Он так жалобно посмотрел на нее, тяжело поднялся, собрал свои газеты и ушел. А ведь он человек! Такой же, как онаТакой же, как я! Может быть, завтра и я прилягу под плакатом о бездомных собаках. И что, меня так же пнут острым каблуком? И я так же покорно встану и побреду? О каком Боге они говорят? О каком милосердии? Ах, крестик тут ни при чем? Это просто продукт моды, без культового назначения. А Он висел на этом "продукте", истекая кровью. Мало ли до Него и после Него висели на крестах? Почему именно Он? Потому что был Сыном Божьим? Потому что мог и не висеть? Потому что ради нас? Ну и что изменилось? Красивая стерва с крестиком пинает бездомного человека.
Во всяком случае, тот самый Бог, якобы создавший все эти кучи видимых и невидимых галактик, похоже, слишком огромен, чтобы замечать меня, маленького. Впрочем, верю я в него лишь на уровне комиксов и забавных библий, которые издавались во времена всеобщего атеизма.
Итак, если без мистицизма - плохо мне очень, и ничего вокруг не меняется. А так хочется просветления, стадного послушания единой и всемогущей, а потому не оспариваемой силе, но ее нет, и мы бродим, едва не натыкаясь висками на внезапные бутылки. Весенняя гроза из пивных бутылок, а радуга - вовсе не мост и не закладка в ветхозаветной истории о потопе, а этикетка, смытая с дешевой бутылки паленой, на полыни настоянной водки.
4
Кто из нас избежал потрясений духа? Кто позволил себе всю жизнь вытворять всё, что заблагорассудится?
Больше все же тех, кто, в томительном безмолвии дожив до седых волос, старается задобрить непроизвольную память, путается в спорах с собственной совестью и тайком скрывает свою внезапную религиозность, выходящую в наш век за пределы допустимого.
Нынче единственным приличным божеством считается Успех - тот самый великодержавный жрец, возносящий над всеми ахроматический флаг, в своей бесцветности превосходящий любую дозу космополитизма. Успех всегда готов переменить хозяина и мало–помалу начинает брать пример со своей противоположности - невезения. И тогда былой успех еще поразительней, еще скорее ведет нас к недоумевающему краху.
Герберт Адлер, тот самый богач с Запада, новоявленный друг литературного агента Андрея Виригина, будучи на многое горазд, все же устал преследовать фортуну, которая, кичась своей неисполнительностью, по всей видимости, исключительно из озорства раздевалась донага и мелькала перед его зачитанными глазами своими мало насыщающими формами.
Он сделал ставку на нечто более надежное, чем фортуна.
Герберт искал и нашел путь к Богу.
В трудные времена люди говорят: "Тут не знаешь, как выжить, а вы мне о Боге. Какая мне разница, что там на самом деле?" Когда же у человека всё в порядке, ему и подавно нет дела до веры в Бога…
Кому же важен ответ на вопрос о существовании Бога? Что поделать, если большинству людей всё равно, даже если привести все возможные доказательства Его существования из всех доступных сфер человеческого знания - начиная с философии и заканчивая наукой, моралью и историей, подвергая их критической проверке?
Человеку не интересно, что в любой из этих областей существуют веские аргументы в пользу существования Бога: онтологический аргумент в области философии, космологический и телеологический - в области науки, нравственный - в области морали.
Беспристрастное рассмотрение фактов приводит нас к возможности и необходимости существования Творца, как наиболее вероятному и простому объяснению окружающего мира и нас самих.
Причина, по которой люди отказываются верить в столь простую и очевидную вещь, как существование Бога, коренится в них самих. Они не хотят знать, что же действительно представляет из себя наука и почему возможности ее ограничены. Людям не интересны исторические свидетельства, показывающие реальность существования Христа. Им плевать на достоверность Нового Завета.
В интеллигентских кругах очень популярна идея о том, что каждая религия открывает лишь часть истины, все религии в чем–то верны и все ведут к Одному и Тому же Богу, Который разным народам в разное время открывался по–разному. В основе религий лежат откровения.
Многие исследователи отмечают сходство разных религий. Действительно, естественное и индивидуальное откровение доступно каждому. Мало того, Церковь не отрицает, что в религиозных доктринах других религий есть истинные утверждения. Например, ислам прославляет величие Божье, зороастризм подчеркивает Божественную чистоту, даосизм побуждает нас относиться к тайнам природы с уважением, утверждения индуизма, что Бог рядом с каждым из нас, заслуживают полного признания этого факта. Но вопрос не в этом. Для христианина религиозная система христианства - это истинная система, которая может содержать лишь незначительные заблуждения. А любая нехристианская религиозная система - это ошибочная система, содержащая некоторые истины.
В чем уникальность христианства? В Личности Иисуса Христа. Все другие мировые религии - это, по своей сути, попытки человека своими силами взойти на небо. Кем были основатели остальных мировых религий? Людьми, достигшими некоего духовного развития. Христианство - это единственная в мире религия, основанная Самим Богом. Проблема других религий заключается в том, что тайна Боговоплощения Иисуса Христа ими не осознана.
Не может быть много путей к Истине. Если бы их было много - то Бог бы не преминул нам об этом сообщить. Христос же сказал: "Я есмь путь и истина и жизнь" и что только через Него можно прийти к Отцу.
Несмотря на то что большинство людей всем этим не интересуется, всё же иногда их беспокоят вопросы: почему добрый Бог допускает страдания? почему существует зло? почему иногда Он не отвечает на молитвы?
Только уверовав, можно получить ответы. Но люди часто мечтают выиграть в лотерею, не купив лотерейного билета, всю жизнь каким–то образом уживаясь с таким противоречием.
Древнейшая форма христианства - православие дает ответы на все эти вопросы, вовсе не являясь этнически только русской или только греческой традицией, а представляя собой Вселенскую и Апостольскую церковь Христову на земле, основанную самим Христом, с которой Он пребывает до скончания века и которую, по Его обещанию, не одолеют врата ада.
Герберт Адлер, познав горький вкус интеллигентских метаний от атеизма до язычества, написал роман о своих методах непротивления счастью. Издав книгу в России и, несмотря на звукозапись с Гафтом, так и не добившись успеха, он потерял уверенность в себе, в завтрашнем дне, в своей правоте.
Неожиданно для окружающих он принял православие, что оказалось впоследствии вовсе не формальной данью традиции прибегать к крещению, когда намечается дыра в кармане или становится гадко на душе. Ему надоело по–песьи шифровать под каждым забором новоиспеченные истины. Он устал бороться за непротивление счастью. Устал покупать лояльность. Точнее, потерял способность ее покупать. Хотя в безденежье и копейка - рубль, но на копейку лояльности не купишь. Когда у человека исчезает уверенность в себе, не так легко вернуть ее обратно.
Герберт сменил свой покровительственный тон успешного дельца на не менее покровительственный тон самоучки–богослова. Всегда презиравший толпу и много лет избегавший людей, он вдруг принялся каждое воскресенье ездить в далекую, в трех часах езды, набитую народом церковь, истово молился утром и вечером и читал ворохи страниц, исписанных святыми отцами. В этом своем прозрении Герберт был настолько неоригинален, что даже успокаивал себя: "Я только делаю то, что должен. С каждым рано или поздно такое должно случиться. Один раз по–настоящему прочтя Евангелие, просто невозможно более его игнорировать. Необходимо его или раз и навсегда отбросить (что разумному человеку представляется невозможным), или же просто и незамысловато следовать написанному. Пусть я не свят, но я тоже не от мира сего".
И не то чтобы он говорил это себе, предвкушая обещанное загробное наслаждение. Просто в какой–то момент многих из нас выносит на берег, желаем мы того или нет, на тот самый берег банального океана страстей, выложенный мелкой несокрушимой галькой тысячелетних догм, чью истинность оспаривать настолько неоригинально, что даже не стоит и пытаться.
Стремительная обнаженность по–прежнему заигрывающей с Гербертом фортуны теперь казалась ему отталкивающе комичной. Ему больше не хотелось трепетать от восторга, ощупывая очередную пачку купюр, он больше не желал чувствовать над собой тлетворного владычества денег.
Но всякого благоразумного человека, пытающегося вырвать у денежных знаков бразды, понукающие его жизнью, ждет разочарование. "Постиг христианское назначение своей жизни? Подписался страдать - изволь!" - шепчут деньги, скаля зубы. Нечего умному ломать комедию и терять чувство реальности - в наказание пред ним разверзается перспектива нищеты. И вот уже фортуна, набросив что попало на голые плечи, уходит куда–то в твоем макинтоше…
Трудно сказать, что началось раньше: желание освободиться от диктата денег или внешнее давление пошатнувшегося экономического мира, но Герберт стал беднеть. Дела шли неважно, да и домашняя жизнь как–то разладилась. Его новоявленное нежное обращение с домочадцами не помогало. Видимо, они не могли забыть прежнего выкручивания рук. Сначала безденежье было искусственным и, пожалуй, связанным с новообретенным христианством. Следуя логике Священных Писаний "раздай всё и следуй за мной", Герберт принялся непомерно жертвовать на церковь, выискивал нищих на дорогах и совал им пачки денег, отдавая всё, что было в портмоне. Потом и этого показалось мало. Он взялся за издание православной газеты, и не каких–нибудь пару раз в год, а каждую неделю. Тратя на это десятки тысяч, он намеренно сокращал содержание поженившимся с его легкой руки Альберту и Энжеле, и дети, как люди обыкновенные и уже привыкшие к достатку, принялись бедствовать, но не роптали, а только все глубже увязали в посредственности повседневного безденежья.
Надо сказать, что при таком обстоятельстве, как потеря контроля над собственной жизнью, финансами и родными, Герберт вспомнил, что у него есть родители, и пригласил их жить к себе, видимо, собираясь по–христиански лобзать их раны и мыть им ноги. Эльза, страдавшая общим недовольством жизнью, всей душой принявшая христианство, сама предложила привезти его родителей и, во всем Герберту потакала, будучи, как повелось в этой семье, причиной всех этих перемен.
Но вскоре родительские упреки вроде полузабытых с детства "Почему ты не выучил уроки?" с новой силой зазвучали в доме Адлеров, и Герберт постарался отгородиться от них выводком прислуги, которую его мать, как заправская крепостница, чуть ли не по щекам хлестала, ну а после и вовсе был вынужден расселить отца и мать, поскольку они стали не на шутку собачиться между собой, превращая дом Адлеров в поле ожесточенной пошлой брани. Теперь Герберт с удивлением рассматривал полузабытый грибовидный нос своего отца, и ему казалось, что он снова в детстве и что прожитая жизнь не имела смысла, что эпохи смешались и что ему снова необходимо запасаться терпением и упражняться в повиновении родителям. В доме, как в детстве, воздух казался спертым и, как на грех, спертым именно в прямом смысле, поскольку дом был теперь весь перегорожен в попытке отделиться от родителей. Наконец Герберт решился отселить мать вместе с двумя сиделками подальше от себя и поближе к больнице, где он оплачивал чрезвычайно дорогие процедуры диализа, которые по прежнему месту жительства матери производились бесплатно. Естественно, такие действия не могли не подорвать окончательно финансовое положение семьи Адлеров.
Вскоре привычное оплакивание своего несчастного детства Герберт заменил новыми обидами и разногласиями, гораздо менее естественными, когда тебе уже сорок, а не десять лет.
Незаметно добродушный Герберт Адлер превратился в молчаливого цензора собственных мыслей и побуждений, с которыми боролся нещадно, как и завещали Святые отцы, однако теряя из виду, что христианство - это прежде всего детская радость, а не угрюмое братство восскорбевших духом. Подгоняемый нравственным авантюризмом, прерывистым голосом он пытался склонить мать к крещению, но жар в его груди погасил материнский приговор:
- Сынок, скажу тебе как и прежде, что ты - дурак!
Слова прозвучали звонко, как пощечина. Собравшись с силами, Герберт попытался подставить вторую щеку, которая вздрагивала, как лошадиная кожа. Он хотел коснуться устами материнской макушки, но мать раздраженно отклонилась, и он, смущаясь, забрал свои молельные книги и отправился к себе в угол сосредоточенно твердить перед иконами: "Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся…"
Молитва, поминутно останавливаемая чувством бесстрастного выражения собственного рта, прерываемая то ли бесами, то ли причинами еще более вескими и способными разрушить любой молитвенный порыв, не вызывала у Герберта ни слез умиления, ни рыданий покаяния. Он был бесстрастен и холоден. Он понимал, что это - плохо, но ничего с собой не мог поделать.
Эльза, женщина–ребенок, с которой Герберт надеялся совладать с помощью элементов домостроя, присутствующих в любом православном неофитстве, отнюдь не собиралась поддаваться мужу. Наоборот, у них открылись сложные противоречия, которых раньше виден был разве что намек с полвершка ростом, а теперь буря буквально начала поглощать обоих, и они лишь силились понять, откуда взялся повод для ссор.
Они обвенчались в церкви, несмотря на то что были к тому времени в нерушимом союзе уже двадцать лет. И все это не с усмешкой, а вполне серьезно, с предварительными выяснениями "любишь не любишь"; священник трижды обвел их вокруг аналоя, трижды напоил вином из серебряной чашицы, венчаются рабы Божьи…
Присутствие в церкви стало для них привычным. Герберт увлекся чтением часов и псалмов. Постигая искусство пономаря, он вещал своим зычным голосом на весь храм. Прихожанам нравилось. Эльза тоже читала, и ее голос казался Герберту странно незнакомым, словно у жены появилось новое увлечение звонить в крошечный колокольчик. Эльза, следуя неизменному веками тексту, жалобно и прилюдно причитала по сорок раз "Господи, помилуй!", и Герберту становилось нестерпимо ее жалко. Он беззвучно рыдал, вспоминая прежнюю свободу и, будучи не в силах отказаться от выбранного пути, покрывался потом от жара близких свечей в своем, с чужого плеча, неудобном подряснике. Что это было? Усугубившаяся разновидность моды на ретро?
Голова шла кругом, но Герберт несгибаемо шел вперед. Он принялся собирать приходскую библиотеку, потом начал проповедовать в тесном кружке старушек и несмелых девиц, от которых веяло нравственными излишествами, организовал воскресные курсы и толковал Священное Писание, превозмогая конфузливо–насмешливый взгляд маловерных мужей, с нетерпением ожидающих окончания словопрений, готовил к исповеди, а окружающие братья–черноризцы, пристально следившие за новообращенным, хотя и придирались к мелким неточностям, не находили в его поведении ожидаемого в подобном случае самовольства. Не было в речах Герберта отсебятины. Он больше не проповедовал непротивления счастью, не искал оригинальных идей. Когда его взгляд блуждал по "территориям прожитой жизни", волюшка ему больше не казалась хлеба слаще, солнца краше… Нимало не конфузясь, сильная, невидимая жизнь овладевала всем его существом, и его внутреннее невидимое существо говорило ему: "Ты так много страдал напрасно, волнуясь о жалкой дырявости своих амбаров, пострадай же за нечто светлое и вечное". И Герберт осознавал присутствие этой связи со светлым и вечным и, казалось, ни за что не согласился бы променять ее на что–то иное.
Его просторное жилище уступило часть пространства храму. Свою гордость - специально пристроенный огромный обеденный зал, Герберт превратил в часовню, чем окончательно зарекомендовал себя в глазах родных и друзей как совершенно спятивший с ума.
5
Вера требует исключительной дисциплинированности мысли. Ну кому, спрашивается, нужен святоша, к поступкам которого не придерешься, а помыслы его чернее черного? Для простоты понимания собственного состояния Герберт легко принял весьма обоснованное предположение, что всему виной пресловутые бесы. Бесы достигли сейчас больших результатов, внушив людям, что их нет. А логика сатаны такова: если нет дьявола, то нет и Бога. Если мы считаем, что дьявол аллегория, метафора, не личность, мы тем самым обезоруживаем себя перед силами зла. Духовная природа не терпит пустоты: если в сердце у нас нет Бога, то его занимает дьявол. Это и есть причина одержимости в наше время. Если ум человеческий бродит по всему свету и всё что ни попадя пропускает через свое сердце, он из своего сердца устраивает проходной двор. И со всем сором, допущенным в сердце, туда входят и бесы. Если ты принял помысел бесовский - ты принял беса самого. Вот таким образом они входят в нас, в человеческое сердце, если мы не бодрствуем духовно, не призываем имя Божье, если ум не занят размышлениями о духовном, не занят Господом. Именно бесы различными ухищрениями побуждают нас взять нож и кого–нибудь ни с того ни с сего зарезать. Именно они, лукавые, поселяют в нашем сердце страсти и нескромные мысли. И действительно, стоило Герберту проникнуться этой концепцией, он стал повсеместно находить ей убедительнейшие доказательства. То бесы заставляли его прочитывать церковнославянское слово "зело" как "зло", то подменяли букву в его газете, и вместо "Христа" выходило "Триста"…
Наконец, устав, как натруженная монашка, жить в постоянном опасении, не бес ли в данный момент толкает его под руку, Герберт внезапно осознал, что все–таки бесы не имеют никакого значения. Ведь чего не попускает Бог, тому и не суждено свершиться. Таким образом, собеседник–то у нас один, и нечего на бесов внимание обращать. А то если сильно увлечься, можно закружиться с бесами над бездной, а про Бога напрочь позабыть.
Поняв, что кроме Бога нет у него никого, что Он все дал и все может взять обратно ежечасно, что он имеет всецелую власть не только над настоящим и будущим, но даже над прошлым человека, Герберт принялся обращаться к Всевышнему постоянно. Твердил Иисусову молитву сотни раз: "Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного". И пока истово молился, вроде бы помогало, поселялся какой–никакой мир в душе, но стоило оставить молитву, как краски бытия снова сгущались и темнели. А главное, Герберт не был счастлив, и именно это озадачивало его более всего, ведь по мере приближения к свету должно становиться хотя бы теплее, если не светлее…