Он разговорился даже без наводящих вопросов. Историю своего недолгого падения изобразил чуть мрачнее, чем то было в действительности, зато спасение через Аркашу описал в таких героических тонах, что деваха на этот миг отпустила баранку, руки к щекам, ахала и головой качала, а тачка сама по себе чуть ли не сотню метров катилась. За что друг Аркаша боролся и за что его посадили, толком объяснить не мог, и почему лично ему эта борьба до лампочки, она тоже не поняла, но когда отчаянием своим поделился, что головой биться готов об стенку, чтоб выручить друга, она вдруг бровки свои тоненькие свела, губки поджала и метнулась куда-то в темный переулок прочь от центра. Потом резко тормознула, остановилась, давай звонить по телефону. С матерью говорила. Ма! - на всех языках понятно. Снова помчалась, влево, вправо, улочки узкие с выбоинами. Наконец, остановилась, вроде бы приехали куда-то, дом нежилой, учреждение какое-то.
- Здесь он. - и на дом показывает со служебным подъездом.
- Кто?
- Друг твой.
- Почему?
- Лефортово это. За этим домом, видишь, другой, выше. Там он. Может, как раз его окно.
В мозгах сумятица. Обыкновенный дом из обыкновенного кирпича среди таких же обыкновенных домов, но там уже не жизнь, не свобода - как это представить! Если бы неприступный и мрачный замок на горизонте, как та тюрьма, откуда граф Монте-Кристо деру дал, или невидимое обычному глазу подземелье, о котором только догадываешься, что оно где-то очень далеко, да хрен подступишься… В общем, это должен быть какой-то другой мир. А так, как здесь, - это же издевательство! Запереть человека в обыкновенном доме! Ведь если сейчас гуднуть пару раз, то он там услышит, а к окну подойдет, то и увидит! Так же с ума сойти можно! Подумать только! Аркаша сейчас от него всего за каких-то сто метров, между ними лишь одна стена в пару, ну, пусть в две пары кирпичей - это же полчаса киркой поработать.
Возмущение сотрясало душу, а причину возмущения понять не мог, и такая противная дрожь в руках. Кому-нибудь сейчас в морду дать бы, чтоб расслабиться, но морды тоже все попрятались за стенами в четыре кирпича. Ведь и верно, разве можно побег смострячить посередине города, только зашурши, и какая-нибудь падла обязательно высунется из окна напротив или наискосяк и заорет. Илья говорил, что бесполезно, но чтоб такая безнадюга - не верилось. Сидел, пялился на окно и бормотал: "Безнадюга! Безнадюга!"
- Не понимаю, что ты говоришь?
Где ей понять, фифеле заморской! Вынарядилась тут.
- Аркашка рядом, соображаешь, а я ничего сделать не могу, будто руки отрублены, и мозги вытекли! Ничего!
И кулаком по торпеде - бац! Подсветка приборов мигнула, а деваха ойкнула испуганно и глазищами своими потянулась к нему, кулак ручками прохладными накрыла и шепелявила что-то на своем дурацком языке.
- Всем до фени, что Аркашка загибается, а у меня никакого способа! Никакого!
Вдруг она прижалась к нему, дрожащая такая, мягкая и прошептала еле слышно.
- Способ… да… я знаю способ…
- Чего?
- Есть способ… Киднепинг…
Развернулся к ней. Прямо нос к носу.
- Киднепинг… По-русски похищение… Берут заложника и письмо, если требование не выполняют, заложнику пулю сюда… - пальчиком ткнула ему в лоб.
- Ты ч-чо-о! - аж голосом охрип. - Совсем по фазе поехала! Чо мелешь-то?!
Пальчики к его губам и еще теснее прижалась, отодвинуться некуда.
- Можно не всерьез, а они не знают, что не всерьез и выполнят. Слушай, я это могу. Молчи! Это легко! Ты меня похищаешь, а им туда, в этот дом письмо, что изнасилуешь меня и убьешь, если они твоего друга не отпустят. Я иностранка. Международный скандал. Им сейчас нужен статус как это… слово хуже немецкого… благоприят… Они испугаются, я знаю.
- Ты ж дура чокнутая. - А дух захватило, захватило, а мысли одна другую локтями, а в горле сухо, сейчас бы рюмашку, какой там! - стакан граненый, чтоб от пяток до макушки пробрало! Ну и девка! Вот это да! За плечи схватил ее и так звонко чмокнул в губы, что Аркашка, если б у форточки стоял, услышал бы. Она же отпрянула, захохотала заливчато, смутила.
- Русские все так целуются, чуть зубы не вылетели?
- У русских зубы крепкие! А вот эскимосы, говорят, не целуются, а обнюхиваются.
И еще что-то такое молол - пьяный был от счастья, богатырем себя чувствовал, великим волшебником, которому все по плечу, и девчонка рядом будто из сказки по щучьему велению для Иванушки-дурачка, а вокруг Москва - столица нашей Родины, и небо звездное над Родиной и Москвой, ну, в общем, все о’кей, как и должно быть.
4
Электричка ползла к Москве и никак не могла доползти. Только разгонится и - как мордой об столб - остановка. Потом опять еле-еле со скрипом и визгом, ну, просто нервы трепала, падла! И пассажиры, как назло, все какие-то заторможенные, словно их упросили сесть и ехать, а им необязательно, а стоколесная телега подыгрывает и тащится, цепляясь за столбы и платформы. К тому же погода окончательно скурвилась. Грязные дождевые лохмотья зависли, куда ни глянь, затаились, приберегая пакости для конечной остановки, чтобы потом сразу всякой башке по ведру. Стекла выходных дверей в тамбуре мало что в копоти, но еще и запотели серой слизью - противно прикасаться и оттирать, а если не оттирать, вообще движения не чувствуешь, будто стоит электричка на месте и только вагонными судорогами делает вид, что на ходу. Мест в вагоне полно, да не сидится. Сонные людишки раздражают, крикнуть им хочется, что лопухи, что в мозги их закисшие и мысль не может прийти о том, с чем он, Игорь Смольников, едет в Москву и почему спешит, и что у него в кармане пиджака под плащом болоньим. А там всего-навсего бумажка, но от этой бумажки на уши встанут не сегодня-завтра кой-какие очень важные человеки! А потом случится такое, чего в этой стране отродясь не бывало. Но они, пассажиры утренней восьмичасовой, да и все прочие, что на платформах и в домишках мелькающих, они никогда не узнают, что с некоторыми был рядом, а мимо некоторых только в окне прошмыгнул тот, кто всю эту кашу заварил, - простой советский человек, простой, как эта самая, про которую по биологии проходили - амеба, туфелька, та, что сама на себя делится и сама на себя умножается и чихать хотела на всяких сложных и многоклеточных. Оттого-то и не терпится, оттого-то и хочется вскочить на крышу вагона и бежать вперед, перепрыгивая с вагона на вагон, чтоб скорее оказаться там, в Москве, скорее добраться до самого главного нервного сплетения, до узелка таинственного, до почтового ящичка на одном домишке каменном - и туда конвертик с листочком - это как тонкой иголочкой в нервный узелок, чтоб вся громадина содрогнулась и зашевелилась. То-то будет кайф - наблюдать из темного угла за гоношением и суетой.
Но это так, вторично. Главное - результат. А может, и вообще никакого заметного шороха не будет, а сразу результат, так даже лучше.
В конце концов, доберется червяк металлический когда-нибудь до места или нет! Руки чешутся!
Почему-то Игорь никакого конфуза не испытывал оттого, что все детали продумала и, порой даже в категорической форме, навязала ему девчонка-англичанка. Если по-мужскому приглядеться, вообще пацанка-заготовка, особенно, когда в простом платьице без выпендрежа. В башке у ней, конечно, много чего напихано не по возрасту, так оно и понятно, не в Задрыпанске росла, как он, и не в семье дорожного мастера. Только если подумать, что такое счастье, и всю, так сказать, материальную часть за скобки вынести, там что останется? Настроение! Когда человеку радостно жить, вот как мамане. Всяко бывало, но она живет с радостью, без лондонов и бальных платьев. Правда, тут еще что может быть, счастливость - черта характера. Кому-то от рождения дано, а кому-то - фиг, как ни надрывайся, как ни обвешивайся удачами, на душе помойка.
Но характером девчонка чем-то напоминает маманю. Скажешь ей что-нибудь или покажешь, вытаращит зенки, а они сияют, будто только что из яйца вылупилась на радость человечеству. Иная тоже сиять умеет, но говорить начнет - тупая, как три полена вместе! У этой же… В общем, извилины у ней что надо.
Договорились, как встречаются на вокзале и едут к нему в Тарусу. Чего домашним своим напридумывала, неизвестно, с ночевкой поехали-то. В поезде - как глухонемая, это чтоб акцент никто не услышал и потом не вспомнил. Днем ранее он целый день приводил в порядок свою халупу и, честно говоря, переживал, шока не будет ли. Обои мухами засранные, потолок закопченный, пол затертый, постельное белье даже не вторичной свежести, туалет на улице хоть и у забора, да от задней стенки одна доска. Стирал, драил, чинил. Отправляясь в Москву на встречу, глазом окинул жилье, повздыхал, махнул рукой. Проморгается!
И все-то она предусмотрела, быстроглазая: и чтоб отпечатков не было на конверте и бумаге, и чтоб бумага была самая обычная, и чтоб писал левой рукой. А писать-то что заставила! Если не выполнят требования, то родители получат ее по кусочкам в бандеролях. Игорь запротестовал, но убедила - именно так на их гнилом Западе пишут похитители. Чем круче, тем надежнее. Дальнейшее тоже все обсудили. Она возвращается в Москву одна. Оставляет родителям письмо, что согласилась сама помочь спасти от тюрьмы известного диссидента, чтоб они, когда им сообщат, изображали все, как надо, иначе она будет считаться соучастницей. И до этого додумалась! Не девка, а две сбоку! Что в итоге с ней ничего плохого не будет. И самое главное - что она в Москве, а не где-то там.
С ночевкой проблемка возникла. Для нее ж вся история - романтика. Потащило девку на это дело. И началось: глазки в пол, вздохи, шепоток невинный, дескать, нехорошо, она на кровати, а он у печки на полу, как собака, и что можно и двоим. В общем, примочки известные, что у русских, что у нерусских. Чего греха таить, поворочался слегка, ведь рядом - что конфетка без обертки, но железно знал - дело это должно быть чистым. А потом видно будет. Так и намекнул тонко. Может, и обиделась, но виду не подала. Утром все как ни в чем не бывало. До Серпухова проводил ее на автобусе. Садились отдельно друг от друга, сидели в разных концах. Сумку хозяйственную всучил ей, газетами набил и обрывками обоев. Нормально. Ничем не отличалась от других.
Через пару дней, как договаривались, встретил ее в Серпухове, упакованную под работницу какой-нибудь птицефабрики. Даже узнал не сразу. Опять врозь на автобусе и до дому врозь. В егошной сумке привезла разную жратву "березковую", все в пакетиках блестящих, да и он ей тут кое-что заготовил. Три дня должна была одна сидеть в халупе, не высовываясь. Такой срок властям в письме установили. Игорь в Москве должен был засечь освобождение Аркаши. На четвертый - сама возвращается в Москву людной утренней электричкой. Начнут разбираться - ничего не знаю, схватили на улице, втолкнули в машину, завязали глаза, катали по городу, потом привезли на какую-то квартиру, где объяснили, что не тронут ни в каком случае, даже если ничего не получится. Это тоже она придумала - такое объяснение, чтоб, если, не дай Бог, распечатают историю, не обвинили в угрозе жизни.
Теперь вот и летел в Москву с конвертом в кармане. Да все никак долететь не мог. Ползла проклятая электричка по осеннему Подмосковью. Мало того, что притык через каждые десять минут, похоже еще и путевые работы на дистанции.
Но проскочили окружную, и вдруг мыслишка в голову. А не тормознуть ли слегка, сначала встретиться с Ильей да посоветоваться. Продать - не продаст, а может, что дельное подскажет. И теперь уже дергался о другом, чтоб Илью перехватить.
Опять его пришлось уговаривать. Искряхтелся весь, изворчался, но согласился-таки, договорились встретиться у Парка культуры. Появился мрачный, помятый какой-то, будто с перепою или пересыпу, зачем-то потащил Игоря через весь парк в Нескучный и там у шахматного павильона на скамейку плюхнулся, наконец, раздраженный и надменный.
- "Сейчас ты у меня повеселеешь!" - злорадно подумал Игорь, усаживаясь рядом.
- Валяй, исповедуйся, - сказал угрюмо.
Игорь поерзал, принимая достойную предстоящего сообщения позу, вроде бы нашел, кашлянул многозначительно и как только мог небрежнее преподнес:
- Я нашел способ вытащить Аркашу. До субботы будет дома.
Илья даже не повернулся в его сторону.
- Бред. Но продолжай.
- Я похитил англичанку, а вот тут в карманчике письмо кое-кому, что если до субботы Аркашу не отпустят, я ее верну родителям в разобранном виде! Но это для понту! Ничего я ей не сделаю, да только они этого не знают!
И не удержался, захихикал довольно.
Растительность на лице Ильи как бы раздвинулась, и зрачки поперли из нее к переносице, ну, прямо шары!
Молчал так долго, что Игорь снова заерзал на скамейке.
- А чего? Железный вариант. На фиг им нужен международный скандал? Почешутся и отпустят…
Илья теперь сидел прямо, вздернув нечесаную бороду, и рассматривал Игоря в упор, будто у него на лбу этот самый вырос.
- Знаешь, парень, в чем вся загвоздка? В том, что они, гэбисты, народ неблагодарный. Вместо того, чтобы тебе медаль дать, которую ты заслуживаешь, они ж, суки, шлепнут тебя, как вошь. И это будет самая большая несправедливость за всю историю советской власти, потому что такого подарка эта власть еще не получала. Диссиденты пупы надрывают, доказывают, что они против насилия, а ты из-под них табуретку - раз! Мо-ло-дец! Сам додумался или подсказали? Знаешь, если б это только твоего Аркашки касалось - так бы ему и надо, русопяту задрипанному, но марксоидам с Лубянки, им без разницы, что святая Русь, что права человека. В прокрустову кроватку марксизма не вписывается - к ногтю выродка! Значит, на международный скандал ставку делаешь?
- Да не будет никакого скандала.
- Ага! Испугаются, думаешь. Или ты хочешь двух зайчиков сразу: дружка выручить и державе урона не нанести?
- А чего, если машинист - козел, так поезд под откос надо? Так, что ли?
- Фантастика! - Илья взмахнул руками, хлопнул по ляжкам. - Шедевр хрестоматийного советского мышления. Я б с тебя, парень, диссертацию для Оксфорда накатать бы мог, только я, к сожалению, физик, а не лирик. А теперь слушай, я нарисую, как все будет в натуре.
Вскочил, прошелся мимо туда-сюда, не отрывая взгляда от Игоря, поникшего, погрустневшего.
- Возможны только два варианта и один из них маловероятный. Начну с него. Ты ведь только на Лубянку письмо заготовил, а не в прессу? Ага! Итак, Аркашка как сидел, так и сидит. Лубянка молчит и ждет, когда ты прирежешь свою англичанку. Кстати, это не та, что с тобой у Акулы общалась? Так и подумал. Кукла безмозглая. Сиди, не рыпайся!
Это потому, что Игорь кулаками захрустел.
- Если бы ты ее прирезал, они бы ее труп в телевизоре выставили для всего света, обвинили бы западные правозащитные организации в поддержке террористов, всех диссидентов подмели вчистую и отдали на расправу сознательным советским труженикам. А какой повод, чтоб гайки закрутить! Нет, братец, медали тебе мало! Звезду! Но поскольку ты ее резать не собираешься, задним числом разыграли бы спектакль с теми же последствиями.
Но скорее всего, твою телегу они предадут гласности, выпустят Аркашку, поднимут вой на весь мир и получат те же результаты, как говорится, малой кровью. Аркашку, понятно, метут по новой и на полную катушку. Я бы, по крайней мере, именно так поступил.
Плюхнулся рядом на скамейку, ткнул пальцем в колено Игорю, бородой задергал.
- А теперь, дружок, вникай внимательно. Мне тебя вразумлять неохота и некогда. Я сейчас иду домой, сажусь на телефон, который прослушивается и по которому мой контакт с тобой уже засветили, а мне твой киднепинг, сам понимаешь, нужен, как зайцу позорная болезнь. Значит, сажусь на телефон и обзваниваю всех, чтобы все знали, какую шикарную бяку ты приготовил нашему брату. То есть, фактически я тебя закладываю, усекаешь? И на уши не вставай! Влез в чужое дело - тебя просили? Или, подожди, ты думаешь, Аркашка тебе спасибо скажет? Он со своим журналом знал, на что шел. Но те, кто статейки корявые пихали в его журнальчик русопятский - они садиться не жаждут, и он им того не желает. Но сядут, будь уверен! И вообще, морду бы тебе набить, охламону. Короче, сию минуту говори, отказываешься от авантюры или нет! Пойми, гегемон ты хренов, у меня нет выбора, ты даже не подозреваешь, на что замахнулся.
- А как же Аркаша, - начал было Игорь, но Илья вскочил, руками замахал.
- Стоп! Стоп! Ты мне своим идиотизмом уже всю плешь переел! Никаких аркаш. Отказываешься или нет?
Колючие капли дождя уже падали на лицо, но в эту минуту как прорвало - сразу ливень, косой, стегающий. Они одновременно кинулись к шахматному павильону, на террасе которого уже изрядно набилось людей, втиснулись, затаились.
Не дождь плечи вымочил, а помои вонючие. И в душе помои. Будто карандашом с жирным графитом кто-то взял и перечеркнул горизонт крестом, и нет более впереди ни пространства, ни воздуха. Это ж надо, как жизнь устроена! Одни глаза смотрят и видят цветок, а другие смотрят - дерьма лепешка. А прав, получается, только кто-то один, и в данном случае, похоже, прав этот косматый, что сейчас дышит в затылок. А все было так красиво и чисто. Сон вспомнился, что прошлой ночью снился. Трое скачут на хвостатых конях вдоль опушки соснового бора. Сам, кажется, не скакал, а как бы со стороны видел. Уздечек в руках не держат, руки свободны и будто вот-вот в крылья превратятся. Лиц не различал, но все знал о скачущих, и в знании была радость до слез. Они неслись краем поля, но не удалялись. Они что-то кричали друг другу, но это был не звуковой сон - ни голосов, ни топота. Еще он знал, что они вовсе никуда не торопятся, они просто скачут, а в том-то и есть настоящее счастье, это обязательно надо было запомнить, а он проснулся и забыл, и только сейчас… А сейчас… Нет, надо было проснуться с этим, тогда все было бы по-другому!
Развернулся резко, грубо толкаясь локтями, стал пробираться внутрь павильона. Илья за ним. Внутри тихо. За четырьмя столиками четыре согбенные пары игроков. На какой-нибудь из четырех досок наверняка разыгрывалась партия про всю эту историю, которую он задумал, затеял, а теперь вынужден просто смахнуть фигуры с доски.
Приткнулись в уголке у окна. Игорь достал из кармана конверт, повертел в руках. Илья рядом сопел и щурился.
- По-английски волокешь? - спросил бородача.
- Еще бы!
- Ручка есть? Черкни здесь что-нибудь по-английски, ну, такое, чтобы… как попрощаться…
Илья обмяк. Достал ручку, взял конверт, покрутил головой, нацарапал строчку, отдал.
- И чего это?
- Строчка из хорошей песни. Звучит так: айл би ремемберин зе шедоу ов е смайл. Я всегда буду помнить тень твоей улыбки.
- Красиво… нет, правда здорово. По-русски даже лучше звучит.