сигарет, покуда совсем не распсиховался.
В конце концов я вышел в трусах на площадку и стал кричать. Было так тихо, что я слышал, как моя старуха чистит картошку. Но она мне не ответила. Я чувствовал себя сиротливо, как дух, которого не пускают на спиритический сеанс. Вернувшись в комнату, я сел и задумался. Вот так всегда: будь у меня два десятка сигарет, жизнь казалась бы сносной. Я и курить-то не очень хотел. Мне нужно было только знать, что они у меня есть. Я подумал, что радо все-таки бросить курить, и спустился вниз в трусах.
- Это неприлично, - сказала она.
- Наплевать на приличия, - сказал я. - Мне курить нечего, выйдем на минуту и купим сигарет.
- Значит, ты принимаешь мои условия?
- Из-за тебя я стану посмешищем всего города.
- Не велика беда, - сказала она. - Лучше быть посмешищем, чем арестантом. Я все средства перепробовала. С меня хватит. Раз на тебя положиться нельзя, придется мне за тебя взяться. Кстати, - добавила она, - погляди, на кого ты похож, - того и гляди трусы потеряешь…
- Мне это надоело, - сказал я. - Не можешь же ты все время обращаться со мной, как с ребенком. Я имею право…
- Я тоже имею право, черт бы тебя взял, - сказала она, взмахнув ножом у меня перед носом. - Довольно командовать в доме. Тебе еще восемнадцати нет, а ты уже не даешь мне рта раскрыть. Ты встревал между мной и Гарри, а почему? Да просто потому, что ты эгоистичное отродье и не хочешь считаться ни с чем и ни с кем, кроме своих капризов. Но теперь кончено!
- Можешь лизаться со своим милым сколько влезет, - крикнул я. - Я хочу только несчастную пачку сигарет, а вместо этого на меня попреки сыплются. Кто тебе мешает? Не я, во всяком случае. Делай, что хочешь, только купи мне сигарет.
- Без меня ты не выйдешь, - сказала она.
Мои брюки лежали на стуле, они были соблазнительно близко, меня так и подмывало их взять - эх, вечно я лез на рожон!
- Сейчас же положи брюки! - Не обращая на нее внимания, я сунул ногу в штанину. - Я тебе покажу своевольничать, - сказала она и влепила мне оплеуху. Едва очухавшись, я дал ей сдачи. Удивительно, чего только не увидишь иногда в ничтожную долю секунды.
Я увидел лицо Дороти. Она словно смотрела на эту сцену. Но не это заставило меня просить прощения, а мысль, что все мои благие намерения пропали из-за пачки сигарет.
Она сидела на стуле со страдальческим выражением лица, а я бормотал: "Прости меня… я нечаянно", - и все такое, но это не действовало. Наконец она сказала:
- Ты бы поискал себе комнату - я больше не могу выносить эти скандалы и сходить с ума всякий раз, как ты уходишь.
- Слушай, мама, - сказал я, - ты сама виновата, честное слово. Я был готов отрезать себе руку в тот же миг, как поднял ее… Если б ты только доверяла мне… Тогда я, может, сам решил бы, что делать…
- Ты у меня молодчина, - сказал я. И хотел еще добавить, что для меня в мире нет лучше матери, что она мужественная, умеет надеяться и работать не покладая рук, что она создала для меня дом, который я ценю, хотя пользуюсь им, как гостиницей.
Но железные законы помешали мне. Да еще мысль, что она может подумать, будто я подлизываюсь, чтобы добиться своего. Бросив брюки, я дал задний ход, так сказать, сам наступая себе на пятки.
Через пять минут она вышла из дому.
Через десять - вернулась, поднялась наверх со всеми моими брюками, положила их на спинку кровати и бросила мне два десятка сигарет. Ну, посудите сами, что поделаешь с такой женщиной.
- Мама, - сказал я. - Куда бы ты хотела пойти сегодня погулять?
Она стояла ко мне спиной.
- Не знаю. Да ты обо мне не беспокойся.
- Пойдем в Выставочный парк, оркестр послушаем.
- Люблю хороший оркестр, - сказала она каким-то странным глухим голосом, и я понял, что мы помирились. Но, скажу прямо, оба мы были чудилы, каких поискать.
3
Прогулка по парку была для меня пыткой по двум причинам: одна вам уже известна, а другая состоит в том, что я не выношу оркестры. Они меня нисколько не трогают, и это факт. Когда Гарри и моя старуха были детьми, блеск медных труб, наверно, еще нравился, потому что джаз тогда приезжал из Нового Орлеана, Канзас-Сити, Чикаго, а теперь в Англии появились доморощенные джазисты вроде Хэмфри и Криса Барберов и даже в нашем городишке развелось семь или восемь местных джазов. Своего стиля у них не было - каплями допотопного джаза они разбавляли целые галлоны "Горной девы", "Нью-йоркской красотки" и всякой всячины. У старых духовых оркестров было сильное преимущество - без них не обходились ни процессии, ни похороны, ни парады, ни гулянья в парках, а это было немало до появления телевидения. Так что мою старуху они еще как-то волнуют. А меня - нет. Для меня все началось с того первого раза, когда мне было лет восемь или девять и я, сидя на ступеньках подвала, слушал, как местный джаз наяривал в традиционной манере "Тигровый ковер", "Бэсин-стрит" и прочее в том же духе; эти воспоминания связаны с беззаботными людьми, веселившимися до упаду в облаках голубого дыма.
А чугунная эстрада, окруженная подстриженными кустиками, корзины с геранью, сотни людей, которые пришли со своими стульями и расселись вокруг музыкантов, тоже пришедших со своими стульями, для меня сущий ад. В тот день они выдали всю программу, кроме "Вильгельма Телля". Оркестр был военный. Дирижировал самоуверенный маленький человечек, и они его слушались, как бога, - можно было подумать, что за малейшую ошибку он их всех поубивает. Я вырвал листок из книжки у Гарри, прикрыл глаза от солнца и задремал.
Гарри я пригласил с нами в порыве благородства - когда зашел разговор о прогулке, он зевнул и сказал, что это, конечно, очень интересно, но он, пожалуй, побудет один, поспит, а потом выпьет бутылку пивка и закусит йоркширским пудингом. Тогда я сказал:
- Пошли за компанию, веселее будет.
Мою старуху чуть удар не хватил.
- Вы и вдвоем не соскучитесь, - сказал Жилец. - А мне трудно на старости лет свои привычки менять.
Но я видел, что он не прочь пойти.
- Пойдем послушаем еще разок "Аве Мария", - сказал я и увидел, что моя старуха затаила дыхание. Он взглянул на нее.
- Как думаешь, пойти?
- Тебе не мешает развлечься, - сказала она.
В общем он пошел, и, не скрою, я позвал его не только из добрых чувств - взяв Гарри, я мог хоть иногда отойти от моей старухи. Просто удивительно, каким добрым становится человек, когда у него гора с плеч свалится. Понимаете, я боялся, что Род нас выдаст. Примирившись утром с моей старухой, я унес газеты к себе наверх и стал просвещаться насчет того, что творится в нашем безумном мире.
Я узнал, какие знаменитости бежали с шикарными девицами и куда. Узнал новости о молодежи в разных городах, которые здорово меня насмешили, после того как я прочел раздутый отчет о том, что было у нас. Потом пошли сообщения о подвигах частных сыщиков, грабежах, изнасилованиях и о том, что увидел чей-то муж, когда вместе с сыщиком пошел ночью в свой садик. Разве это новости! Старо как мир. Часов в двенадцать мое приятное занятие было прервано - на улице раздался свист, но я и ухом не повел, зная, что свистит Носарь.
Но он никак не хотел уходить, так что в конце концов я открыл окно и высунулся с газетой в руке, показывая, что занят. Он стоял, задрав вверх голову и заложив два пальца в рот, чтобы свистнуть еще раз.
- Беги отсюда, детка, - сказал я.
Скрестив руки на груди, он спросил:
- Это ты мне? Слышь, старик, у меня хорошие новости.
- С меня довольно вчерашних скверных шуток, - сказал я.
- Твоя старуха пронюхала что-нибудь и заперла тебя?
- Она чуть с ума не сошла, когда мой рукав увидела.
- Плевать. Ты не трухай. Хорошие новости: Род молчал как рыба - нас не заметут.
- Хорошие или плохие - все равно. После вчерашнего мне до вас нет дела.
- Брось, старик. Уговор помнишь - быть вместе до конца.
- Я тебя предупреждал, чтоб никаких ножей.
- Приходи сегодня и скажи это всем.
- Не выйдет, я занят.
Он свистнул, махнул рукой и пошел прочь.
- Ладно, увидимся, - бросил он через плечо.
На том мы и расстались. Но у меня прямо гора с плеч свалилась, когда я узнал, что два молодчика с непроницаемыми лицами не постучатся в дверь. Так что я пользовался концертом, как мог. Нет ничего приятней полусна, и я сладко дремал, а солнце, пробиваясь сквозь листву деревьев и сквозь ресницы, окутывало мои сны светлой дымкой.
Во время пятого или шестого номера моя старуха вдруг стиснула мне колено.
- Господи, Артур, это он!
Я вздрогнул, с трудом сообразил, где я, и спросил:
- Кто?
Но я не мог добиться от нее толку. Оркестр в это время гробил какую-то грустную и медленную мелодию. В дальнем конце эстрады какой-то тип исполнял соло на тромбоне. Он играл стоя, иначе я и не увидел бы его.
- О чем ты, мама?
Она схватила меня за руку и сжала ее до боли.
- Это он - твой отец!
- Не может быть, - сказал я.
- По-твоему, я не узнаю собственного мужа?
- Но ведь ты его так давно не видела - долго ли ошибиться?
- Если это не он, значит его двойник.
Гарри наклонился к нам, и не удивительно, потому что моя старуха говорила в полный голос, все вокруг прислушивались к шипели на нас.
- Она говорит, это мой старик, - сказал я. - Вон тот, что играет на тромбоне…
- Твой отец?
- Так она говорит.
- Пойду взгляну на него поближе, - сказала моя старуха.
- Подожди, пока они кончат играть, - сказал Гарри.
- Довольно я ждала, - сказала моя старуха. - Пятнадцать лет.
И прежде чем я успел ее удержать, она уже начала протискиваться к проходу.
Надо отдать справедливость моей старухе - она умница. Я обмирал со страху, боялся, что вот сейчас она ринется прямо на эстраду, чтоб все решить разом на месте. Но вместо этого она повернулась к эстраде спиной.
Я вздохнул с облегчением и заставил себя не глядеть в ее сторону. Гарри толкнул меня локтем и шепнул:
- Положись на нее: она будет ходить вокруг, пока не найдет местечко, откуда сможет разглядеть его незаметно.
Через несколько минут я увидел, что она огибает дальний конец эстрады. Я все ждал, что тромбон вдруг умолкнет и кто-нибудь спрыгнет на землю.
Она не вернулась.
- Сиди спокойно, - сказал Гарри. - Теперь она следит за ним.
- Будет скандал.
- Ни в коем случае. Подойдем к ней после концерта.
- Вы пойдете со мной?
- Если хочешь.
- Если хочу! Да я умру, если не пойдете.
- Я все равно держался бы неподалеку, - сказал он.
- А вы бы вздули его на моем месте?
- Это уж глядя по обстоятельствам.
Я понял, о чем он говорит, и попробовал разобраться в своих чувствах. Теперь, когда мое желание исполнилось, я отдал бы все на свете, чтобы этого не было. Признаюсь честно, я боялся встречи с ним. Судя по всему, этой встречи и искать не стоило, мне-то уж во всяком случае. Он бросил семью и сбежал. И ни разу не вспомнил о моей старухе, не говоря уж обо мне, за долгих пятнадцать лет. Он был такой же сукин сын, как те, про которых пишут в воскресных газетах. И все же он был частью меня самого, и я хотел знать, что эта за часть такая.
- Только не торопись решать, - сказал Гарри.
- А вы откуда знаете?
- Нетрудно догадаться, - сказал он, потрепав меня по колену. - Это написано у тебя на лице, малыш. Сохраняй хладнокровие и гляди в оба - не делай ничего такого, о чем после придется пожалеть.
Когда предстоит что-нибудь неприятное, я всегда действую с ходу. Так было и теперь. Как только дирижер раскланялся и музыканты зашевелились, укладывая инструменты, я выскочил в проход и стал пробиваться к эстраде через толпу. Гарри потянул меня за рукав.
- Давай лучше кругом обойдем, - сказал он.
И мы обошли кругом. Моя старуха была возле того конца эстрады, где стоял мой предок; глаза сухие, но платок зажат в руке наготове.
- Он?
Она кивнула, не отрывая от него глаз, а он тем временем стал спускаться с эстрады.
- Боже, как он постарел! - прошептала она.
Я ничего не сказал, но подумал, что сейчас он постареет еще больше. Гарри ласково взял ее за руку, давая понять, что нужно уйти.
- Пусти!
- Ах, извини, - сказал он и отошел в сторону.
- Не сердись, Гарри. Кажется, я не в силах довести это до конца.
- Дело твое, - сказал он.
- Я не вынесу скандаля, - сказала она. - И не смогу взглянуть ему в глаза - подумай только, а ведь во всем виноват он!
- Ты как хочешь, мама, а я намерен потолковать с ним.
- Не вмешивайся!
- Я должен увидеться с ним, мама. Хоть раз.
- А обо мне ты не думаешь?
- Но ведь это его отец, Пег, - сказал Гарри.
- Тогда ступай спроси, как его зовут. И если он не признается, уйди.
Я пошел, но тут же вернулся бегом.
- А как его зовут?