Я задавал пациенту вопросы по вопроснику: какой наркотик и в каких дозах Вы употребляли? Какое у Вас образование? Работали ли Вы когда-либо? и т. д. Затем мы отправлялись с ним в уборную для токсикологического теста. А в зале ожидания уже нетерпеливо барабанил пальцами по коленям новый, только что прибывший.
Неподдельное удивление у меня вызвали ответы на вопрос об образовании. Подавляющее большинство пациентов, вне зависимости от их цвета кожи, не имели школьного аттестата. Не может быть! В "столице мира"? В Америке? В стране с самыми передовыми технологиями, где в университетах собраны лучшие мозги со всего мира? В Америке, заваленной компьютерами, где едва ли не каждый день делаются научные открытия?!
Быть может, в американских университетах и собраны великие умы, и вручают светилам науки премии, и компьютеры сегодня стоят едва ли не в уборных. Но со всеобщим образованием это никак не связано. Поначалу я удивлялся, когда пациент говорил, что из обязательных двенадцати школьных классов закончил только десять или одиннадцать. Это казалось странным, диким. Прошло немного времени, и пациент со школьным аттестатом уже вызывал у меня неподдельное удивление, даже восхищение: "Вот молодец! Вот так да – сумел окончить среднюю школу!" Ну, а ежели вдруг встречался кто-то с одним или двумя семестрами в колледже, такого уже можно было считать Эдисоном!
Но образование, вернее, его отсутствие, было не самое значительное среди других моих открытий.
Это был бесконечный поток горя. Горя, которое не кричало, не рыдало и не заходилось в истерике. Это было горе иного порядка: оно имело суровое лицо в шрамах, с выбитыми или сгнившими зубами, с руками в наколках и порезах от ножей, с огнестрельными ранами на теле. С полностью разорванными семейными связями. С бесконечными посадками за грабежи, торговлю наркотиками, за квартирные и магазинные кражи. При полном отсутствии какого-либо трудового стажа. Без какой-либо специальности. С различными хроническими болезнями.
Первые пациенты вызывали у меня сочувствие: всё в их жизни переломано и перекалечено, никакого просвета. Я внимательно их выслушивал, обещал куда-то позвонить, что-то разузнать. Но поток не иссякал. Со всех тюрем штата, из судов, детоксов и психбольниц ехали в клинику люди со старыми сумками.
На моем столезловеще росла гора незаполненных бумаг. На стул передо мною садился один пациент за другим. Я не запоминал ни их лиц, ни имен.
– Какие Вы употребляли наркотики?
– Кокаин.
– А траву?
– Да, и траву.
– Пили?
– Да.
– Какие у Вас медицинские проблемы?
– Гипертония, кажется.
– Образование?
– Девять классов.
– Имеете родственников?
– Бывшая жена и двое детей. Никаких контактов с ними нет.
– За что Вы были судимы?
– За воровство.
– И за хранение наркотиков?
– Да, и за хранение наркотиков.
– Специальность?
– Никакой.
И так, бегом, уже галопом, вопрос – ответ, "галочки", "крестики" в пустых квадратиках. Нет времени посмотреть в глаза.
Мне тогда часто казалось, что это не я, а кто-то другой в моем облике – некий Марк из России, с дипломом нарколога – сидит в этом кабинете за столом и задает одни и те же вопросы мелькающим перед ним людям.
Основательно нарушился мой сон: ничего нельзя было разобрать в ночной мешанине двигающихся серых фигур. И вдруг, сквозь чье-то невнятное бормотание, гремит мой голос: "Сэр, идемте сдавать мочу!" (Let`s go to take your urine, sir). Это были мои первые сны на английском языке...
Думаю, нужно сказать пару слов о токсикологическом тесте, составляющем важную часть лечения наркомана/алкоголика. Тогда станет понятно, почему фраза: "Сэр, идемте сдавать мочу!" вторглась в мои сны.
Итак: пациент в уборной сдает наркологу баночку со своей (извиняюсь, но более нежных, благоухающих синонимов нет) мочой. Нарколог опускает в эту баночку белую пластиковую палочку с обозначением на шкале-индикаторе различных наркотиков. В том случае, если моча "грязная", на индикаторе в течение нескольких минут появляется красненькая полоска напротив названия определенного наркотика. Позитивный результат или негативный. Чистый или грязный.
От этой тоненькой красненькой полоски зависит... О, как много зависит от этой полоски, трудно даже себе представить! Зависит, быть может, будущее. Завтрашний день. Да нет же, день сегодняшний.
Правила были очень строгими: "грязного" пациента из дома трезвости сразу выгоняли. И тогда ему уж точно жить было негде, разве что в какой-либо ночлежке или просто на улице. А в прокуратуру из клиники поступал звонок, что такой-то пациент употреблял наркотик. За это ему грозил либо закрытый стационар с длительным интенсивным курсом лечения, либо тюрьма.
Удивление у меня, однако, вызывало не только то, что этих людей не останавливает тюрьма. И даже не то, что это совершенно не согласовалось с их речами о пользе трезвости. Поражало другое: практически все они уверяли и меня, и друг друга, что они "чистые". Не моргнув глазом, не дрогнув ни одним мускулом лица, говорили:
– Да, доктор. Даже забыл, как тот проклятый кокс нюхать. И не хочу помнить, гори он синим пламенем!
Затем мы шли в уборную и...
Первое время я не верил своим глазам – почему? Откуда красная полоска?
– Сэр, у Вас позитивный результат на кокаин.
– Да, док? Не может такого быть!
Я брал новый тестер, снова окунал его в баночку. Быть может, "техническая" неполадка? Может, тестер плохого качества?
Пациент стоял рядом и задумчиво смотрел, как и на другом тестере снова медленно проступает красная полоска.
Я вскидывал брови:
– Сэр, у Вас все-таки позитивный результат на кокаин.
– Да, док? Неужели? Что Вы говорите...
Словом, поток горя сливался с потоком лжи.
Я уже понимал, что не нужно верить своим ушам. Уши – ненадежное средство для определения честности. Язык – тоже очень сомнительное средство. Слова ничего не стоят, грош им цена.
Только глаза. Глазам можно верить. Своим глазам, не чужим. Глаза не врут. Красная полоска – это правда. Единственная правда. Верить можно только ей. Только она – мерило честности. Проступила красная полоска – нет этому человеку доверия. И нет у него будущего. Ему дорога – в тюрьму. Не проступила – значит, человек чист. Чиста его совесть. Чисты глаза. Такому можно верить. Сегодня можно. А завтра?
Разделила тонкая красная полоска мир – на чистых и грязных, на позитивных и негативных, на тех, у кого есть будущее, и у кого его нет...
ххх
Менеджером в тех домах трезвости был афроамериканец лет сорока, по имени Джим. Сам "из бывших", Джим не так давно закончил лечение и начал свою профессиональную карьеру.
Это был злой, дерзкий человек, который после долгих лет унижения получил власть над себе подобными, такими же, каким вчера был он сам. Из грязи в князи. Джим отвратительно лебезил и пресмыкался перед персоналом клиники, зато с высокомерием и грубостью обращался с пациентами, норовя всякий раз их унизить, напомнить, что они – никто и ничто. Кричал на них, подгонял, чтобы живее выходили и садились в вэны, словно гнал скот. Точно так же он самоуправствовал в домах трезвости, назначая своими подручными (их называют сержантами или капитанами) тех, кто ему нравился и так же рвался во власть. В обязанности Джима входила и процедура изгнания из дома трезвости тех, кто был уличен в употреблении наркотиков, что он проделывал с большим наслаждением.
Франческа хоть демонстративно держалась подальше от верного пса Джима, уж больно он был одиозен, но, подозреваю, его работой была довольна, ценила его за преданность и готовность служить.
Пациенты Джима ненавидели. Однако малейшее возмущение с их стороны в его адрес Джима трактовалось как бунт, и бунтаря тут же выгоняли на улицу.
Пациенты часто жаловались на самоуправство Джима и на чудовищные бытовые условия в домах трезвости. Кроватей там не хватало, спали они там на полу, на матрасах; отопление и кондиционеры работали плохо. В тех чудных домах трезвости обитали сонмища тараканов, клопы и прочие насекомые. И хвостатые мышки.
Ушам своим я уже не слишком доверял. Но пациенты порой задирали свитера и футболки, показывая на теле кровавые волдыри от укусов клопов. Глазам приходилось верить.
Разумеется, там процветало воровство – воровали деньги, плейеры, мобильные телефоны. Помимо прочего, все страдали от невозможности уединиться, от отсутствия личного пространства. Не все следили за личной гигиеной, одежда у многих была ветхая, нестиранная. Некоторые принимали выписанные врачами сильнодействующие психотропные лекарства, вызывающие специфические запахи. И над всем этим – самоуправство Джима с его сержантами и капитанами. Словом, это было еще то лечение...
На меня пациенты смотрели, как на чудака. Русского чудака, который ни черта не смыслитни в наркоманской, ни в тюремной, ни в уличной жизни. "Книжный умник. Еще и пытается нас чему-то учить". Впрочем, видя мое сочувствие их нуждам, старались быть со мной повежливей.
Как защитник униженных и оскорбленных, я шел к нашей очаровательной директрисе, вернувшейся из очередного бутика с ворохоммодных тряпок. Говорил ей, что условия в домах трезвости архиплохие. Нужно что-то делать...
Франчи моргала прелестными глазами. Она только что – из бутика, понятно, там шелка, кожи, меха. Музыка, примерочные, зеркала. А тут какие-то поломанные кондиционеры, мыши, клопы... Фи.
Нетерпеливо меня перебив, Франческа отвечала, что она обо всем знает, и меры уже принимаются. Напоминала, что я все-таки не домоуправ, а нарколог, и должен заниматься лечением больных. Вскользь замечала, что бытовые и ремонтные услуги нынче стоят дорого, а зарплату хотят получать все сотрудники. Наш разговор обычно на этом заканчивался.
Расставшись с Франческой, я изливал свое недовольство перед Лизой. Но и она умеряла мой гнев:
– Да, Марк, ты прав. Франчи, конечно, жадная сука, на всем экономит. Но тебе не кажется, что пациенты тебя водят за нос? Они ведь специально переключаются на другие темы, лишь бы не говорить о наркотиках. Наркоманы не хотят говорить о наркотиках, это их самый больной вопрос. Они готовы тебе рассказывать про все на свете, о клопах и мышах, всю душу вывернут перед тобой наизнанку. Но только о наркотиках будут молчать. Им про это говорить стыдно, страшно. Они эту тайну прячут ото всех. Поэтому и грузят тебя бытовухой. Понял?
Я уже не сомневался, что совершил ошибку, выбрав эту профессию. Не знал, кого винить во всем: себя, Франческу, пациентов? Все чаще меня охватывала растерянность, отчаяние. Я совершенно не понимал этих людей. Не видел никакой пользы в том, чем занимаюсь.
Уйти? Бросить? Выбрать какую-нибудь другую специальность? А может, вернуться в Россию? В Россию, в Россию... Там все знакомо, все родное. Перед мысленным взором часто возникал яблоневый сад рядом с нашим пятиэтажным домом. Ветки яблонь доставали почти до окон нашей квартиры на втором этаже. Летом я спал на балконе, на скрипучей раскладушке. Вдыхал запах яблонь. По утрам слушал пение птиц, кутаясь в шерстяной плед. Ах, как хорошо это было, как хорошо!..
Но наступало американское утро нового рабочего дня. Смыв под душем ночные кошмары, я быстро одевался и мчался к автобусной остановке...
Тогда я еще не понимал, что столкнулся с "тяжеловесами", самыми сложными пациентами – наркоманами из криминального мира, вдобавок еще и бездомными. Крутые парни. Круче не бывает.
Откуда же мне было знать, что в блестящем, великолепном Нью-Йорке, помимо бодреньких биржевиков на Уолл-Стрит и беззаботных туристов на Таймс Сквер, существует целая армия несчастливых парней, по разным причинам очутившихся на самом дне. Речь идет не об одиночках – о тысячах.
Система отправляет их по трем потокам: в тюрьмы, нарко- и психлечебницы и дома трезвости. Если кто-то из этой Системы выпадает и, очутившись на улице, начинает снова употреблять наркотики, грабить и воровать, то обычно это длится недолго: выпавшего вскоре подбирают и погружают обратно, в один из потоков. Эти люди практически полностью утратили навыки человеческого общежития. Сравнительно немногим из них удается выкарабкаться.
По сей день удивляюсь, почему я тогда не хлопнул дверью и не ушел из наркологии навсегда? Какие силы меня удержали?
Поворот судьбы
Неизвестно, как долго терзался бы я сомнениями и к чему бы они привели. Ситуация разрешилась самым неожиданным образом.
А началось все с... обыкновенной зубной боли. Мой коренной зуб стал сильно отравлять мне жизнь. Побаливал он давно, но заняться им было недосуг. Теперь же боль стала нестерпимой.
Дантист сделал рентгеновские снимки и вынес приговор: нужно удалять нерв и ставить коронку. Еще, к моему ужасу, обнаружилось, что подгнивает верхнечелюстная кость. Требовалась операция. Медицинская сторона проблемы, однако, меня испугала гораздо меньше финансовой. Стоило дантисту назвать цену за коронку и операцию, как зуб тут же перестал болеть. Увы, ненадолго.
На работе нас обеспечивали медстраховкой, но она была плохонькой, многие врачебные услуги и лекарства не оплачивала, как не оплачивала и услуги дантиста.
...Когда-то, еще в России, я читал книгу Владимира Лобаса "Желтые короли Нью-Йорка". Роман о нью-йоркских таксистах. Увлекательнейшая книга, в США в девяностые годы попала в список бестселлеров. И в Америке, и в России ею зачитываются по сей день.
Герой книги – иммигрант из России, работал в Нью-Йорке журналистом на радио "Свобода" и горя не знал. Неожиданно у него заболел зуб, а медстраховки не было. Пошел к дантисту и... для того, чтобы раздобыть деньги на зубные коронки,стал подрабатывать водителем "желтого" такси. И до того увлекся новой работой, что бросил радио "Свободу", от зари до зари крутил баранку. Стал миллионером, боссом целой корпорации такси! Правдивая книга, судя по всему, автобиографическая.
Единственное, что мне в том романе не понравилось, это повод, из-за которого герой так круто поменял свою жизнь: уйти из мира журналистики, с престижного радио "Свобода" , в мир грубых шоферюг и диспетчеров! И все это из-за какой-то зубной боли? Слишком банально. И неправдоподобно.
И вот теперь, спустя пятнадцать лет после прочтения этой книги в России, я сидел в своей крохотной квартире в Нью-Йорке, быть может, на той же улице, где когда-то жил тот "желтый король". Сидел с распухшей левой щекой, глотал аспирин и хмуро подсчитывал, на чем смогу сэкономить и сколько времени мне понадобится, чтобы собрать нужную сумму на коронку и операцию...
...Чем была хороша Франческа, так это своей справедливостью. Ни для кого из сотрудников не делала исключений – эксплуатировала всех одинаково. Из каждого, как могла, выжимала пот по максимуму и платила каждому, как могла, по минимуму. Сотрудники роптали, грозились уйти в другое место, где больше платят, но за все это время из десяти ушел только один Боб.
...О, не ходите к своим боссам по такому ужасному поводу! Не мучьте их! Не отравляйте им жизнь! Вы же знаете, как вытягиваются их лица, какое смертельное уныние отображается в их глазах, когда Вы просите у них поднять Вам зарплату. Кто на Земле, скажите, несчастнее их в этот момент?..
Я вежливо напомнил Франческе условия моего приема на работу: когда она, подписывая со мной контракт, пообещала вернуться к разговору о моей зарплате через год. С тех пор, говорил я, прошло почти два года, и самое время этот щекотливый вопрос обсудить.
Франчи смотрела на меня, качая своей чудной головкой в новой стрижке. Ее темно-сиреневая блузка гармонировала по цвету и фасону с ее темным пиджачком.
Ее глаза заволокла искренняя печаль:
– Марк, дорогой, ты же знаешь, что я люблю тебя...
Я с удивлением посмотрел на нее. Неужели ослышался? "Марк, дорогой... я люблю тебя..."
– Но сейчас, – продолжала она, – клиника переживает тяжелые времена. Ты себе не представляешь, как трудно вести этот бизнес, конкуренция сумасшедшая. Извини, Марк, не могу. Не могу поднять тебе зарплату даже на доллар...
Ах, так?! Сегодня же куплю себе новый костюм и новые рубашки! Составлю резюме! Буду врать на интервью, врать, что я специалист с большим стажем, что работал с наркоманами еще в России и знаю, как эту проклятую болезнь лечить!
...В Америке существует замечательная традиция: дарить уходящему с работы открытку, где сотрудники на прощанье пишут ему свои пожелания.
"Удачи тебе, Марк, на новой работе! Не забывай нас, звони! Верю в тебя!" Торт, пицца, пепси-кола. Помню задушевный прощальный спич Франчески, теплое рукопожатие Аркадия, заплаканные глаза Лизы...
А ту открытку с пожеланиями удачи храню по сей день.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Женское лицо
Новая амбулаторная клиника, где я теперь работал, входила в крупный наркологический комплекс, филиалы которого были разбросаны по всему Нью-Йорку и даже в ап-стэйт (часть штата за пределами большого города). Моя нынешняя зарплата была почти вдвое выше той, что я получал на прежнем месте; предоставляли и отличную медстраховку. Клиника, правда, находилась в криминогенном районе Бронкса, зато условия работы были куда лучше, чем на "фабрике по выжиманию пота" у Франчи.
Теперь у меня был свой отдельный кабинет и не такие сумасшедшие нагрузки. Во всяком случае, исчезло ощущение потока, когда пациенты воспринимались бревнами на лесосплаве. Появилась возможность присматриваться к ним внимательней, прислушиваться к их словам.
Забегая вперед, скажу, что в этой клинике существовала другая проблема. Бесконечные сплетни, наушничество, подсиживания друг друга, война за должности, за благосклонность начальства – такова была, как говорится, рабочая атмосфера. Постоянно создавались различные блоки, враждовавшие между собой, существовала оппозиция администрации и группа лояльных.
Эта паучья война велась, разумеется, не без ведома директора, белого американца по имени Стивен. Был он человеком мягким, нерешительным, поэтому казался легкой добычей для каждой политической группировки, желавшей склонить его на свою сторону. Однако, при всей своей мягкости, мистер Стивен был мастером маневра и непредсказуемого хода. И когда одна группировка уже собиралась торжествовать победу, директор в последнюю минуту оставлял этот лагерь и давал обещанную вакантную должность кому-нибудь из побежденных! И начинались новые перестановки, дипломатия, тайные переговоры и т. д.
Все это ужасно отвлекало и мешало работать. Тот, кто не хотел в этом участвовать, плотно закрывал дверь своего кабинета и завешивал окошко табличкой: "Идет сессия. Просьба не беспокоить!"
ххх
Это была моя первая пациентка. До сих пор я имел дело только с крутыми парнями, пришедшими лечиться не по своейволе, а по воле судей и прокуроров. И вдруг – дама.