Далее он открыл в себе гордыню, да такую непомерную, что ее наличием можно было объяснить все неурядицы его прошлой, настоящей и будущей жизни. Борьба с гордыней протекала трудно, и, надо сказать, Герберт так от нее и не избавился, хотя позволял всем и каждому попирать себя и даже пытался выглядеть при этом благодушным.
- Простите мне мою гордыню… - твердил он, но ему справедливо не верили, ведь для короны нет большего урона, чем обнаружить собственное отсутствие!
Осознав наконец, что гордыня скорее поцелует его в холодные губы, чем оставит в покое при жизни, он вошел в относительное равновесие между грехом и праведностью, что, видимо, и требуется любому верующему человеку. А стал он пронзительно верующим человеком. И вера его была настолько осознанна и сосредоточенна, что, казалось, ее невозможно разрушить по минутному легкомыслию! Но Герберт грешил и в качестве наследника Адама совершал все тот же непреложный набор проступков, так мучительно сопровождающий наше ниспадание в бездну, и даже научился ненавидеть свой грех как физически существующего недруга, но что–то внутри него шептало: "Посуди сам, любезнейший, ну какое дело Вседержителю до этой твоей мизерной шалости? Уж не гордыня ли в тебе клокочет, когда ты полагаешь, что Ему есть дело до каждого грешка?" Из уважения к канонам веры он гнал от себя это словоблудие, но ему было все–таки очень жалко Христа. Он понимал логику жертвы, но ненавидел фарисейский подход: мол, лучше, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Он тайком недоумевал, как искренняя вера может зиждиться на принципе пряника и кнута, но потом, вычитав, что истинные святые святы не из–под палки, а потому, что просто не могут иначе, понял, что почитать себя святым рано и неправильно, а следовательно, отнес свои терзания к той же пресловутой гордыне и оставил этот вопрос на потом.
С родителями все решилось само собой. В какой–то момент финансовые источники иссякли. Эльза заявила:
- Пока мы окончательно не разорились, уговори, по крайней мере свою маменьку, уехать поскорее домой.
- Как ты можешь так говорить! - бесцветно вспылил Герберт, но в тот же день на пике скандального звонка матери по поводу того, что она хочет уволить очередную сиделку, которая позволила себе в свободное время выйти прогуляться, сказал:
- Мама, у нас больше нет денег. Тебе нужно уехать.
- Ух ты! Ну, что ж, надо так надо, - сказала она.
В аэропорту Герберт не мог смотреть родителям в глаза. Было такое чувство, что он живьем отправляет их в крематорий. Но и это прошло. И даже было удивительно, что несмотря на то, что такой груз свалился с плеч, почему–то не стало легче, и странно, что родители, такие беспомощные при нем, прекрасно устроились у себя дома, по всей видимости, ладили друг с другом и даже наняли себе новую прислугу и теперь изредка посмеивались над Гербертом по телефону.
- Беда, да и только… - ворчал Герберт и не мог понять, как это он, следуя пятой заповеди, требующей уважения к родителям, умудрился почти полностью разорить семью и потратить все родительские сбережения. Среди заповедей, данных человечеству в Ветхом Завете, заповедь о почитании родителей находится на особом месте. Пятая заповедь - единственная среди десяти, где Бог заключает своеобразный договор с человеком, обещая ему долголетие и благоденствие при условии должного отношения к родителям…
- Беда, да и только, - вторила ему Эльза, существо жалостливое и заботливое до слез, но тоже лишенное родительской любви: ее старики с космическим скандалом покинули их еще в прошлом году и поселились в одном из нищенских российских селений, притом в их случае их не только не выгоняли, но всеми силами пытались удержать.
После отъезда родителей Герберт хотел помириться с Эльзой, но скандалы разгорелись с новой силой, и ему даже пришлось уйти из дому на целых три дня. Эльза пришла в полную прострацию, но уступать не собиралась. В конце концов, Герберт решил, что идти ему все равно некуда, и вернулся. Последствием этого разлада стало то, что их дети окончательно потеряли последние ошметки уважения и дружно постановили, что родители свихнулись на религиозной почве. Один лишь Патрик, тот самый Пузырик, рождения которого так ждали Герберт с Эльзой и который к этому времени стал уже двухлетним шалопаем, ничего не замечал, задувал свечки в домашней часовне, целовал иконы и смешно махал ручкой, словно бы крестился.
Эльза же настойчиво выговорила себе право вести себя по своему усмотрению и, когда в горле клокочет, давать волю словам. Теперь у нее был духовный отец, иеромонах Никифор, и если и прежде мнение мужа для нее было не слишком обязательно, то сейчас она могла прикрыть любые свои намерения благословением батюшки. Герберт однажды попытался надавить на отца Никифора, чтобы принял его сторону, но тот юрко отказывался, и даже временное прекращение со стороны Герберта помощи его церкви не возымело должного эффекта.
- В духовном мире, видимо, несколько иные законы… - разводил руками Герберт, хотя понимал, что и в недуховном мире законы тоже не по его вкусу, и там и тут люди творят то, что им заблагорассудится.
Винтообразный червь повседневности точил душу Герберта Адлера. Он отдал многое, отказался от обычного образа мысли, но не стал счастливее. Скорее наоборот. Его любимая Эльза, словно завороженная, стала жесткой, непреклонной и, несмотря на наличие домашней церкви, настаивала на ежевоскресных поездках в дальнюю церковь, занимавших весь день, и вообще заявляла, что хотела бы причащаться каждый день.
Однажды, лежа на боку, отвернувшись от Эльзы, Герберт услышал:
- Я хочу, чтобы ты стал священником.
Герберт удивленно повернулся к жене. Он знал, что она не шутит. Логика всей его жизни с угадываниями тайных желаний накренилась над бездной. Что это? Эльза угадала его тайное желание или высказала свое?
- Эльза, религия - сильнодействующее лекарство. Если с непривычки хватануть лишнего, она может превратиться в яд!
Так или иначе, но отец Никифор внезапно предложил Герберту заочно поступить в семинарию. Эльза клялась, что она ни о чем его не просила. Герберт привык к фантастическим совпадениям, являющимся повседневным доказательством присутствия Божьего, пространно пофилософствовал о жизни и своем предназначении, и согласился.
6
Вот она, живая мука - довольно, впрочем, приятная - испытывать беспрестанное удивление к жизни. С другой стороны, "случайное, являясь неизбежным, не оставляет причин для волнений" - тоже обворожительная и неугасимая истина. И не важно, солидный ты буржуа в очаровательном автомобиле или бомж на грязной скамейке в парке: они оба должны знать, что князь мира сего изгнан будет, и в присутствии такой надежды на иную жизнь должны оживать самые несмелые упования.
Нельзя сказать, чтобы существование Герберта Адлера было мрачным до фанатизма и заключалось исключительно в ожидании Царства Небесного. Как раз наоборот, его излишняя ангажированность земной жизнью вызывала недовольство окружающих. "Ты - мымра, точнее, мымр", - говорил ему сын, не отвыкший от прежних свобод внутрисемейной демократии. Герберт соглашался: "Да - мымр. Очень я вас всех достал?" "Очень", - отвечала семья, и все понимали, что раз такой разговор еще возможен, значит, не всё потеряно. Со временем отношения с детьми и Эльзой пришли к определенной стабильности, руины помпей досадных ссор покрылись усталым пеплом взаимного прощения, и всепоглощающий текущий момент грациозно прикарманил всеобщее внимание, не оставляя времени на инвентаризацию взаимных обид. Не осуждай осуждающего тебя, не отвечай осуждением на осуждение. Ах, как это трудно…
Герберт почувствовал все неприличие своих попыток постоянно проповедовать. Эльза тоже понемногу сдала позиции, усомнившись в неуязвимости своей правоты, а дети, заметив, что родители все еще способны быть живыми людьми, потянулись обратно. Джейк, которому исполнилось пятнадцать, обладал щепетильным сердцем и веселым нравом.
- Я верю, но по–своему. Оставьте меня в покое. Просто Бог сейчас не первый в списке моих приоритетов.
Герберт вяло возражал, что так не должно быть, что в соответствии с первой заповедью Бог должен заслонять собой все прочие приоритеты… Джейк разгорячился, наговорил тысячу дерзостей, высмеял самодельную часовню, мол, организовали алтарь на бывшем столе для игры в рулетку, и прочее, прочее, прочее… Но потом внезапно обнял отца и попросил прощения. Семья смирилась с тем, что содержать волосы и одежду в порядке не всякому под силу и перестала подкалывать Джейка, отчего тот расслабился и на глазах спокойно относящихся к этому родителей начал позволять себе безнаказанно проспать школу, напиться терпким субботним вином в понедельник с утра и затеять шуточную дуэль с отцом на подарочных шпагах, в ходе которой запрыгивал на обеденный стол, громко скрещивал оружие и трагически падал, "пронзенный" безжалостной сталью противника. Эльза и Энжела смеялись до слез, и Герберт тоже потихоньку смягчался, не дулся и не кичился своей беспрестанной настроенностью на неземное.
Каждый из них старался не заглядывать в тот угол совместной судьбы, который в противном случае сулил окончательно затянуться паутиной разногласий.
Энжела и Альберт жили вместе уже два с половиной года. История их причудливого знакомства была окончательно позабыта и потеряла какое–либо значение. Сам Герберт уже с трудом мог припомнить, откуда в жизни его семьи взялся Альберт, да и в Альберте нелегко было узнать молодого человека, за которого Адлеры выдавали дочь замуж. Альберту исполнилось тридцать, однако солидности это ему не прибавило. Он оказался человеком переменчивым и легко внушаемым. Будучи милым и общительным, с прекрасным покладистым характером, поначалу он охотно (так, во всяком случае, казалось) принял прежние доправославные принципы семьи Адлеров, начал активно участвовать в деле Герберта, освободив нервозную невесту от необходимости работать, и даже добился успехов на этом поприще. В результате счастливого стечения обстоятельств всего за какие–то три недели бизнес Адлера внезапно принес доход почти в двести тысяч долларов, и Герберт, не задумываясь, выписал молодоженам чек на сто тысяч. Те были изумлены и поначалу боялись прикасаться к этим деньгам, но потом пошло–поехало… Вереницу безумств приобретательства довершили две лошади, купленные Альбертом в подарок себе и юной супруге. Одни только седла обошлись в пять тысяч, не говоря уже о помесячной плате за съем стойл в конюшне, равной цене за съем небольшой квартиры.
Свадьбу сыграли с шиком. Пригласили родителей Альберта, и именно их приезд произвел в нем фатальную перемену. А может, причина была не только в их приезде, ведь Альберт начал проявлять свой странный характер еще за несколько месяцев до свадьбы. Он все время врал, ничего не помнил, все терял. Правды и серьезного отношения от него было так же трудно добиться, как игривого настроения от неподвижного ракетчика, держащего палец на пусковой кнопке. Свои рассказы о якобы разведывательном прошлом Альберт прекратил после того как вначале вполне ими всех застращал, потом рассмешил, ну и в конце концов ввел в скуку. Вскоре он настроил против себя всех сотрудников, перестал ходить на работу, и Герберту ничего не оставалось, как снова взять бразды правления в свои руки.
Родители Альберта были типичными москвичами советской эпохи. Отец - профессор, мать (впрочем, чем в точности занималась мать, было трудно сказать, - может, именно она и была в их семье настоящей разведчицей?). Люди они были приятные в общении, обходительные и интеллигентные, однако, будучи почти на двадцать лет старше четы Адлеров, исповедовали непреклонные принципы, что дети должны быть самостоятельны, что всю жизнь нужно вкалывать, что частное предпринимательство добром не кончится и что Энжеле надо выучиться на учительницу младших классов, а Альберту - работать по его холуйской специальности - гостиничному делу.
В конечном итоге даже купленный по настоянию Герберта просторный дом, в который были вложены остатки денег, подаренных молодым, и еще столько же со стороны родителей Альберта, не смог удержать молодую семью в орбите Адлеров. Из Москвы раздавались ежедневные контрольные звонки, и постепенно молодожены слово в слово стали повторять концепции матери Альберта и беспрекословно приняли ее взгляды на жизнь. Кончилось тем, что оба ушли из бизнеса, точнее, Герберту пришлось расстаться с ними, потому что один получал зарплату не появляясь в офисе, а другая хотя и заглядывала, но корчила при этом такие рожи, что вреда получалось больше, чем пользы.
Первое время Герберт продолжал щедро помогать им, но постепенно, под давлением обстоятельств и желая вывести молодых из вечной спячки, значительно сократил материальную помощь.
На деньги, присланные из Москвы, Эльзу пристроили в колледж учиться на учительницу младших классов. Лошадей по требованию матери продали. Точнее, лошадь Альберта внезапно подозрительно издохла сама, а лошадку Энжелы выкупили Адлеры и подарили ее конюшне.
Альберт менял одну неквалифицированную работу на другую, нигде не мог удержаться больше трех месяцев и стал в городе притчей во языцех - ходячим символом головотяпства и ненадежности. Милый и общительный характер тоже куда–то пропал, сменившись угрюмой, хотя и вежливой неприязнью к Адлерам, к их самодельной, хоть и освященной архиепископом, часовне и вообще ко всему, что было связано с этой семьей. После того как его мама растолковала, что его, Альберта, просто купили как куклу, он уже не мог воспринимать принявшую его семью как прежде. Нельзя было сказать, что родителям Альберта не нравилась невестка. Им, скорее, не нравились Адлеры и их философия жизни.
Внезапно мать Альберта купила ему билет на другой конец страны, где, согласно ее дальновидным планам, он должен был найти работу, через полгода выписать к себе жену, а дом продать…
Кстати, воцерковление Адлеров началось именно с покупки этого дома. Герберту хотелось поскорей развлечь жену радостью нянчить внуков, но время шло, а внуки даже не намечались (в свое время, когда оказалось, что Эльза беременна, все пустились хохотать и острить, что, мол, Адлеры сами решили родить себе внука). Исходя из своего опыта разведения попугаев, которые не желают размножаться без гнезда, Герберт решил, что нужно устроить молодоженам отдельное гнездо. Но и это не помогло.
Нежданный дом, свалившийся на голову молодых, был принят ими почти безучастно. Матери Альберта дом не понравился, но интеллигентность не позволила ей вступить в прямое противоборство с Гербертом. Деньги были выданы, дом был куплен.
- Плохая там атмосфера, - только и заметила мать.
Атмосфера в доме, и правда, была неважная. Прежде там жила пара, которая в конце концов развелась, и, видимо, отголоски семейных скандалов прятались по углам.
- Мы его освятим! - быстро нашел выход из затруднения Герберт и действительно пригласил священника.
Приглашенным батюшкой оказался иеромонах Никифор. Слово за слово, и не прошло и трех месяцев, как Адлеры всей семьей приняли крещение. Причем сначала креститься пожелала только Эльза, потом склонила к этому детей. Герберт же рассудил, что дом, разделенный в себе самом, устоять не может, и потому возглавил и направил общий порыв. Он всегда испытывал симпатию к христианству, хотя и ощущал себя совершенно чужим в церкви. Но тут церковь пришла к нему домой, и он решил воспользоваться таким шансом.
Посреди обеденного зала, ставшего впоследствии часовней, установили крещальную купель и совершили таинство во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святого духа, аминь, буквально как в апостольские времена. Однако крещение не нарушило склонность Герберта к шарлатанству: пару месяцев спустя он в черном подряснике уже читал на амвоне псалмы…
- Терпеть не могу роскоши… Но не могу позволить себе роскоши от нее отвыкнуть! - каламбурил он, а потом уже более серьезно добавлял: - Церковь хотя и не насильственная инстанция, однако ее логика неизбежно ведет к отходу от погони за пусть и прихрамывающим на все конечности, однако совершенно неуловимым Золотым Тельцом. А может, ослом? Может быть, я следую стопами Апулея, и я - осел, которому лишь предстоит разрушить злокозненные чары и пробудиться к человеческой жизни? Что ты молчишь, Эльза? Почему не отвечаешь?
- Хорошо. Я отвечаю. Ты - осел. Можешь успокоиться, - незлобиво откликалась Эльза.
Отчаянные родители наблюдали, как теряют детей. Скоро не только молодожены, но и Джейк принялся твердить, что собственный бизнес до добра не доведет, что нужно учиться и делать карьеру… Сам Герберт, хотя женился очень рано, ни под чье влияние не подпадал (или ему так казалось) и поэтому не мог не осуждать такую бесхребетность…
Два жарких лета пронеслись, сопровождаемые скрипом весел в уключинах, шорохом оперения стрел, выстрелами восьми новоприобретенных Альбертом ружей. Мальчик–муж продолжал играть, желая во что бы то ни стало, уже вопреки элементарной благопристойности, оставаться ребенком. Он решительно не мог дать себе отчета, почему поступает так или иначе. Периодически, после очередного разгона матери, он впадал в тайное смятение и пытался измениться, но вскоре все опять возвращалось на круги своя.
Вскоре зять уехал, и чем меньше Адлеры знали о нем, тем более нормальным человеком он им представлялся, хотя они отдавали себе отчет в том, что его кажущаяся на расстоянии нормальность - всего лишь иллюзия. Перемена места редко меняет человека. Перед отъездом Альберт постарался (скорее неосознанно) так настроить Энжелу и Джейка и против родителей, и против церкви, что даже вечно плачущая от умиления в храме Энжела наотрез отказалась посещать службы. Ну, о Джейке и говорить нечего.
Однако стоило Альберту укатить, дети снова начали возвращаться к родителям.
- Энжела, - говорил сестре со своей обычной иронией Джейк, - мы с тобой слишком легко внушаемые… Вот и результат налицо! При том, что никто здесь не воспринимает Альберта всерьез, мы охотно заглядываем ему в рот и все за ним повторяем, как зомби, а сам он является зомби своей мамы! А как бороться с зомби? Нужно на зомби уронить рояль, как в том фильме…
К удивлению, Энжела не стала заступаться за мужа, и Герберт простил детям все прежние обиды.
- Я боюсь жизни, будущего, Бога… невзирая на Его очевидные благодеяния, - вздыхал он частенько и уже менее охотно тянулся за молитвословом. - Что будет дальше? Неожиданное миропомазание? Нимб над головой позолоченным венчиком? Ангелы отпорхнули от меня… Боже, очисти мя грешного, Боже, очисти мя грешного…