И мы оба хохотали.
ххх
Помимо пациентов, направленных на принудительное лечение, клинику посещали и "добровольцы", то есть пришедшие по собственному желанию.
Из их числа сформировалась группка старичков: трое мужчин лет шестидесяти: один – из потомков итальянцевцев, другой – пуэрториканец, третий – еврей. Удивляюсь, как им удалось дотянуть до такого возраста.
Активные наркоманы редко дотягивают до пятидесяти – умирают от овердоз, заражения крови, от пуль и несчастных случаев во время интоксикации. Но эта "троица" каким-то чудом уцелела. Двое из них были друзьями юности, начинали еще в славные шестидесятые годы прошлого столетия.
Все трое, разумеется, выглядели дедушками, больными и измученными. Порой увидишь кого-нибудь из них, ковыляющего по коридору, с палочкой. Приветственно махнешь ему рукой и зайдешь в свой кабинет. Сделаешь там пару телефонных звонков, перелистаешь чью-нибудь историю болезни, перекинешься несколькими фразами с Лизой, выйдешь из кабинета, а тот пациент все еще в коридоре, преодолел только половину пути. Трудно ему передвигаться с больными распухшими ногами и раздувшимся от цирроза печени животом. И никаких сил в руках...
Иногда они,собравшись в нашем с Лиз кабинете, устраивала посиделки, вечера воспоминаний. У них были другие лечащие наркологи, не мы. Но полюбился им наш кабинет, где вместо традиционных плакатов о пользе трезвости висели на стенах репродукции, которые Лиза принесла из дома – лубочные картинки на религиозные сюжеты и пейзажи. Живопись настраивала ее на возвышенный лад.
Приходили эти трое, конечно, не созерцать репродукции, а к Лизе. То ли возраст их объединил, то ли угадывалась общность судеб. Все они были ветеранами, бойцами войны, скосившей тысячи их сверстников в Штатах. Большинство их сверстников, боевых товарищей, уже лежали в могилах. А эти – выжили! Старая гвардия! Для молодых двадцатилетних наркоманов в клинике, покупавших психотропные таблетки онлайн, эти трое казались ветеранами Гражданской войны 1861 года…
К тому времени мы с Лиз изготовили новую табличку: "Идет сессия! Не беспокоить!". Картонка полностью закрывала стеклянное окошко в двери, не оставляя ни единой щелочки. Табличка эта, ясное дело, сильно раздражала нашу директрису.
Когда приходили "дорогие гости", я вешал на дверь эту табличку, а Лиза, как радушная хозяйка, ставила на стол коробку печенья. Гости садились в кружок и начинали разговор. Обычно вначале кто-то из них жаловался на здоровье. Ему сочувствовали. Но постепенно разговор затрагивал и другие темы.
Лиза порой забывала, что она нарколог, а не их "боевая подруга". Гости пускались в воспоминания. Шутили. Смеялись. Бог ты мой, что это были за воспоминания! С какими специфическими подробностями!
Я сидел в их кругу и слушал. Не все в их словах мне было понятно тогда, и, признаюсь, далеко не все понял бы сегодня. Дело не только в жаргоне.
Как нам сегодня понять их жизнь – на улицах Нью-Йорка во второй половине прошлого века?
Желая просветить меня, как молодого специалиста, они посоветовали мне прочесть "величайшую книгу всех времен и народов" – "Junky" (Торчок), автора Уильяма Берроуза.
В пятидесятых годах прошлого века эта небольшая книжица в мягком переплете стала настоящей бомбой, вызвав бурную реакцию у читающей американской публики и даже у властей США. Сегодня такая книга осталась бы наверняка незамеченной, никаких особенных художественных достоинств в ней нет.
Это история о буднях одного нью-йоркского наркомана, о том, как он кололся морфием, курил траву, подделывал рецепты, обманывал врачей, воровал деньги у пассажиров в метро, продавал наркотики. Автор сам был junky, писал исходя из личного опыта. В своей книге Берроуз почти не пытается разобраться в душе своего героя, зато очень подробно останавливается на описаниях его ощущений, добывании и технике употребления наркотиков. Но тогда, полвека назад, это было ново, смело.
Я критиковал книгу за художественные недостатки, но "ветераны" удивлялись, что за чушь я несу.
– Марк, в этом романе нет ни одной ошибки насчет употребления наркотиков! – для них это было высшим критерием достоинства книги. – Помнишь, как герой жевал пепел от выкуренной сигареты с опиумом, запивая его горячим кофе?
– Нет, не очень...– мямлил я в ответ.
– Марк, дорогой, значит, ты ничего не понял в этой книге! Или, может, ты по ошибке читал не "Junky", а "Войну и мир" Льва Толстого?
Кустарное изготовление шприцев из глазных пипеток, пережевывание опиумного пепла – сегодня это звучало чем-то вроде рассказов об изготовлении каменных топоров первобытными людьми. Но для них, ветеранов, это было их молодостью, их жизнью.
...В те далекие пятидесятые-шестидесятые годы наркомания в Штатах считалась не болезнью, а преступлением. Наркоманами занимались не врачи, а исключительно полицейские и судьи. И книга Берроуза открыла многим глаза на то, что наркоман, каким бы грязным и подлым он ни был, все же имеет свои переживания, привязанности, друзей и подруг. Он все-таки человек.
В те времена наркология в Штатах только начала выделяться из правоохранительной системы – в медицинскую. Еще не было такого обилия амбулаторных и стационарных клиник, не было и детоксов в их нынешнем виде. На специальных медицинских станциях наркоманам в состоянии тяжелейших ломок давали слабенькие успокоительные или обезболивающие таблетки типа аспирина, разрешали принять душ, и на этом лечение заканчивалось. Или же отправляли их в дурдома, где их привязывали ремнями к кроватям. Но чаще – отвозили в полицейские участки, а оттуда – в суд.
И вот, наконец, стали возникать первые стационарные лечебницы. Это был колоссальный прорыв в наркологии, и не только в Америке, и книга Берроуза внесла в это движение свою неоценимую лепту.
Правда, меры, применявшиеся к пациентам в тех лечебницах, по нашим сегодняшним меркам, были драконовскими и мало чем отличались от тюремных.
Я сидел в их кругу и слушал, как эти трое, вернее, четверо – вместе с Лизой, вспоминали славные годочки, когда они лечились в тех первых рихэбах. Пациентов там заставляли выполнять тяжелую, порой абсолютно бессмысленную работу. За малейшие нарушения наказывали или сразу выгоняли.
Но цель была не унизить, не наказать, а научить смирению. Заставить наркомана слушать и слышать. Не себя, но других. Чтобы он признал свое поражение, банкротство своей ошибочной философии.
Помимо жесточайшего режима и труда, впервые вводились и методы групповой психотерапии. Пациента сажали на так называемый "горячий стул" в центре зала. Каждый из присутствующих, таких же пациентов (а их могло быть и до пятидесяти), говорил сидевшему в центре весьма нелицеприятные слова: "Ты гордец. Ты лжец. Ты вор. Ты преступник. Ты последний торчок, junky" и т. д. Как бы пропускали сквозь строй. Такая "психотерапевтическая сессия" могла длиться до часа. Назначенный для этой порки должен был во всем соглашаться и благодарить товарищей по лечению за их правдивые, полезные замечания. Если же кто-то возмущался, начинал оправдываться и огрызаться, критика становилась круче, "удары палок" больнее. Заканчивалось либо тем, что человек взрывался – переходил на крик, лез в драку, тогда ему велели немедленно покинуть лечебницу, забрав свои вещи; либо он опускал голову и, подавив гордость, гнев и обиду, тихо произносил: "Спасибо, друзья, вы правы..."
Такие лечебницы существуют в США и сегодня. Однако в нынешнее гуманное время они все больше утрачивают популярность и воспринимаются, скорее, как реликты "мрачного психотерапевтического средневековья".
ххх
Я любил Лиз, когда она молилась. Лиза выросла в благочестивой католической семье, но, по ее собственному признанию, к религии по-настоящему обратилась только тогда, когда начала бороться со своей болезнью. Без церкви, без Бога, по ее словам, не выкарабкалась бы.
Это было правдой – ее душевный строй был чрезвычайно шатким. Лиз, бедная, нередко нервничала по пустякам, раздражалась, срывалась в гневе то на пациентах, то на коллегах. Друзья и враги у нее часто менялись местами. Иногда, закрывшись в кабинете, она плакала. Плакала, как обиженная девочка, и мне было ее очень жалко в такие минуты. Наблюдая за ней,я приходил к заключению, что без какой-то очень прочной внутренней основы Лизе не устоять. Она бы давно сорвалась и полетела в пропасть головой вниз, если бы не обрела Бога.
Когда она выходила из берегов и теряла равновесие, то, как утопающий за соломинку, хваталась за молитву.
– Ах, все это ерунда. Все они не стоят моих переживаний. Я стала слишком много ругаться. Много гневаться. Часто плакать. Это опасно. Это грех. Давай, Марк, помолимся. Тебе это тоже будет полезно.
Она знала, что я православный. Подкатывала ко мне в своем кресле на колесиках, брала мои ладони в свои. Затем опускала голову в черных волосах. Я тоже наклонял свою голову так, что мы едва не касались лбами друг друга.
– Если хочешь, вслух повторяй за мной. Можешь молиться на русском. Главное, молись, – она становилась очень серьезной.
Кто знает, в иное время и при иных обстоятельствах я бы к этим молитвам отнесся с иронией, как к театру.
Но моя жизнь изменилась. Ежедневно я сталкивался с чем-то совершенно новым, страшным. Все сильнее меня мучили безответные вопросы. Пошатнулась моя вера в справедливость. Я не знал, кто виноват в этом кошмаре, в уродстве и поругании всякой правды, – Бог или человек?..
– "Our Father in heaven..." – начинала Лиза глубоким грудным голосом, негромко, но очень отчетливо произнося каждое слово.
Я повторял вместе с нею – на русском, а иногда молчал. Но иным, внутренним зрением всегда видел некий свет. Благодатное тепло исходило от рук Лизы, от ее лба. Я явственно ощущал это тепло. Помню его и поныне…
Мы молились за себя, за всех наших родных, за всех пациентов. Крепко сжимали руки друг друга:
– Lord, give me serenity... Дай мне мудрости... Прости мои согрешения... Спасибо Тебе, спасибо за все...
Тюремный Эскулап Аркадий
В этой клинике мне посчастливилось познакомиться с удивительным человеком. Звали его Аркадий. Родом он был из Украины, но, прежде чем оказался в Штатах, долгие годы жил в Татарии, где работал тюремным врачом, хирургом.
Когда я встретил Аркадия в клинике, где он работал обычным наркологом, ему было семьдесят. Забегая вперед, скажу, что и сегодня поддерживаю с ним самые теплые отношения. Аркадий по-прежнему в отличной форме. В отношениях с коллегами ровен, всегда приветлив.
Дело, конечно, не в том, что Аркадий сумел так отлично сохраниться и душевно, и физически. Удивительна его судьба. И удивительный он человек. ...В клинике были и русскоязычные пациенты. Большинство из них были осуждены за торговлю наркотическими таблетками в крупных партиях. Они создавали преступные торговые сети, в которых были задействованы дистрибьюторы фирм-производителей и аптеки. Отсидев часть тюремного срока, освобождались досрочно, с условием, что будут лечиться, – эти русские торговцы не только продавали наркотические таблетки, но и сами были наркозависимыми.
Аркадий в прошлом – хирург. Хирург по призванию и врач от Бога.
С пациентами Аркадий всегдасоблюдал четкую профессиональную дистанцию. Вел себя с ними не как приятель, но и не как обвинитель, не как представитель Системы.
Будучи человеком рациональным, он предлагал пациентам взглянуть на свою жизнь и поступки здраво и трезво, так, как на это смотрят обычные, "нормальные" люди.
Пациентам такой подход не нравился. Они были уверены, что Аркадий ни черта не разбирается в их архисложной психологии, не способен вникнуть в причудливые изгибы их мысли. При случае напоминали, что он "никогда не торчал", поэтому понять их не может.
В Аркадии они видели все-таки не психотерапевта, а врача. В первую очередь, врача.
Его психотерапевтические сессии напоминали лекции или семинары в медицинском институте, где преподаватель поясняет студентам, как наркотики разрушают организм человека. Иногда для наглядности Аркадий пользовался доской и фломастером.
Не берусь судить, как глубоко получаемая информация западала в сознание его пациентов и насколько изменяла их жизнь. Все они, конечно же, хотели одного-единственного: поскорее отбыть "срок лечения" и получить бумагу "об успешном окончании".
Тем не менее, нет человека, кого не интересует собственное здоровье, что там у него происходит в печени, и почему порой побаливают почки.
Волей-неволейпациенты увлекались разговорами о здоровье. Признавались в своих страхах и тревогах на этот счет, задавали Аркадию различные вопросы Порой задумывались: "Надо же, как вреден кокс! И сердечко последнее время часто побаливает. Еще и вправду инфаркт заработаю". К своему "выпуску" почти все пациенты Аркадия были "подкованы" с медицинской точки.
Директриса Франческа относилась к Аркадию высокомерно. Он слабовато владел английским, поэтому на совещаниях в споры вступал редко и свою правоту доказать не рвался. К тому же был чрезвычайно скромным человеком. Не запуганным, не робким, а именно скромным.
Франческа обладала цепким умом администратора. На лету схватывала полезную информацию, умела находить подход к людям. Хорошо разбиралась в наркологии. Но глубоких медицинских познаний не имела.
В клинике постоянного врача не было – дорого, лишь три раза в неделю работала медсестра. А у пациентов – набор серьезных хронических болезней.
Франческа знала, что Аркадий в прошлом – хирург, начальник больницы. Когда случалось ЧП, она неслась к нему в кабинет.
– Аркадий, миленький, please, – брала его под руку и вела за собой в какую-нибудь комнату, где едва сидел в кресле или лежал на полу пациент.
У одного резко упало давление, у другого – эпилептический припадок, третьему вдруг стало плохо непонятно от чего,
И тогда раскрывался врачебный опыт Аркадия. Спокойно, решительно, без суеты он оказывал пациенту необходимую помощь. Давал стоявшей рядом Франческе совет: вызывать ли "скорую" немедленно, или же имеет смысл подождать.
В такие моменты они как бы менялись местами: обычно самоуверенная Франческа выглядела послушной помощницей, санитаркой, а всегда тихий Аркадий – начальником крупной больницы, в руках которого человеческие жизни.
Его бывшая работа тюремного врача вызывала у меня большой интерес. Разговаривать с ним об этом в рабочее время мы не могли – Аркадий работал на совесть.
Когда мы познакомились поближе, он пригласил меня к себе домой. Его жена Анна подала к столу фрукты, разлила чай. Аркадий достал альбомы со старыми фотографиями.
– А вам тюрьма, случайно, не снится? – спросил я, рассматривая фотографии.
– Недавно приснилась больница – ординаторская, койки, пациенты... В этом была вся моя жизнь…
И начался наш разговор о его прошлой работе, разговор, продлившийся не один вечер.
Слушая Аркадия, я словно переносился в далекую Казань, в больницу, которая обслуживала все колонии, тюрьмы и следственные изоляторы Татарии. В ту больницу Аркадий впервые вошел, закончив мединститут, и проработал там более тридцати лет: сначала хирургом, а потом начальником больницы.
Он имел редкую память, помнил имена пациентов-заключенных, их болезни. В своей спокойной, рассудительной манере описывал сделанные им когда-то операции, рассказывал о трагических случаях в тюрьмах – бунтах, убийствах, массовых отравлениях заключенных…
Плохонькую тюремную "больничку", без достаточного оснащения и персонала, Аркадий когда-то вывел на уровень городской больницы, с оборудованной операционной, современными лабораториями, высококвалифицированным штатом сотрудников.
Я словно смотрел фильм, где среди зверств, ненависти, грязи выделяется светлая фигура врача, который отлично понимает, с какой публикой – зэками – имеет дело, и все равно в каждом из них видит, в первую очередь, больного, который нуждается во врачебной помощи.
– ...Приходит ко мне заключенный по фамилии Лапшин, просит оставить его в больнице. Оказывается, он проигрался в карты, и возвращаться в колонию ему нельзя было – убьют. Вдруг он вынимает из кармана 125-миллиметровый гвоздь и на моих глазах погружает его себе в рот. Представляете? – рассказывал Аркадий очередной случай. – Или вот: в больнице ЧП – пациенты в туберкулезном отделении где-то раздобыли спирт, перепились и захватили отделение! Дежурная служба предлагает применить силу. Но я решил попробовать обойтись без крайних мер и утихомирить их словами…
Аркадий рассказывал о далеком прошлом, а сидевшая рядом жена изумленно вскидывала брови: "Неужели было и такое?" Только сейчас, во время нашего разговора, Анна узнавала некоторые жутковатые подробности прошлой работы мужа. К примеру, единственным средством защиты тюремного врача была вмонтированная в стол кнопка тревожной сигнализации, которая часто не работала. Или рассказ о том, как однажды под матрасом одного зэка обнаружили три заточенных напильника, специально изготовленных для нападения на Аркадия...
Каждый раз, покидая дом Аркадия, я задумывался над тем, что же заставило этого человека, одаренного врача и администратора, связать жизнь с тюремной больницей, с заключенными, постоянно подвергать себя риску? И зачем здесь, в Америке, он вновь ежедневно сталкивается с чужой болью, жестокостью, покалеченными судьбами?..
Об этом человеке нужно писать в газетах, показать его по ТВ! Я связался с редакцией российского телеканала в Америке. Их студия находилась в Нью-Йорке, в Манхэттене. Рассказал про Аркадия, сказал, что готов помочь устроить с ним интервью. Уверял, что это будет очень интересно, тем более что Аркадий – отличный рассказчик. Мне ответили, что сначала должны получить "добро" из центральной московской редакции.
К превеликому удивлению, дело не заглохло, и Москва "дала добро". "Снимайте!"
Приехала телегруппа: оператор, журналистка. Телекамеры, провода, лампы для освещения. "Раз-два-три: съемка... Как он сидит в кадре? Давай прогоним этот кусок еще раз..." Снимали Аркадия и дома, и в клинике. Сняли получасовой документальный фильм, потом показали в России и на русском канале в Америке.
После этого Аркадия в клинике стали называть "кинозвездой". Аркадий улыбался в ответ так, словно ему было неловко, что он оказался в центре всеобщего внимания. Из-за него – столько шума…
Все-таки редкий человек!
Новые открытия. Не верю!
Помимо проведения психотерапевтических сессий, каждый нарколог занимался приемом новых пациентов. Вот как это происходило.
Я приглашал в кабинет нового пациента, сидевшего в зале ожидания. Они входили со своими старыми сумками в руках. Что означало: только что из тюрьмы, освободился досрочно, отправлен на принудительное лечение и жить ему негде. Денег у него нет, работы тоже, родные и близкие от него отказались. Только список судимостей и старая сумка с вещами. Вот и весь жизненный багаж. Внизу, под зданием клиники, новичка уже ожидал вэн, чтобы везти в дом трезвости.