Да ладно тебе, Элла, со мной-то зачем этот тон. Мы же как-то разок перепихнулись - помнишь, на лестнице? - когда Алек отрубился на кухне.
- А, Элла, привет. Ну, давай, говори, - сказал я и приготовился к худшему.
- Алек в тюрьме, в Брикстоне. Дело послали на доследование. К этому уже давно шло. Он просил, чтобы я тебе передала.
Плохая новость? Плохая? Да известие- просто зашибись. И прежде чем хитрая мордочка Селины опять смогла узурпировать мой внутренний взор, я ощутил прилив чистейшей, невиннейшей радости, что мой самый близкий, самый старый друг попал в такую серьезную передрягу. Ведь так приятно, когда равный тебе низвергается. Знакомое ощущение? Правда же, просто восторг. И не стыдитесь, если есть возможность не стыдиться. Теперь Алек никуда не денется, не сбежит, не исчезнет, не вырвется на свободу. Не взлетит туда, к ним. А должен будет остаться здесь, со мной. Даже еще ниже, гораздо ниже.
Предстоящее рандеву занимало одну из верхних позиций в списке моих страхов. С чего бы это? Как может перспектива тихого мирного ленча с красивой и умной девушкой в не самом худшем ресторане вызывать неподдельный ужас? Вопрос на пять баллов. (Перед прошлыми встречами с ней у меня тоже поджилки тряслись, правда ведь. Правда.) Но в итоге эффект был самый что ни на есть умиротворяющий. Только умиротворившись, понимаешь, насколько это было необходимо - умиротвориться. Я сходил с ума. Я просто умирал. Вот чем я занимался - умирал.
Прежде чем говорить о выпавшем из моей памяти званом обеде, мы говорили, не побоюсь этого слова, об эстетике. Точнее, Мартина говорила. Эстетика - та тема, которую я раньше обсуждал разве что с моим зубным техником, миссис Макгилкрист (например: "если для эстетики, придется раскошелиться на коронку"), или иногда с каким-нибудь сбрендившим осветителем-оператором, который заимел свою точку зрения на эстетику крупного плана "рампбургера", наплыва на "херши-кингсайз", наезда на "запараму". Мартина же говорила об эстетике в более общем ключе. Она говорила о восприятии, о представлении, об истине. Она говорила об уязвимости человека, который не знает, что за ним наблюдают, - о разнице между портретом и набросанным втихомолку этюдом. Ближайшая литературная аналогия - отличие повествователя, осознающего себя как повествователь, от повествователя поневоле. Почему нас так трогает беззащитность любимого человека, когда он (она) не знает, что мы на них смотрим? Почему задвинутая в угол пара туфель вышибает слезу? А любимый/любимая, когда спит? Может, мертвое тело любимого человека выражает весь пафос этого отсутствия, беспомощность незнания о слежке... Актерам за то и платят, чтобы притворялись, будто не осознают этой слежки, но они, конечно же, полагаются на сговор со зрителем, и это почти всегда срабатывает. А некоторым и платить не надо (подумал я), некоторые актерствуют чисто из любви к искусству - вот с них лучше бы глаз не спускать.
Я сидел, подавшись вперед, на самом краешке стула. Удержать нить ее рассуждений мне удавалось от силы несколько секунд, пока не вмешивалось отчасти лестное ощущение усилия- или осознание, что слежу за собой, - и мысли разбегались куда попало. Я ощущал сильное напряжение. Насколько сильное? Бывает и сильнее... Заведение- преимущественно деревянное и выскобленное добела, ну вылитое швейцарское шале - располагалось неподалеку от Банк-стрит, в Вест-виллидж. Точка, повторяю, не самая худшая, трезвого образа жизни, упаси Господи, не проповедует- но внушала подозрения о диетическом питании, о макробиотике, о долголетии. Пара официантов, точнее официант и официантка, обслуживали деревянные кабинки. Ганзель - туда, Гретель - сюда. При взгляде на них меня пробирала дрожь. Не официанты, а медперсонал. Не еду разносили они, а лекарство, эликсир. И жратва самая что ни на есть здоровая - не то что это дерьмо на окраинах. Очень хотелось чего покрепче, но приходилось поддерживать жизнь супницами белого вина, точнее их частой сменой. Мартина ограничилась чаем и держала чашку обеими руками, как девушкам и положено, широко разведя пальцы, впитывая тепло. Когда ела, она опускала голову к каждой вилке, не сводя с меня глаз - круглых, черных, ясных.
- Может, пьяные так же, - сказал я. - Ну, не знают, что на них смотрят. Вообще ничего не знают. Я-то точно ничего.
- Они не в себе, - кивнула Мартина, - это снижает пафос.
- Еще бы. Давай, не тяни, расскажи, что тогда стряслось. Мочи нет терпеть.
- Ты действительно ничего не помнишь? Или только притворяешься?
Я подумал и ответил:
- Сил моих на это не хватает. Может, если напрячься, я бы и вспомнил- но напрягаться нет никаких сил... Кто там был хоть?
- Те же; кто и в прошлый раз. Только мои друзья. Друзья Осси - они все... Та дама из "Трибека таймс", Фентон Акимбо - писатель из Нигерии. И Стэнвик Миллс, знаток Блейка и Шекспира. Осси хотел расспросить его о "Двух веронцах".
- И... что? - Ну и компания, подумал я. - Что дальше-то было?
И она рассказала мне, что было дальше. Как выяснилось, ничего особенно страшного. Я вздохнул с облегчением. Между нами говоря, я даже впечатлился. Судя по всему, я ввалился в без четверти десять с тремя бутылками шампанского, которыми, кажется, пытался жонглировать, и тут же все выронил. Кухня, сказала Мартина, превратилась в джакузи. Изрядно приподнятый, я уселся за стол. Потом я двадцать пять минут рассказывал анекдот.
- Господи Боже. Какой еще анекдот? Очень неприличный?
- Не помню. Ты тоже так и не вспомнил. Что-то о жене фермера? Да, и о коммивояжере.
- О Господи. А потом что?
Потом я заснул. Не просто отрубился за столом, о нет. Я встал, зевнул и потянулся, и метким броском рухнул на ближайшую кушетку. Потом я храпел, сопел и скрипел зубами почти три часа, пока не вскочил в начале второго, бодр и полон сил. Все уже ушли. Ятоже ушел. Потом вернулся. Потом опять ушел.
- А что я говорил Фентону Акимбо? Говорил что-нибудь?
- В каком смысле?
- Ну, там, не обзывал черным ублюдком, или еще как?
- Нет-нет. Ты только рассказывал этот свой анекдот, и все.
- Просто здорово.
- Правда, ты кое-что сказал мне. Когда уходил первый раз.
- Что?
Она улыбнулась, несдержанно, во весь рот - не по-взрослому. Как девчонка-сорванец. Которой она, в глубине души, по-прежнему оставалась. Да ну, какое там в глубине - почти на поверхности, в пределах непосредственной досягаемости.
- Ты сказал, что любишь меня.
И рассмеялась, все тем же своим диковатым смехом. На нас стали оглядываться, и она смущенно прикрыла рот ладошкой.
- А ты что сказала?
- Я? Сейчас, попробую вспомнить... Сказала: "Не дури".
- Может, это и правда, - высказался я, осмелев. - Ин вино... как там это, ну, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, и все такое.
- Не дури, - ответила Мартина.
Правда же, она производит впечатление нормального человека - по сравнению с прочими моими знакомцами? С другой стороны, у нее всегда были деньги - никогда не было так, чтобы денег у нее не было. Деньги беспечно фигурируют в покрое и фактуре ее одежды, в замшевости сумочки, в блеске волос и яркости губ. Длинные ноги прошли изрядный путь, и не только сквозь время. Розовый язычок владеет французским, итальянским, немецким. Выжидательные глаза повидали многое и ожидают увидеть гораздо больше. Еще в юности она придирчиво отбирала кавалеров, элиту - небо и земля по сравнению с обычным сбродом, нерегулярными войсками, наемниками, рядовыми срочной службы. Улыбается она проницательно, возбужденно и игриво - но также невинно, поскольку деньги приносят ощущение невинности, если были с вами всю дорогу. Как еще можно тридцать лет проторчать на этой свете, оставаясь свободной? Мартина не светская женщина. А какая? Это-то и непонятно.
- Кстати, - сказал я, - а откуда ты всегда в курсе, когда я в Нью-Йорке и когда лечу обратно?
- От Осси, - пожала она плечами.
- А он откуда знает?
- Он же все время мотается туда-сюда. Наверняка у вас там есть какие-нибудь общие знакомые.
- Тогда понятно, - произнес я.
- Как там... твоя подружка?
- Селина.
- Точно. И как вы там? С ней? Вместе?
Я подумал и сказал - или, может, за меня высказался один из моих голосов:
- Не знаю. В смысле... ну, бывает же, что с кем-то, а все равно один.
- ...Она красивая?
- Есть такое дело, - отозвался я. - А как Осси?
Она ничего не ответила.
- Он тоже красивый, - проговорил я.
Но она так и не ответила. Вместо этого она спросила, как я думаю, почему я столько пью, и я сказал, как я думаю, почему столько пью.
- Я алкоголик, - сказал я.
- Никакой ты не алкоголик. Просто жадный мальчишка, которому больше нечем заняться. Тебе еще не надоело?
- Надоело. И давным-давно. Еще как надоело.
Через двадцать минут мы стояли на топком тротуаре. Напротив блестел огнями ряд витрин, словно на кинопленке, типичный манхэттенский мелкий бизнес: таиландская прачечная, ремонт сумок, кулинария ("У Лонни" - "Лучшие сэндвичи" - "Даешь ядерное разоружение!" - "Извините, закрыто"), полутемные джунгли цветочной лавки, дзенские сувениры ("Принимаем все кредитные карты"), феминистский книжный. Мы с Мартиной исполняли неловкий танец расставания, ограниченный набор па. Она еще стояла лицом ко мне, но плечи уже отворачивались... Когда сам маленький и пытаешься укрыться от чего-то большого (снился когда-нибудь такой сон?), то единственный выход - забиться в узкую щель, куда преследователь не сможет пролезть. Но тогда нужно там и сидеть, в узкой щели, или сжаться и забиться еще глубже. Так вот, в узкой щели мне надоело. Узкая щель задолбала меня по самые гланды. Мне надоело, что меня разглядывают, а я не в курсе. И как меня достали все эти отсутствия.
- Ну хорошо, - с отчаяния выпалил я. - Так помоги мне! Дай почитать что-нибудь. Покажи, что стоит почитать. - Я кивнул на книжную витрину напротив. - Что-нибудь познавательное.
Она сложила руки и задумалась. Я понял, что она довольна.
- Хорошо? - спросил я.
Вместе мы перешли через ухабистую улицу. Мне было сказано подождать снаружи. Витрину украшали стопки последнего термоядерного достижения феминистской мысли: "Ни за что в жизни", автор - Карен Кранквинкль. Я пробежал глазами приложенные ксерокопии отзывов и рецензий. Женатая женщина и мать троих детей, Карен Кранквинкль полагала, что интимная близость - это всегда изнасилование, даже если ни один из партнеров так не считает. Она задорно скалилась с оборота обложки. Да уж, какое там насиловать - я бы к ней и на пушечный выстрел не подошел. С другой стороны, может, они все будут так выглядеть, после нескольких тысяч изнасилований.
Вернулась Мартина. Она купила мне книгу в твердой обложке и в супере. Возможно, не новую, но все равно книжка выглядела баксов эдак на пять.
- Ущерб велик? - поинтересовался я.
- Ущерб нулевой. Забирай так.
- Когда мне позвонить?
- Когда прочтешь, - сказала она и отвернулась.
"Мистер Джонс, хозяин Господского двора, запер на ночь курятники, - прочел я, - но забыл закрыть лазы, потому что был сильно пьян". Я потянулся и потер глаза. Там что, до самого конца так же будет? В смысле, не померещился ли мне иронический, как его, подтекст? Если так, то не возражаю. Шутки я люблю. Я свел руки в замок за головой и задумался. Что еще, на хрен, за лазы?.. Видите? Книжный червь, гигант мысли. Мартина даже мой шум в ушах вылечила. Три часа с лишним уже - и ни писка. С чтением и всякими такими делами нужно быть в подходящей форме. Главное - это спокойствие. Чтобы никто не доставал. Свои мысли должны быть слышны ясно, беспрепятственно. На обратном пути с ленча (я решил пройтись) мне было уже легче. Уличные наблюдатели и наблюдаемые сделались куда как понятнее. Эта мартинина книжка... за ленч мы платили поровну, так что книжка - подарок, настоящий, черт побери, подарок. Как давно я не получал подарков от женщин? Надо сейчас позвонить ей и сказать спасибо за книжку. Что может быть проще.
Я осторожно потянулся к аппарату. Рука замерла над трубкой, как над взрывателем. Фатальное промедление. Долбануло, как триста тонн тротила.
- И не надейся, приятель. Шансов - ни малейших. И думать об этом забудь. Ты с ней? Ты? С ней? Что там за книжку она тебе дала? "Работа над собой"?
Он расхохотался и продолжал хохотать. Хохот звучал отвратительно, и я подумал, с чем бы его сравнить, но решил, что это лишнее. Только стиснул покрепче трубку и вкрадчиво проговорил:
- А смех-то ни к черту. Над смехом еще работать и работать. Звучит совершенно ненатурально... Чего бы тебе, кстати, не отвязаться? А, как мысль?
- И пропустить самое интересное? Да ты шутишь! Скажи-ка мне одну вещь. Ты ей про субботнюю ночь говорил? Что ночевал под забором?
- Чего?
- Субботнюю ночь помнишь? Когда тебя выстирали и высушили?
- Значит, - произнес я, - это был ты.
Мне это приходило в голову, но я старательно гнал такую мысль, надеясь, что стычка была все же случайной. В моем состоянии всегда надеешься, задним числом, на случай. Логическое обоснование было бы совершенно лишним.
- Э... не совсем. Я только наблюдал.
- Это все ты, сукин сын.
- Нет, не я! На каблуках, на высоких каблуках! Это была женщина!
Отбой. Зато какую побудку сыграли у меня в голове. Подъем по тревоге. Распахнулась дверь, и звуки оглушительной гурьбой вырвались из заточения. На тошнотворный миг я ощутил спиной ее неуклюжий вес, вот она пошатнулась, выправилась и сказала... Что она сказала? Нет уж, долой такие воспоминания. Я сделал ряд звонков. В авиакомпанию. Домой, где никто не брал трубку. И Мартине, только чтобы попрощаться. Эти звонки прошли вполне мирно. Только Филдинг решил кое-что с меня стребовать. Только Филдинг наложил на меня очередную епитимью.
- Давид, - произнес я. - Мое почтение.
Я покосился на Филдинга Гудни, тот пожал плечами.
- "Троглодит" нас восхитил, - продолжал я. - Вы потрясающе сыграли. Честное слово, просто... потрясающе.
В полумраке я ощутил тычок под ребра - филдинговский локоть.
- Нет слов, просто нет слов. Я был восхищен... вашей интерпретацией. Давид, мы хотим предложить вам роль в "Хороших деньгах", вот зачем мы пришли... Слушай, Филдинг, да долбись оно все конем, -повернулся я. - Давай возьмем Медоубрука или Наба ФоркНера, или кто там еще был. Я больше не могу.
- Хорошо. Очень хорошо. Садитесь, пожалуйста, - произнес Давид Гопстер.
Мы находились на сороковом этаже "Ю-Эн Плаза". Предварительно двое охранников в темно-фиолетовых блейзерах несколько минут продержали нас на улице, внимательно изучая через скрытую камеру, а потом еще просветили рентгеном и неприлично ощупали.
- Гопстер, Давид, - задумчиво повторил третий охранник, со всех сторон окруженный фикусами в кадках, панелями интеркомов и экранами кабельных систем слежения. - Квартира на другое имя.
Наконец он дал добро, и лифт пополз наверх; мне это напомнило, в меру моей испорченности, неумолимый подъем рвотных масс по пищеводу.
- Я миссис Гопстер, - заявила сухонькая старушенция, открывшая нам дверь. То есть, не совсем еще старушенция, но все лицо ее избороздили морщины, особенно плотно в углах глаз и рта. Процесс был явно трудоемкий, бороздить пришлось неоднократно. Такой эффект бывает зимой в Лондоне, когда смотришь сквозь строй деревьев, и голые ветви перекрещиваются до тех пор, пока не останутся лишь разрозненные пятнышки света, в треугольных скважинах. Лицо работящее и обработанное. Но глаза ярко сияли.
- Здрасьте, - сказал я.
- Очень приятно, миссис Гопстер, - серьезно проговорил Филдинг и поднес ее ладонь к губам, а затем бережно прижал к своей груди. Мне эти нежности показались абсолютно ни к селу, ни к городу, но миссис Гопстер явно была тронута. Она довольно долго изучала Филдинга глаза в глаза, а потом поинтересовалась:
- Вы спасены?
Пока Филдинг выкручивался ("Ну конечно же, мадам..." - начал он), я, отвернувшись, разглядывал кухню или маленькую гостиную - простых очертаний, но полную рукотворных покровов и оттенков. Повернув к нам холеный профиль, там сидел смуглый низколобый тип, когда-то могучего сложения, в двубортном костюме в узкую полоску. Он поглядел на телевизор на изувеченном фигурной резьбой серванте (баскетболисты в прыжке), поглядел на часы (жест вялый и стоический), поглядел на меня. Мы обменялись короткими взглядами. Безжалостными. Проницательными, до самых печенок. С презрением или с досадой, или со скукой фыркнув, он отвернулся. Да, хватило одного взгляда, и даже я сказал себе, не мог не сказать: "Бедные бабы". Этот никому спуску не даст. Признаюсь, к встрече на высшем уровне я был явно не готов - во власти страха, послеполуденного скотча и тяги домой. Пришла и моя очередь - миссис Гопстер стиснула мой локоть и с надеждой поинтересовалась:
- А вы спасены?
- Простите?..
- Непременно спасен, - пришел на выручку Филдинг, и я сказал:
- Угу, а как же.
- Очень рада. Проходите, Давид ждет вас.
Она провела нас длинной анфиладой прихожих. Стены были мышастого цвета, но в окна били отсветы расплавленной предвечерней лавы Ист-Ривер. Я видел бильярдный стол, костюм-тройку в полиэтиленовой упаковке, различные религиозные украшения и причиндалы, их особый бледный ореол. Только ореола мне и не хватало. В гостиной, когда мы вошли, было темно, как в кинозале; во главе длинного стола искрился чей-то силуэт. Миссис Гопстер беззвучно канула, и не во тьму, а совсем даже наоборот. Времени было пять часов.
- Два года назад, - продолжал актер, - я проходил у вас пробы. - Он брезгливо фыркнул. - Для рекламы.
- Да? - ответил я. - Ничего не помню.
Голос его звучал немного искусственно, натужно. Я распознал эту натугу. В его возрасте я говорил так же, борясь с дефектами дикции. Само слово "дикция" звучало у меня похоже на фикцию. Гопстер пытался совладать с необъезженными окончаниями, с изворотливыми Гласными. Сейчас-то я говорю нормально. Но, скажу я вам, попотеть пришлось.
- Я вам не подошел. Недостаточно хорош был. Для вашей рекламы.
- Серьезно, что ли? - спросил я. - А что за реклама была, не помните?
- Нет, не помню. Потушите!
Речь шла о моей сигарете.
- А... где пепельница?