– То, что у меня пять таких мест. Одно – в чернобыльской зоне, четыре – в обычных селах, замаскированных под чернобыльскую зону. Это для новых русских, которые уже все видели и больше не умеют удивляться. Купил тур, получил номерок маршрута – и поехали! Кстати, зря ты чернобыльской зоны боишься! Знаешь, как радиация нервы успокаивает?
– Ты мне не ответил: это чернобыльская зона или нет?
– Не бойся, не чернобыльская.
Я с облегчением вздохнул и глотнул шампанского.
– Так ты что, все это специально для нас подстроил? Для острых ощущений?!
– Это мой вам рождественский подарок. Кстати, хотите следующее Рождество в одной шахте под Донецком с бастующими шахтерами отметить?
– На следующее Рождество у нас будет малыш, – спокойно и с уверенностью сообщил я Диме. – А ему вряд ли понравится в шахте с шахтерами…
– Ничего, – усмехнулся Дима. – Еще целый год впереди. Я для вас что-нибудь другое придумаю. Такое, чтобы и малышу понравилось!
Моя любимая разница Рождественский рассказ
"Я приеду к тебе под окно зимней ночью на белоснежном танке".
Каждую ночь в очередном сне пролетала эта фраза, произнесенная моим голосом. И мне казалось, что во сне, услышав ее, я киваю. Я согласен приехать к тебе под окно на белоснежном танке.
Только откуда взялся этот белоснежный танк?
Я перебираю все слова, сваленные в моей памяти. Память – не архив. В ней никогда не бывает порядка. В ней если даже что-то и найдешь, вряд ли точно поймешь: когда и кем это было сказано или сделано.
"Мой папа был командиром танковой части…" – прошептал откуда-то издалека твой голос.
Ты это сказала на второй день нашего знакомства. Точнее, это был твой ответ на мое предложение выпить у тебя дома чая.
Мы так и не выпили у тебя чая. Вместо этого мы несколько раз посидели в баре, где ты всегда заказывала красное мартини, а я пробовал то кальвадос, то настоящий портвейн из Португалии. Потом, это было в конце мая, съездили в Ялту и провели там три дня. Солнце только-только начинало оживлять, размораживать людей. Весна была поздняя. Мне за неделю до этого исполнилось 45, тебе в следующем сентябре "стукало" 22. Замечательная разница. Помните такой рекламный слоган "Почувствуйте разницу!"? Я ее действительно почувствовал. И запомнил навсегда.
И вот этой ночью снова вспоминал ее в одном из своих обычных, посвященных тебе снов.
От Нового года поубавилось яркости, зато прибавилось ее к Рождеству. Я завис между двумя этими праздниками с четким ощущением необходимости что-то совершить, взять что-то из прошлого и перетащить если не в будущее, то уж точно в сегодняшний день, точнее – в сегодняшнюю ночь.
Кто-то пустил за окном ракету. Над домом взорвался разноцветными искрами салют. Я открыл глаза. Фосфор стрелок на старинном будильнике указал время – четверть второго ночи.
Тот, кто запустил этот фейерверк, наверняка моложе меня лет на десять. В моем возрасте к фейерверкам возникает устойчивое равнодушие.
Теперь мне не хочется спать.
Я поднимаюсь, подхожу к окну.
– Где ты там, Ия? – спрашиваю я заоконную темень.
В эти зимние ночи мне не хватает именно ее. О других гостивших в моей личной жизни женщинах я не думаю.
– Алло? – бормочет сонный голос. – Кто это?
Скоро половина второго. Она наверняка крепко спала. Интересно, что ей снилось?
– Это один эгоист из твоего недавнего прошлого, – говорю я.
Из трубки молчание. Минута, вторая. Она не кладет трубку.
– Ты меня узнала? – спрашиваю я, не выдержав этой игры в "кто кого перемолчит".
– Узнала.
– Как там твой папа?
– Он умер. Два месяца назад.
– Извини.
– Ничего. Я уже привыкла к тому, что его нет. Его друзья еще не привыкли и звонят время от времени. Иногда ночью. Старики, как и счастливые, часов не наблюдают. Я думала, и сейчас это кто-то из них.
– Ты теперь одна?! – спрашиваю я и ловлю себя на том, что в интонации моей проскальзывает надежда на ее утвердительный ответ.
– Почти.
– Как это?
– У меня позавчера бойфренд потерялся…
– Объявлений на столбах не вешала? Ну, там, верните за вознаграждение…
В трубке молчание.
– Извини, – говорю я. – Ночью у меня случаются неудачные шутки. Если хочешь, можем пойти его вместе поискать!
– Опять шутишь?! – вздыхает она.
– Нет, не шучу. Я могу быть у тебя через двадцать минут.
– Ну будь! – говорит она уже проснувшимся голосом.
На улице минус десять-пятнадцать. Мой серый "опель" никак не хочет заводиться. Замерз бедняга. Если он так и не заведется, то обещания своего я не смогу сдержать. Пешком по снегу и ледяной корке отсюда, с Никольско-Ботанической, до ее дома на Липской? На это может и сорок минут уйти, и час. Зимой нельзя ходить быстро. Особенно ночью.
"Опель" наконец завелся. Ледяная корка под колесами захрустела. Слева – университет, справа – памятник национальному поэту. Поворачиваю на бульвар, спускающийся к Бессарабке. Опять слева университет, только теперь желтый его корпус, а справа в парке национального поэта спит ресторан, названный в честь того же национального поэта. Дорога пустынна и искрит снежком, отражающим свет уличных фонарей. Светофоры мигают желтым. Вокруг – ни машин, ни людей. Где же мы будем искать ее бойфренда?
А, впрочем, зачем мне ее бойфренд? Мне достаточно увидеться с женщиной, которая заставила меня почувствовать разницу. Нет, внешне она просто красивая и изящная. Разница между ней и другими красивыми молодыми не внешняя. Она в чем-то другом. В темпераменте, в непредсказуемости, в какой-то глубоко внутри спрятанной чертовщинке.
– Смотри-ка, успел! – удивляется она, встречая меня на пороге.
– Старался.
Она уже в сапожках и джинсах, в темно-синем свитере. Проворно просовывает руки в рукава короткой коричневой дубленки.
– Я готова.
– А где мы его будем искать? – интересуюсь я.
– По злачным местам. Начнем с казино "Салют". – В ее руке вдруг появился справочник "Ночной Киев", и она игриво помахала перед моим лицом этой пестрой брошюркой.
Казино "Салют" оказалось закрытым. Мы заехали в три ближайших ночных клуба. Бойфренда там не нашли. Поехали дальше, в сторону Крещатика.
В Пассаже жизни было больше. Под горящими витринами кафе и ресторанов стояли высокие девушки в удивительно коротких шубках.
– Как ты думаешь, что дороже: такая девушка или ее шубка? – спросил я.
Она обернулась на ходу, хмыкнула.
– Шубка дороже, – ответила она после паузы. – Давай туда зайдем!
Мы спустились в вибрирующий от громкой музыки подвал. В воздухе плавал особенный сладковатый дымок. То ли от дискотечных спецэффектов, то ли от какого-то радостного курева.
Навстречу нам выскочил прилично одетый крепкий малый.
– Раздеваться будете? – спросил он.
– Нет, – Ия отмахнулась от него рукой. – Мы приятеля ищем.
Он освободил дорогу, и мы прошлись через три зала, останавливаясь и оглядываясь по сторонам. Мне, впрочем, оглядываться надоело. И я спросил:
– А как он выглядит?
– Чем-то похож на тебя, только постарше.
Выходя из Пассажа, я посмотрел на часы.
– Уже три, – вздохнул я.
– Ты что, устал?
– Нет. Послушай, а он уже терялся?
– Терялся.
– И где ты его находила?
– В ночных местах. У него сейчас кризис.
– А может, он у себя дома прячется? Может, ему одиночества захотелось. Мне ведь тоже иногда одиночества хочется!
– Дома у него жена и двое взрослых детей, так что никакого одиночества он у себя дома не найдет. А вот все эти клубы и бары – они созданы для одиночества, и для одиноких, и для уравненных с ними в чувствах.
– Красиво излагаешь.
– Заводи мотор! – кивнула она мне на машину. – Теперь поедем на Подол.
Стойка бара была укутана сигаретным туманом. Курили за каждым столиком, а столиков здесь было не меньше десятка. И только один оказался свободным. Зато он находился в углу.
Мы сперва присели, а потом уже осмотрелись. Осматриваться тут было делом забавным. За каждым столиком, кроме нашего, сидели по одному одинокие мужчины. Перед каждым на столике стояли пепельница и бокал или рюмка со спиртным. В руке каждого дымилась сигарета. Иногда трое или четверо из них подносили сигарету ко рту почти синхронно, и это мне страшно понравилось. Такое понравилось бы и Феллини. Синхронное плавание известно всем, а вот синхронное курение еще нет. Музыка вдруг наполнилась изнутри ритмом, всколыхнула немного мое естество, настроила на физиологическое восприятие мира. По полу простелилась бас-гитара и дотронулась своей низкой вибрацией до моих ног. Я обернулся, остановил свой взгляд на небольшой площадке с никелированным шестом, уходящим в зеркальный потолок. И тут в пространство, уже занятое дымом и музыкой, впорхнула танцовщица в костюме очень чувственной Снегурочки. Я приклеился к ней взглядом, но тут Ия сначала положила мне руку на плечо, а через минуту впилась в меня своими остренькими коготками. Я обернулся.
На ее лице прочитывалось выражение триумфа. Она подхватила мой взгляд своим и отправила его на седоватого мужчину, сидевшего, подперев кулаком подбородок, через три столика от нас.
– Нашелся? – прошептал я, наклонившись, прямо ей в ухо.
Она кивнула. Потом резко поднялась и отошла к барной стойке. Удивительно, но никто из мужчин не отреагировал на ее резковатый, как для этой атмосферы, проход по бару. Все посетители очень внимательно следили за неспешным раздеванием танцовщицы.
Вернулась Ия с бокалом красного мартини и рюмочкой коньяка.
Коньяк поставила передо мной.
– За обнаруженную пропажу, – предложил я шепотом тост.
Она отрицательно мотнула головой, потом вдруг прищурилась. Этим же прищуренным взглядом пробуравила мои глаза. И кивнула.
А Снегурочка уже снимала свой блестящий серебром "бюстик", почти зависнув над головой серьезно смотревшего на нее снизу вверх недавно пропавшего из квартиры Ии седоватого джентльмена. Грудь Снегурочки показалась мне неубедительной. Хотя тело было вполне спортивным.
– Послушай! – В мое ухо теплым ветром влетел шепот Ии. – Когда начнется музыка следующего "стрипа", пойдешь вон туда, – она указала на арочку дверного проема, через которую на сцену впорхнула танцовщица, – и закроешь следующего мотылька в туалете или еще где-нибудь. Только тихо и без скандала.
Я сначала кивнул, а потом подумал: что это ей в голову взбрело?
Но музыка начала стихать. Снегурочка помогала седоватому джентльмену засовывать долларовую купюру под ниточку своих трусиков. Как только музыка стихла, Снегурочка, послав седоватому воздушный поцелуй, грациозно удалилась.
Ия снова положила руку на мое плечо, и я не стал дожидаться второй части сигнала. Поднялся и вышел из барного зала следом за танцовщицей. И поймал себя на том, что моя походка чем-то повторила ее игривые движения.
Она скрылась за дверью в коротком коридоре. Здесь назойливо пахло вареными креветками. Я попытался припомнить, стоял ли перед кем-нибудь на столе бокал пива. Нет, пива точно не было.
В барном зале вновь зазвучала музыка. Я напрягся, прислонился к стене. Уловил за дверью два женских голоса. И тут дверь открылась, и девушка в костюме чувственной Красной Шапочки вышла в коридор. Ее лицо сосредоточенно слушало музыку. Она подстраивала свое тело под ритм этой музыки, но неожиданно для нее я сделал шаг вперед и перегородил ей дорогу. Чтобы избежать громкой реакции, поднес указательный палец правой руки к ее рту, приказывая молчать.
– Тебя заказали, – прошептал я ей, удерживая на лице почти трагическое выражение.
– Кто? – выдохнула она в ужасе.
– Любовница твоего поклонника. Он там, в зале, седоватый.
– Что же делать? Что делать? – зашептала она панически, осматривая свою одежду, бегая зелененькими подкрашенными глазками по сторонам.
– Бежать! – прошептал я ей. – Срочно бежать и в ближайшие пять дней никуда не выходить из дому!
Она кивнула и бросилась обратно в комнатку, из которой только что вышла. Я не спеша отправился в сторону барного зала. И тут меня остановил прозвучавший за спиной цокот каблучков.
Обернулся.
И снова увидел Красную Шапочку, только теперь в левой руке она сжимала песцовый полушубок, а в правой – сто долларов одной бумажкой.
Она стеснительно протянула мне зеленую купюру.
– Возьмите, – прошептала. – Вы же заработок из-за меня потеряли!
Я взял. А она тут же побежала в конец коридора.
Проводив ее взглядом и понюхав сто баксов – интересно, кто и куда ей их засовывал? – я все-таки решил вернуться в зал. Но, подойдя к дверному проему, за которым в сигаретном дыму зажигательно звучала музыка, остановился, ошарашенный.
Возле шеста танцевала Ия. Ее свитер уже лежал на полу, а в этот момент, грациозно под музыку катаясь по полу, она стягивала с себя джинсы. Одинокие мужчины, как спокойные удавы, смотрели на нее. И так же некоторые из них синхронно подносили ко ртам свои сигареты в то время, как другие поднимали со стола рюмки и бокалы.
Ия осталась в синих трусиках и "бюстике" такого же цвета. Танцевала она похуже Снегурочки, но сама выглядела куда свежее и привлекательнее первой стриптизерши.
Она в танце приблизилась к седоватому. Сняла "бюстик" и, покрутив им над головой, завязала его "шарфиком" на шее седоватого. Потом уселась ему на колени, взяла его лицо в ладони и заставила посмотреть на себя внимательно. И тут произошло что-то странное. Седоватый заорал, вскочил. Ия грохнулась на столик, столкнув пепельницу и рюмку на пол.
– Это ты! Это ты! – кричал седоватый и оглядывался по сторонам, словно искал путь для побега.
А Ия поднялась над столом и, упершись в грудь седоватого ножкой, толкнула его.
В это время другой мужичок, изловчившись, просунул ей под трусики зеленую банкноту. Надо было как-то "рассасывать" эту ситуацию, и я, подбежав, поднял с пола ее свитер и джинсы, потом подхватил и Ию. Одевалась она уже на улице. Хорошо, что вокруг никого не было. Мне еще пришлось вернуться в бар за ее дубленкой и сапожками. На выходе меня остановили два охранника. Я протянул им зеленую сотку, полученную от Красной Шапочки. Ребята расступились, и я выскочил на холодную, зимнюю свободу.
В машине Ия дрожала. То ли от холода, то ли от нервного перевозбуждения.
Мы приехали к ней, выпили чая и заснули в обнимку.
– Слушай, а зачем тебе был нужен этот седой старик? – спросил я ее поздним утром, когда мы поднялись с кровати.
– Чтобы вернуться к норме, надо пройти через экстрим, – спокойно ответила она.
– Если он – это экстрим, то что такое норма?
– Норма – это ты, – усмехнулась она. – Кстати, раньше я думала, что ты экстрим.
Сказала и поцеловала меня в щеку.
– Но без белоснежного танка у нас с тобой ничего не получится.
– У тебя есть телефон той воинской части, где твой папа был командиром?
Она кивнула.
Дежурный по части, какой-то капитан с невыразительной и незапоминающейся фамилией, был очень любезен.
– Нет, вы меня ничем не удивили! – сказал он в ответ на мой вопрос. – Только зачем вам красить танк в белый цвет? У нас есть два белых танка для зимнего боя.
– Мне только один нужен.
– С танкистом, или сами поведете?
– Нет, с танкистом и с тем, который стреляет…
– Один выстрел – пятьдесят баксов, – предупредил капитан. – Снаряды только холостые! Боевыми можно стрелять лишь на полигоне.
– Пускай холостые! – бросил я. – Сегодня вечерком подъеду, часам к девяти!
Ия добилась своего. В рождественскую ночь мы с ней и двумя солдатами на белоснежном танке выехали на Вышгородскую трассу. Остановились перед каким-то селом. Выпили с танкистами шампанского. А потом выбрались из белоснежной боевой машины и снова пили шампанское. Только уже вдвоем.
– Когда стрелять? – спросил выглянувший из люка танка солдат.
Мы с Ией переглянулись.
– Сейчас! – крикнул я танкисту.
– Направление? – спросил он.
– Пять выстрелов на восток и пять на запад!
– Слушаюсь!
В моем возрасте уже скучно пускать ракеты или устраивать приватные фейерверки. Танк действительно энергетичнее любой ракетницы. После грохота выстрелов я, казалось, потерял на время слух. Но это не мешало нам с Ией целоваться.
– Эй, – донесся снова со стороны боевой машины голос танкиста, – у нас еще несколько снарядов есть… Хотите, еще постреляем? Совершенно даром! В честь Рождества!
– Давай! – крикнул я. – Огонь!
После всякой войны на руинах расцветает любовь.
Так они и сменяют друг друга постоянно: любовь, война, любовь, война, любовь…
– Слушай, давай я к тебе перееду! Или ты ко мне! – предложил я Ие.
Она звонко засмеялась.
– Хорошо! – ответила, насмеявшись. – Только с завтрашнего дня никаких танков! Даже белоснежных!
– О’кей! – согласился я. – И никаких стрип-баров!
Она кивнула.
И тут нас, счастливых, оглушил новый танковый выстрел.
Там, где кончается бетон
1
Заканчивался октябрь. Шли дожди. На центральной площади под дождем работал многофигурный фонтан. Изо рта бронзового художника, державшего в руке бронзовую палитру, лилась струйка воды и разбивалась об уже и так мокрый булыжник площади. В окнах гостиницы "Камен" еще с середины месяца горели рождественские гирлянды. С соседней с площадью улицы доносилась то ли румынская, то ли цыганская мелодия. Кто-то играл на скрипке. Херман Хартманн, полицейский, поселившийся в Камене только три месяца назад, шел знакомиться с булочником. Прошлый участковый совсем недавно ушел на пенсию после двадцати лет жизни и работы в городке. Он знал всех поименно, мог бы, наверное, и приехавшему ему на смену Херману Хартманну рассказать все о всех и со всеми познакомить. Мог бы, да не сделал. Вышел на пенсию и уехал куда-то в длительный отпуск. Так в управлении полиции Херману и сказали: твой предшественник ушел на пенсию и в отпуск, будто это не одно и то же! И вот Херман потихоньку сам знакомился с городом и его обитателями. Знакомился осторожно, вежливо, зная, что от того, насколько хорошо и быстро он вживется в этот город, зависит и его дальнейшая жизнь. Ведь участковый остается полицейским и ночью, когда спит в своей спальне, пригревшись под электрическим одеялом.
В ночь на 27 октября он тоже спал хорошо, спал со вкусом выпитого накануне бокала пива в ближайшей пивной. Вы только не подумайте, что он пришел просто выпить пива! Нет. Он пришел познакомиться с хозяином – с Манфредом Краузе, стройным, седым, должно быть, семидесятилетним мужчиной. У Хермана язык бы не повернулся назвать его стариком – настолько бодрым и полным сил был этот разговорчивый улыбчивый человек. Они проговорили больше часа и расстались хорошими знакомыми, словно уже не первый год встречались в этой пивной. Возвращаясь домой, Херман Хартманн не переставал удивляться судьбе Манфреда Краузе: двадцать пять лет проработать шахтером и после этого вдруг решить стать хозяином пивной! Это же, так сказать, разворот жизни на 180 градусов! Не каждый на такое способен! Вкус вчерашнего пива Херман снова ощутил рано утром, задолго до рассвета, проснувшись от ненавязчивого и негромкого стука в окно. Открыл глаза, посмотрел на потолок. В комнате было серо – серый свет, с отблеском уличного фонаря, пробивался и в незанавешенное окно.