Леонид Бородин
Киднепинг по-советски
Детали этой истории по некоторым причинам и сегодня не могут быть оглашены. Но, восстанавливая события, если я и допустил импровизацию, то исключительно в деталях.
Игорь Смольников считал, что жить можно, и был прав, потому что жил.
Он был дважды и трижды прав, ему было с чем сравнить, потому что однажды то самое, другое, что есть "не жить", в натуре нарисовалось ему своим хамским оскалом. Более того, Игорь знал, и опять же по личному опыту, что не жить, это не всегда означает - умереть. К примеру, жить в степи, но всю жизнь тосковать по горам, по сути - издыхать в тоске по иному, недоступному вообще или просто от лени и трусости сделать шаг навстречу… Впрочем, когда таким образом рассуждал или думал, то полагал, что в основании тоски больше самого обычного вранья, чем тоски как таковой. Есть же тип людей, которые живут и скулят всю жизнь, и скуляжом другим, кто рядом, жизнь отравляют. Личный опыт, если он, как говорится, принят во внимание, - великое дело.
Имея по отцовским связям шикарный блат, с треском провалился он при поступлении в Автодорожный институт, так провалился, что никакой блат не помог. То-то был позор. Катастрофа! Честолюбивому своему папаше-работяге на глаза показаться не мог. В городишко, где все все о всех знают, пути заказаны. Ремесла в руках никакого. Болтался по столице, глазел на людей, которые все при жизни и при деле, завидовал, издыхал и гнил. Предкам задвинул туфту, что, мол, решил сперва жизнь познать, попахать вусмерть, а потом уже… и так далее… Мать, плакальщица-идеалистка, поверила, посыпались письма с ахами и причитаниями. Папаня, тот нет! Не поверил. И молчал. Его молчание, пожалуй, было побольнее материнских слез.
Тут-то и покатился, покатился… Даже не так - спрыгнул, как в яму, сразу на самое дно. На жратву и бормотуху зарабатывал на вокзалах. Когда не хватало, скидывался на троих, когда хватало - за троих на одного. Кантовался при общежитии института. Выследили, выперли. Приятели бомжы вывели на ночлежку по полтиннику за ночь. Когда на лацкане пиджачка поймал первую вошь - разрыдался, соплями поизмазался. И был уже не Игорь Смольников, а Игорек и никак иначе. Насобачился в электричках обдирать лохов в очко. Не зарывался, ограничивался трояком, самое большое - пятеркой, потому под хипеж не попадал. И вообще ни в пьяном, ни в трезвом виде не бузил, просто тихо гнил себе не в радость и не в горе…
После, когда все это кончилось, не раз пытался доискаться до первопричины падения и, кажется, убедил себя в том, что падения, собственно, как такового вовсе не было - эксперимент над собой поставил на предмет отпускания вожжей и только. Ведь в сущности сколько это длилось? Чуть более трех месяцев. На фоне уже прожитой жизни в девятнадцать лет и, тем более, в сравнении с тем, что еще впереди, мгновение, которое запросто не в счет. И все бы в приговоре проклятому прошлому было чисто и логично, если бы не одно обстоятельство, которое, как ни крути, так и просилось именно в счет. Не собственной волей выкарабкался Игорь Смольников, бомж, картежник и пьяница, из ямы, попал в которую зато, увы, исключительно сам! Конечно, теорию экспериментального падения можно было бы подпереть этаким бревнышком, дескать, не будь воли к жизни, никакие обстоятельства не помогли бы… Но обстоятельства были и помогли.
Игру в очко Игорь освоил за месяц в колхозной обязаловке, когда их десятый класс на весь сентябрь был отправлен на уборку картофеля, турнепса, моркови и прочих даров полей. Но с овощей Игорь слинял уже на третий день по прибытии в колхоз, пристроившись грузчиком на МАЗ, тоже откомандированный на уборку аж из другой области. Здоровьем Бог его не обидел, мускулы нарастил сам - взялся один нагружать и разгружать бортовую вместо двух дохляков, которые истекли жалобами на перегрузку. Намахавшись изрядно лопатой у зернопогрузчика, можно было завалиться после в теплое зерно и балдеть полтора часа - семьдесят километров до элеватора. Потом опять отмашка в несколько потов и опять балдеж на ветерке. Два часа обед. После обеда еще два рейса - водила в стахановцы не выбивался, и как на него ни наседали, три рейса в день - и отвалите!
Только что, в августе, Игорь получил водительские права, с отцовским "москвичом" управлялся, как с велосипедом, и тут, однажды выпросив баранку, продемонстрировал водиле очевидные способности. Через неделю водила вчистую обнаглел, поддавать начал, за баранку садился лишь близ пунктов назначения, благо по пути ни ГАИ, ни переездов, степь да степь кругом, несколько деревень проходом - тут главное - кур да гусей не передавить, а так - знай жми на железку!
Этот месяц обернулся Игорю праздником. Водила забрал его из команды на свой постой в красный уголок колхозной бригады, где все свободное время они валялись на матрасах и резались в очко. Сперва за так, потом, когда Игорь вполне овладел технологией психологического давления на противника, а в этом он преуспел к явной досаде учителя, в ход пошли рубли, правда, только рубли - фактически они просто перекочевывали из кармана в карман, и из-за весьма ограниченного их количества ни один, при всем желании и умении, обогатиться не мог - сплошной понт, а не игра.
Поскольку водила обучил Игоря еще и двум-трем шулерским приемам, то понятное дело - когда в дни своего "падения" он обнаружил пристрастие населения пригородных московских поездов к изничтожению проездного времени посредством всесоюзно известного "очка", то пройти мимо такого средства обогащения не мог. В кратчайшие сроки установил, что дачники охотнее подсаживаются к колоде утром, когда едут "туда", а работяги наоборот, когда возвращаются с работы. Что в электричках киевского направления игра идет крупнее, чем курского или ярославского, а по савеловскому только время терять. Что, если нарвешься на себе подобных, они, как правило, парами работают, лучше, судьбы не искушая, проиграть и оторваться. Что в поисках клиентов менять следует не вагоны, а электрички. Когда напрочь и принципиально отказался от погрузо-разгрузочных калымов на вокзалах и, возгордись искусством своим и изяществом стратегии, с присущей ему во всем самонадеянностью переключился на "очко", тогда-то и случилось то самое, что впоследствии и было обозначено им как некое обстоятельство, сыгравшее известную роль в процессе душевного возрождения.
Не вычисленный вовремя ханыга-одиночка так толково работал под служаку нижнего звена, что Игорь наглухо потерял бдительность. Подкидную карту тот отскребал от лавки ногтем и совал в кулак сбоку, пыхтел, ерзал и ревниво озирался, высмотрев подбор, карты свои разве что под задницу не совал, выигрывая, сиял, проигрывая, растерянно хлопал длинными рыжими ресницами и суматошно шарил по карманам в поисках рублевика. Хотя личное амплуа Игоря было несколько иное, он канал под разнорабочего (на большее не позволяла поистрепавшаяся одежонка), приемами они копировали, как дразнили, друг друга. И это совпадение не насторожило. Лишь когда после очередной сдачи у ханыги на руках оказалась масть, которой никак не могло быть, Игорь встревожился, слишком поспешно вышел из игры, а на первой же остановке - из электрички. И опять был прокол; не заметил, что вышел не один. Утренняя пивоопохмелка погнала его на поиски туалета или хотя бы в меру тенистой аллеи. На подходе к аллее у глубокой канавы-обочины его и нагнал конкурент.
- Ну, ты, фраер неписаный, пера хочешь? - услышал Игорь со спины и обернулся.
Ханыга ощерился двумя рядами гнилых зубов, а в руке штыком нож-самоделка из плохой стали, скорее всего, из ромбичного напильника, по форме и вправду похож на гусиное перо.
- Сявка! - буркнул Игорь пренебрежительно и кулака пожалел, излюбленный для всякой прочей мелкоты прием - локтем под челюсть, от чего, как правило, короткий шок, достаточный, чтоб добить или обезоружить. Но так должно быть, когда в форме, когда три раза в неделю по три часа секция самбо, каждое утро гантели, каждый вечер перед сном бег вокруг свалки пятиэтажек. Но если что ни вечер - бормотуха, а с утра пивцо с тухлятинкой, откуда взяться чистоте приема! Гнилозубый только хрюкнул изумленно, рука же его с пером метнулась на встречу с бедром противника, и что встреча не состоялась - заслуги Игоря в том почти не было. Поскольку боком стоял, левой рукой, как положено, ни отбить, ни перехватить перо не мог, правой дернулся, поймал пальцы ханыги вместе с частью лезвия, при развороте ноги заплелись, и он повалился на спину, забрызгивая кровью свои единственные, более или менее приличные брюки. Тогда-то вот и подступил к зрачкам образ того самого - "не жить", перо уже прощупывало подреберье, препятствие - ладонь. Что за препятствие! Игорю казалось, что лезвие вот-вот рассечет ее пополам, боли не чувствовал, потому что уже предчувствовал другую боль, смертельную, непереносимую, спасение от которой только в небытии. Падая, свою левую подмял под себя, а левая рука ханыги уже выдавливала ему глаза и рвала ноздри. Был то миг возмездия за измену жизни - и такая мысль успела прошвырнуться по извилинам в то, в сущности, короткое мгновение, менее минуты, когда "не жить" зависло над ним и заслонило небо.
Закончилось все как в сказке, по закону чуда. Ханыга вдруг оторвался от него и улетел. А к позорно поверженному Игорю склонился мужик с рыжеватой бородкой и усами, в потертом джинсовом костюме.
- Жив?
- Вроде…
- Вставай! - И подал руку.
Ханыгу Игорь увидел в канаве-обочине. Он уже стоял на ногах и оттуда, снизу, беззлобно грозил им обоим пером.
- Топай! - прикрикнул на него мужик, и тот послушно потопал вдоль обочины в сторону перрона. Мужик пошарил в карманах, достал платок, не шибко свежий, и принялся перевязывать Игорю ладонь.
- Как же ты поддался, - ворчал он, - с виду не хиляк. Повезло, что мне в кусты приспичило.
Теперь Игорь присмотрелся к нему и определил, что не "мужик". Лет, во-первых, не более тридцати, интеллигент, в том не ошибешься, наверняка дачник. Чуть отдаль увидел битком набитую хозяйственную сумку, отнюдь не брошенную второпях по причине срочного спасения погибающего, но заботливо прислоненную к телеграфному столбу. И в том усмотрел некую исключительно положительную характеристику своего спасителя, чему даже позавидовать можно, если сформулировать…
- Глубокий порез. В больницу бы надо. Ты здесь живешь или как?
- Никак. Тоже в кусты приспичило.
- Спасибо, что напомнил.
Повертев шеями, оба обособленно друг от друга пообщались с кустами одичавших акаций.
- Больницы здесь нет, это точно. Медпункт, может, и есть, но где? - Не слишком доброжелательно покосившись на Игоря, проворчал: - Ну, ладно, пошли ко мне, йод и бинты где-то должны быть. Один вопрос и чтоб без обиды. Что не блатной, сам вижу. А вот на домушника похож…
Подумать только, за вора приняли, а он и не обиделся, головой помотал, бормотнул невнятно.
- Вроде как бичую. Временно. В институт провалился.
- А, вот так! Понятно. Сочувствую. Для молодого советского человека истинная трагедия.
Юморок Игорю не понравился.
- А для несоветского праздник, что ли?
- Возражение принимается. - И руку протянул. - Аркадий. - Спохватился, вспомнив о ранении, по плечу хлопнул. - Игорь, значит? Или Игорек? Нет? Ну и добро! Пошли!
Долго петляли проулками. Игорь плелся сзади и чувствовал себя приблудной немытой дворнягой. После затяжных октябрьских дождей в первые дни ноября словно лето вернулось. В тени двадцать, на солнце - хоть загорай. И было то очень кстати. Свой плащ Игорь по пьянке где-то так замазутил, что носить его можно было исключительно ночью, ибо ночью не только все кошки серы, но и все плащи, будь они многажды замазучены. Пиджачок же был еще ничего, хотя выборочно тоже приобрел оттенки, текстильщиками не задуманные. Теперь вот брюки испохабил. Если б стирануть в холодной воде, спасти еще можно.
От дачных гнезд пахло уютом и житейской устойчивостью. То слева, то справа с дачных заплотов на тропу свисали гроздья черноплодной рябины, отчего-то не востребованные хозяевами участков. Собаки добросовестно отрабатывали свои служебно-сторожевые пайки. Над головой вороны выясняли свои вороньи отношения. Дачники копошились в земле. Дети качались на качелях и в гамаках. А солнце в небе щедро освещало и освящало мир живущих, в котором Игорь чувствовал себя явившимся из мира теней - вот уж обидно-то! И послушное ковыляние за внезапно объявившимся доброжелателем казалось куда более унизительным, чем дни и месяцы бичевания, потому что - захотел и забичевал. Хочу - живу, хочу - помираю. И ничьи пятки перед глазами не мелькают. А сейчас вот, как головой ни крути, в метре стоптанные кеды шарк-шарк, и в ритм их шарканью пульсирует боль в порезанной ладони, да все сильнее и сильнее, и кровь через платок тоже, кажется, капает ритмично на вязки-шнурки запыленных штиблет.
Дачка оказалась не ахти какая, а хотелось, чтоб была именно "АХТИ!", тогда можно было бы возгордиться пролетарством и спокойным презрением откликнуться на прихоть барского милосердия и тем сравняться и сохранить достоинство. Но и домик, к которому они, наконец-то, притопали, и крохотный палисадник, аккуратно огороженный пилорамными отходами, и крылечко со следами недавнего и не шибко профессионального ремонта - короче, вся картинка словно мордой о плетень тыкала и укоряла, что, мол, вот тоже не при излишках люди живут, но до скотства не опускаются. Аркадий забарабанил в дощатую дверь, она раскрылась, и появился еще один, такой же при бороде, только без усов и темномастный. Увидев за спиной Аркадия чужого, округлил и без того шароподобные зенки.
- Со мной. Подробности письмом, - сказал Аркадий, пропуская Игоря вперед. И тут же в сенях с откровенной торопливостью завернул его от входной двери в бездверную застекленную террасу. Усадил на топчан - скамейку и попросил-приказал чернобородому отыскать на какой-то хозполке аптечку. Потом они оба, мешая друг другу, обрабатывали рану йодом, категорически запретив Игорю стонать и "рожи корчить", неумело перевязывали ладонь, израсходовав столько бинта, что его хватило бы на полную санизоляцию обеих рук. Притом будто так, между прочим, устроили сущий допрос на предмет биографии. Особенно изощрялся тот, другой - Илья, все с какими-то подковырками, и Игорю приходилось не просто отвечать, но и словно оправдываться в чем-то, что-то доказывать, что он вовсе не такой-то и не такой-то, в общем, что не чемодан. К концу перевязки-допроса Игорь заподозрил, что нарвался на тайных сектантов, но эта догадка и успокоила его. Сектанты - это ж дурики. Чего доброго, вербовать начнут, можно покочевряжиться и отвалить - ни один нормальный человек не клюнет на ихнюю блажь. Эта мысль не только вернула ему чувство уверенности, но даже вооружила ощущением некоторого превосходства перед его опекунами, и когда, закончив перевязку, Аркадий, прищурясь, сказал многозначительно: "Ставлю один против ста, что мы хотим опохмелиться!" - Игорь хотя и содрогнулся нутром, аж в горле запершило от жажды, ответил, тем не менее, наидостойнейше.
- Гони сотню. Проиграл.
Илья же хихикнул, ткнул Аркадия в лоб выгнутым указательным пальцем, произнес: "Умом Россию не понять!" Засуетился: "А чего мы, собственно, здесь-то! Пошли в избу". Так, словно по ошибке остановились на террасе! Но в общем-то правильно сделали. Весь пол забрызган кровью, ее изрядно вытекло, жутковато даже.
Когда вошли, наконец, Игоря постигло разочарование. На неубранном с утра столе торчала недопитая бутылка водки, а между столом и обшарпанным сервантом - сетка с бутылками. Сектантами не пахло. На том же столе, правда, книжка раскрытая, на другом столе, что у окна, пишущая машинка и листы бумаги, и еще книги где попало. По сути, вся изба из одной комнаты. Посередине печь. Диван и раскладушка, старые стулья, выцветшие и потрескавшиеся обои на стенах, закопченный потолок, особенно над печкой. В простенке между окнами большая фотография угрюмого бородача. Игорь осмелился продемонстрировать осведомленность, кивнул на фотографию, буркнул небрежно: "Хемингуэй?" Мужики хохотнули, Илья сказал: "Солженицын". И прищур, дескать, ехала деревня мимо мужика. Задетый тоном, Игорь словно на вызов ответил.
- Это который сперва здесь упаковался, а потом удрал на Запад?
- Исключительно объемная информация, - грустно сказал Аркадий, а Илья перекосился.
- Ну, суки же, а! Ну, суки!
- Неправда, что ль? - не без злорадства спросил и в отместку обоим им тоже прищур. - Подумал, вы сектанты, а вы антисоветчики, да?
- А что хуже? - это Аркадий, но не всерьез, а, скорее, чтоб тему закрыть.
- Мне без разницы. - Раненой рукой махнул и от боли искривился.
- Не маши рукой на антисоветчиков, - посоветовал Илья. - Садись куда-нибудь и стони от боли, как положено раненому. Мы же будем ходить кругами, сочувствовать и готовить обед. Устраивает такая диспозиция? Ты гегемон, а мы два сраных интеллигента, Аркаша лирик, я физик. А тот, - на фотографию, - подлый наймит мировой буржуазии. Однако ж, полагаю, тебе, политическому девственнику, сия мерзкая компания не опасна?
- Слушай, ты, физик, - это опять Аркадий, - загони свою желчь обратно в пузырь и дуй за водой.
Рука и вправду разболелась, хоть охать начинай. Прошел в комнату, сел напротив фотографии врага народа, смотрел - никаких эмоций. Зато вспомнился праведник отец, вернувшийся с очередного закрытого партийного собрания. Любил он эти, закрытые. Всякий раз приходил домой в душевном подъеме и с загадочностью во взоре, с повышенной снисходительностью к жене, мещанке-бытовичке, с усиленной требовательностью к детям-шалопаям, к сыну особенно. Девка есть девка, к тому же мала еще, но уже ленива и легкомысленна…
С последнего закрытого пришел по брови полный возмущения в адрес как раз этого самого, что на фотографии. Как посмел он, паршивец, порочить, клеветать! Ему - нате то-то и то-то, что душенька пожелает, дачи, машины, квартиры, а он… И берутся же откуда-то такие, ведь не один уже, расплодили нечисти в Москве и цацкаются. Мать всей своей небогатой мимикой изображала единомыслие и страстное сочувствие отцовским тревогам, этой ее душевной напряги хватало, чтоб достойно выдержать испытующие взгляды своего идейного мужа, когда же он взглядом переключался на другого члена семьи, она мгновенно расслаблялась и опять превращалась в добрую хлопотунью, каковою и была на самом деле.
Игорь, хотя и имел свое "хи-хи" в адрес идейной упертости отца, но знал зато, что папаня его - работяга, что на таких, как он, держится четырнадцатая дистанция пути, где он старший дорожный мастер, что вообще - и власть тоже держится на таких, как он, не на жуликах же и сачках, и если на таких только, значит, и сама она…. Недостатков, конечно, до хрена… А где без? Да и вообще! Жить можно! И все зависит от тебя самого. Никто не виноват, что месяц пробегал по Москве, вместо того, чтобы, как другие, зубрить и зубрить. Но вот получилось так, что ошалел от столицы. Ему, жителю провинциального городка, столичный ритм упал на душу, как песня - каждая клетка ходуном заходила - заплясал, заплясал и проплясал! Позорно проплясал. И ничьей вины в том, кроме его, нет.