Носаря с Малышом все еще не было. Они выскользнули в дверь, как только в зале снова погас свет. Пробегая мимо нас, они хохотали, как сумасшедшие. А потом появились ребята Келли. Мы сразу отрезали им путь к отступлению. Я слышал, как один крикнул: "Какого хрена свет не горит?"
И тут мы им дали жизни. Лупили их почем зря и орали, а эхо подхватывало крики, и они становились громче в десять раз, как через усилитель. Начал я драться без всякой охоты. Но потом схлопотал сильный удар в подбородок чем-то твердым, наверно кастетом, и это поддало мне жару. Вскоре я уже не отставал от других.
В темноте не видно с кем дерешься. Кто-то хватает тебя за пиджак, или за рубашку, или вцепляется пятерней в лицо, а ты стараешься ощупью обхватить его вокруг пояса. Один из младших заплакал. Носарь крикнул:
- Ты здесь, Артур?
Я откликнулся. Но тут они прорвались и побежали назад, к запасному выходу. Дверь распахнулась с таким грохотом, что все зрители, наверно, повскакали с мест. Носарь крикнул:
- В погоню!
Мы ринулись по коридору, и у меня мелькнула мысль, что победа досталась нам очень уж легко. Мы сгрудились у двери, как стадо баранов перед пропастью. Задержка вышла из-за плачущего мальчишки, одного из тех двоих, которых я поставил у запасного выхода.
Он сидел в углу, закрыв лицо руками. И руки у него были в крови. Носарь встал около него на колени и спросил, что с ним. Он не ответил и не отнял рук от лица. Малыш-Коротыш вышел на улицу.
- Что-то больно уж тихо, - сказал он. - Не нравится мне это.
- Да, слишком легкая победа, - сказал Носарь. - Их и было-то всего несколько человек.
- И Келли с ними не было, - сказал Малыш.
- Они, наверно, почуяли неладное и смотались через главный вход, - сказал я. - Мы перехватили только троих или четверых. А остальные удрали.
- У этого мальца нос расквашен, - сказал Носарь. - Надо его увести отсюда… Род, выведи его через зал.
- Пойдем, - сказал Род. И они ушли в зал. Так было всего безопаснее. Конечно, их могли накрыть билетеры, но лучше уж билетеры, чем дружки Келли.
- Может, и нам пойти через зал? - предложил Балда.
- Они только того и ждут, - сказал Носарь. - Но мы их вокруг пальца обведем.
Он повел нас в один из тех узких переулков, которые тянутся к главной улице, вытаскивая на ходу нож.
- Убери нож, Носарь, - сказал я. Он злобно поглядел на меня.
- Не будь дураком! У них столько железа, что целый корабль построить хватит. Нам одно остается - налететь, проучить их хорошенько, а потом врассыпную.
- Ладно, - сказал я. - Ты как знаешь, а с меня довольно. Я сыт по горло.
- Нашел время уходить, - сказал он и пошел вперед.
Конечно, он оказался прав. Железа у них хватало. Они выскочили из подъездов, размахивая велосипедными цепями, бутылками, ножками от стульев. Дело приняло серьезный оборот. Нам оставалось только уносить ноги. Мы с ними так и не сквитались за свой штаб, не до того было. Уже у главной улицы я увидел Келли - он гнался за Носарем; надо было выручать Носаря, и я бросился Келли под ноги. Я услышал ругань и понял, что Келли здорово хлопнулся. Я не остановился, чтобы убедиться в этом, а побежал дальше через улицу. Машины резко сворачивали или тормозили. Троллейбус чуть не въехал на тротуар. Наши ребята рассыпались по всей улице, дружки Келли гнались за нами, кричали и улюлюкали нам вслед, как очумелые.
Прохожие ошалели. Какая-то женщина с коляской вопила, запрокинув голову. Носарь нагнал меня и, задыхаясь, стал благодарить.
- Молодчина, Артур! - крикнул он.
Но я слишком запыхался и не мог ответить. Никогда не забуду, как мы петляли по окраине, чуть не падая от усталости, но боялись остановиться и все прислушивались, нет ли погони. Минут через десять мы потеряли их из виду, и если вы думаете, что десять минут - это не так уж много, попробуйте сами пробежать те же десять минут, когда за вами погоня.
Мы вбежали во двор какого-то склада. Залегли там и притаились, прислушиваясь к своему дыханию. Мы пыхтели, как два паровика. И вдруг Носарь засмеялся.
- Поглядел бы ты на его рожу, - сказал он. - Этот хмырь не ожидал, что его самого ножом припугнут. Ты его здорово долбанул, и знаешь, что он сделал со страху?
- Мне наплевать.
- Не прикидывайся, Красавчик, - сказал он.
- Брось, Носарь, - сказал я. - Не лезь ко мне. Дай очухаться. Я выдохся вконец.
- Ну, это пройдет, - сказал он. - Слушай, ты не поверишь - он до того напугался, что сам схватился за лезвие. Я бы его, конечно, не пырнул, но сразу стало ясно, что он в штаны наклал со страху… И нож он у меня живо отпустил.
- Ты же мог его убить.
- Не мог… Вот погляди сам. - Он вынул нож и показал мне, проводя по лезвию большим пальцем. - Видишь кровь?
- Ты с ума сошел, Носарь. Вытри скорей.
- Сперва потрогай.
- Не хочу.
- Ну хоть коснись пальцем.
- Нет уж, спасибо.
Носарь поднес нож к самому моему носу и захохотал. Я перевернулся на живот - мы оба лежали навзничь, положив головы на какие-то мешки, - и вдруг он на меня прыгнул. Уселся верхом и стал подскакивать, как наездник на лошади.
- Надо ножик наточить!
Он стал точить нож об мой рукав, как о ремень, и я подумал, что на пиджаке останется кровь. Сперва я не шевелился, словно окаменел, - был уверен, что он рехнулся. Но, почувствовав прикосновение ножа, я дернулся и вскочил…
- Тпру, лошадка! - крикнул он со смехом. - Тпру!
И все время подпрыгивал на мне, держась одной рукой за мой воротник, словно за лошадиную гриву. Вообще-то он был сильней меня, но страх прибавил мне сил. Резко повернувшись, я ударил его локтем и сбросил со своей спины.
Он лежал на булыжниках с перекошенным лицом, и я сперва подумал, что он напоролся на нож, как иногда показывают в кино. Встав около него на колени, я спросил:
- Что с тобой, Носарь?
- Ага, друг! - сказал он, наконец, давясь от смеха. - И ты ножа испугался?
Я чуть не пнул его ногой. Но вдруг понял, что это ни к чему - он уже не имел надо мной власти. Лучше уйти и бросить его здесь.
- Эй, Артур, куда ты? - Он сел. - Ты что, шуток не понимаешь? Артур! - Я не ответил. - Вернись, Артур, я больше не буду!
Я был тогда очень молод, и дружба много для меня значила. Но я не отозвался. Я выскочил через лазейку в заборе и побежал со всех ног, чтобы не слышать его голоса.
Не в том было дело, что, дав слово, он сразу же его нарушил. И, конечно, решил это с самого начала. И не в том, что я так уж боялся ножа, кто бы его ни пустил в ход - Носарь или Келли. Я убежал, потому что Носарь был мне совсем чужой. Я только воображал, что мы друзья. А он был чужой. Хотя нам часто бывало весело вместе, все же это был чужак, который только надел маску Носаря. А когда маска упала, мне ничего не оставалось, как бежать без оглядки.
VIII
l
ело все в том, что мы совсем не знали друг друга. Я оттого и убежал, что вдруг понял это. Я не просто убегал от Носаря - нет, я убегал от всех, кого, как мне казалось, я знал. И еще я понял, что хотел убежать от чего-то, что открыл в самом себе, - помните, зеркало в уборной? Я как идиот разглядывал свое лицо, недоумевая, как могут люди меня не любить и не верить мне. Еще детьми мы, насмотревшись всяких фильмов, часто играли в благородных и злодеев. Никто не хотел быть злодеем, но кому-нибудь приходилось уступать, иначе игра не получалась. Не знаю, как другим, а мне никогда не удавалось убедить себя, что я могу быть злодеем. Но, честно говоря, игре это никогда не мешало, и постепенно до меня дошло, что другим так же легко считать меня плохим, как мне самому - хорошим. Я считал плохим своего лучшего друга, а это все равно, что самому быть на его месте. Вы, конечно, подумаете, что я спятил, но я именно это понял и оттого убежал.
Не стану писать репортаж о том, как я давал кросс в тот вечер, оставив Носаря на дворе склада. Просто представьте себе, что я бежал со всех ног, думая о своем, и ничего вокруг не видел.
Я завернул за угол и вдруг наткнулся на двоих полисменов.
- П-простите, - сказал я и попятился. Один из них подошел вплотную.
- Куда спешишь, сынок? - спросил он.
Я пискнул, что, мол, обещал быть дома к десяти часам.
- Эх, вот если б мои дети бегом бегали, чтобы поспеть домой вовремя! - сказал он.
Но второй был не так прост.
- Похоже, что он бежит после драки или чего-нибудь в этом роде, - сказал он.
- Да что вы, сержант. Я засиделся у своего двоюродного брата, мы телевизор смотрели. Честное слово, мой старик с меня шкуру спустит.
- Ладно уж, пускай бежит, - сказал первый, дружелюбно потрепав меня по плечу.
Меряя мостовую, я услышал, как они вдруг заорали: "Стой! Стой!" Может, потрепав меня по плечу, он выпачкал руку в крови. Не знаю. Они гнались за мной до конца улицы, но я опередил их ярдов на десять и шмыгнул за угол, а там было несколько перекрестков. Я этим воспользовался, пробежал два переулка и нырнул в третий. Ворота углового дома были открыты. Я проскользнул в ворота и тихонько затворил их за собой. В подворотне было темно. Видно, хозяев не было, а свет из окон соседних домов задерживала высокая стена.
Я слышал, как они протопали мимо, подождал минут пять - недаром Носарь научил меня всегда сохранять хладнокровие - и повернул назад, туда, откуда прибежал. Но, верьте или нет, они стояли в какой-нибудь сотне ярдов от ворот. И снова началась гонка. В конце концов я выскочил на Шэлли-стрит и уже почти добежал до главной улицы, как вдруг увидел огни и услышал свисток. Спасло меня лишь то, что они не успели еще свернуть за угол, а я уже был возле миссии "Золотая чаша".
Я влетел в пышно разукрашенную прихожую. Лестница вела в темноту, к застекленной церковной двери. Стены дрожали от гимна про какую-то пустынь, и я неслышно прикрыл за собой входную дверь. Я слишком запыхался, чтобы идти в церковь. Мало сказать - запыхался: у меня сердце чуть не выскочило из груди. Я заполз по лестнице наверх и сел возле двери, чтобы отдышаться, а звуки гимна все нарастали, стены тряслись, хор гремел, словно американская кавалерия, скачущая с холма, только вместо воинственных криков раздавались "Аминь!" и "Аллилуйя!"
Это меня как нельзя более устраивало. Я чувствовал себя в безопасности.
Пение смолкло, и кто-то начал читать молитву. Я догадался, что читает молодая девушка. Будь это старуха или мужчина, я не обратил бы на молитву внимания: ребенком я ходил в воскресную школу и слышал их чертову пропасть. Но молитву читала девушка, и голос ее звенел.
В этом голосе была искренность. Он звучал, как флейта, которая вместо нот наигрывает слова. Читала она нараспев.
Словно она за меня молилась, и молитва была похожа на стихи:
Господи всеблагой,
Милосердный Христос,
Свой пресветлый лик Не отринь от нас.
Господи, с престола воззри твоего,
Господи, яви нам милость твою.
Спаситель, даруй исцеление души
Недостойным рабам своим.
Господи, спаси и помилуй нас,
Помилуй наш грешный мир,
Не оставь молодые души,
Ввергнутые в пучину греха.
Боже, единый и милостивый,
Услышь моление мое,
Исполни меня духом твоим
Человеческого ради спасения
И сподобь хоть одну душу грешную
Обратить ко вере святой Аминь!
Они спели еще один гимн, и какой-то мужчина прочел короткую молитву, но я слышал только голос девушки, звучавший, как флейта. А потом они стали расходиться. Я весь дрожал - слишком много было переживаний для одного вечера - и не затесался вовремя в толпу, пока они разговаривали, К тому же я хотел увидеть эту девушку. Мимо меня прошли десятка два людей, а она все не показывалась. Я уже решил уйти - правда, дверь церкви была открыта, и я слышал чей-то голос, но приходилось рисковать.
Я спустился с лестницы. Но тут из двери вышел старик, обнимая за плечи девушку.
- Давно уж не было такой удачной службы, как сегодня, Дороти, - сказал он. Потом поднял глаза и увидел меня. Надо отдать ему справедливость - он не рассердился и не стал орать.
- Здравствуй, брат, - обратился он ко мне. В первый раз в жизни меня назвали братом, и я не знал, что отвечать.
- Здравствуйте, мистер, - сказал я.
- Это мой папа, пастор Джонсон, - сказала девушка.
- Очень приятно, - сказал я.
Теперь я по крайней мере знал ее имя и фамилию - Дороти Джонсон; но я чувствовал, что пройдет немало времени, прежде чем я решусь взглянуть ей прямо в лицо, да и вообще неизвестно, решусь ли. Когда я теперь думаю о ней, то не могу вспомнить, как она была одета, - кажется, в бумажное зеленоватое платье с поясом. Но это не имело никакого значения, точно так же как ее рост, фигура, лицо. Немного, правда? Я хочу сказать - немного для того, чтобы сохранить в памяти на долгие годы, может быть, на целых шестьдесят или семьдесят лет. Светлые волосы, серые глаза, не накрашенная, одета просто - я хочу сказать, ей незачем было украшать себя, во всяком случае для меня. Другое дело - ее голос и вера.
Клянусь, никогда в жизни я не встречал такой девушки. И такого человека, как ее старик: высокий, худой, лысый, с добрым лицом и острыми глазами.
- Ничего не бойся, - сказал пастор. - Не прячься в темноте. Всегда иди прямым путем к спасению. Смело прыгай через пропасть, если на другой стороне ее обитель благодати.
Потупившись, я сказал:
- Ну что ж… спасибо.
- Закрой дверь, Дороти, - сказал пастор. - Надеюсь, молодой человек выпьет с нами чашку чаю.
- Нет, спасибо, мне нужно идти.
- Чайник закипит через минуту.
- Останьтесь, выпейте чаю, - сказала Дороти, закрывая дверь.
- Мне нужно домой, - сказал я. - Моя стару… моя мама ждет меня. Уже поздно.
- Но ведь если вы скажете, что были в церкви, она не будет вас ругать, правда?
Ну что на это возразишь? Дороти зажгла свет и убежала, а старый пастор пропустил меня вперед, и не успел я оглянуться, как уже сидел за столом, накрытым белой скатертью.
Никогда не видел такой простой комнаты и такой простой еды, но больше всего меня поразило, что мне были рады. Разговаривая с этим милым стариком, я старался повернуться так, чтобы они не видели мое плечо. Но они, наверно, заметили кровь у меня на пиджаке, хоть и не показали виду.
- Вы где-нибудь работаете? - спросил пастор.
- Работаю на стройке. Мы кладем трубы, но это далеко отсюда, в другом конце города.
- Чтобы заработать себе на хлеб, я перепробовал все профессии на свете, - сказал он. - В молодости я сильный был - работал все больше на строительствах, пока бог не призвал меня в свои служители.
- Папа строил небоскребы в Америке, - сказала Дороти.
- Я бы побоялся!
- Ну, я об этом и не думал, - сказал пастор. - Я тогда был молодой, крепко стоял на ногах и не верил, что могу упасть, взбирался на высоту в сотни футов по узкой стальной лесенке, а земля внизу лежала, как муравейник. Но у меня была вера - не в бога, заметьте, а в свое собственное тело, я не допускал и мысли, что могу упасть или хотя бы поскользнуться. Да, уверен был, что со мной ничего не случится. И даже когда шестеро славных ребят, крикнуть не успев, полетели со страшной высоты, я не понял… Словом, это меня не потрясло. Иногда я вспоминаю об этом и прошу бога простить мою языческую глупость.
- На дерево я залезу не хуже других, - сказал я. - Но так высоко не решусь.
- Значит, вас легче спасти, чем меня, - сказал пастор. - Все строители - и особенно строители небоскребов - блуждают во мраке. Какая самонадеянность! Это можно понять, только когда увидишь таких людей, какими были мы.
- А вы давно работаете? - спросила Дороти.
- Года два, - сказал я. - Но мне уже приходилось во многих местах работать.
- С тех пор как школу кончили? - Я кивнул. - Тогда мы, наверное, ровесники.
Я не мог этому поверить - она, моя ровесница, может закрывать глаза и молиться, а я никогда и не думал о боге, не говоря уж о том, чтоб молиться ему.
- Да, вы с ней ровесники, - сказал пастор. - Надо бы вам познакомиться получше.
- Но я, право, не знаю…
- Приходите в церковь, по воскресеньям и средам - служба, по четвергам - чтение библии.
- Но я другой веры.
- Это неважно, все равно приходите. А то - милости прошу в понедельник или во вторник, сыграем в шашки. Вы играете в шашки? Вот и отлично, у меня давно уже нет хорошего партнера.
- Папа - любитель шашек, - сказала Дороти. - А вы какого вероисповедания?
- Сам толком не знаю - ходил в воскресную школу, и мне это надоело до смерти.
- А наша религия не надоест, - сказала Дороти.
Я чувствовал, что меня опутывают какой-то сетью, и встал:
- Простите, но мне пора.
- Смотрите же не забывайте нас, - сказал пастор. - Дороти, проводи его.
У двери она сказала:
- Приходите завтра слушать проповедь.
- Религия - это скучища. Сегодня мне в первый раз не было скучно, когда вы молитву читали.
Значит, господь избрал меня своим орудием, - сказала она. - Вы ощущали когда-нибудь прикосновение бога, Артур?
И она коснулась моей руки.
- Так - никогда, - сказал я. - Ни разу я этого не чувствовал и вообще ничего не чувствовал. От гимнов и всего остального меня в сон клонит.
- Приходите ради меня, - сказала она. - Завтра вечером. Пожалуйста.
- Скажут, что я с ума сошел.
- То же самое говорили и про апостолов - сошли с ума от молодого вина. Но разве вам не все равно, что люди о вас думают?
- Я сам себе хозяин, ни на кого не оглядываюсь.
- Но не настолько хозяин, чтобы послушаться своего сердца!
- Вы хотите меня принудить!
- Нет, убедить. Папа говорит: никогда не вколачивай религию людям в голову. Когда говоришь с ними об истинной вере, они робеют, тут уж ничего не поделаешь, но принуждать никого нельзя.
- А вы вот принуждаете!
- Нет, только направляю.
Но по пути домой я понял, что все это не так-то просто. Если они и не вколачивали в меня свою веру, то подталкивали к ней - дело ясное. И я уперся. Может, они желали мне добра. Но я не мог этого принять. Коснись бог или там Иисус Христос меня так, как она коснулась моей руки, ну, тогда я, может быть, и поддамся. Но даже тогда все будет совсем не так. По-моему, религия - я говорю про настоящую религию - это тайна. Ходит человек, с виду такой же, как все, и помалкивает: никаких гимнов, никаких молитв, никакой раздачи бутербродов на улице - словно ты на секретной службе. Повинуешься приказам, но без шума, и когда делаешь кому добро, то незаметно, а если человек, скажем, проштрафился на работе, то религия его выручает.
К тому же у меня язык не повернулся бы сказать моей старухе, что я "спасен". Никогда в жизни.
Я сгорел бы со стыда. Пришлось бы ей самой допытываться, разузнавать, и, может, она постепенно привыкла бы к этому и гордилась. Но она тоже в жизни не сказала бы мне, что знает про это.