Но, глядя на Полину, он все это осмыслял сквозь чувство нарастающей жажды. Это в нем есть, к сожалению, неизвестно откуда взявшееся, накатывающее приступами, которые вполне можно сравнить с болезнью - и болезнью серьезной. Так иногда захочет кого-то - до жжения в сердце или, вернее, где-то в этой области, ибо сердце у него абсолютно здоровое. До нытья под ложечкой, до каменно-тяжелого напряжения в паху. Наверно, что-то подобное испытывают алкоголики, когда очень хотят выпить и готовы на все, чтобы утолить эту свою жажду. Судя по криминалистическим книгам, и серьезным, и популярным, что-то подобное возникает и у маньяков. Маньяк во всем нормален, но вот он видит объект, и все в нем начинает гореть, ныть и требовать: ему надо, ему смертельно необходимо это сделать. Шацкий иногда подумывал, не сходить ли к сексопатологу, ничего постыдного в этом нет. Постыдного нет, а все-таки унизительное что-то есть. Это будет означать, что он не в силах справиться с собой, а Володя вполне в силах. Но не сейчас - да и зачем? Объект легкий, это будет в удовольствие, почему нет?
А Полина все плескалась, плавая возле противоположного края, зная, что Шацкий хочет позвать ее и поэтому не глядя в его сторону. Она плавала, крепко сжав рот, чтобы в него не попала вода, сторонясь других пловцов и испытывая отвращение к этому бассейну и к этой воде, воняющей хлоркой, хоть они и пишут (рекламные плакаты при входе), что будто бы очищают воду какими-то серебряными фильтрами. Может быть - раз в год. И воду так же часто меняют. Полина чуть ли не въявь видит, как вокруг каждого плавающего тела колышется облако: и слюна, и чихи, и пот (капельки падают и плавают, как жир в бульоне...), и прочие выделения организма - все они тут, в этой воде, кишащей микробами.
У Полины в детстве умерла соседка и одноклассница Арина, сковырнув какую-то болячку и получив заражение крови, которое ее родители, люди безалаберные, пьющие, долго принимали за грипп и лечили высокую температуру большими дозами аспирина, вызвав "скорую" тогда, когда было уже слишком поздно.
Арина была не просто подруга. Она научила Полину играть в игру "муж приходит домой": Полина была женой, Арина была мужем. Сначала Арина сердилась, что в доме не убрано и нет еды, обзывала Полину и понарошку била ее, то есть не больно толкала и пихала руками. Полина начинала плакать, тоже понарошку, Арина утешала ее и говорила: "сейчас займемся любовью". Раздевала Полину (перед этим заставив надеть на себя как можно больше одежды), раздевалась сама, и они подолгу обнимались, Арина при этом говорила "мужским" голосом что-то непонятное: изображала иностранный язык. Вскоре Полина поняла, почему: Арина привела ее к себе домой, когда родителей не было, засунула в видеомагнитофон кассету, и Полина увидела фильм про голых мужчин и женщин; мужчины раздевали женщин и начинали бесконечно долго ковыряться в них своими огромными отростками, ковыряться и стучать о женщин своими телами так быстро, что попы их прыгали, было смешно. В это время они и говорили иностранными голосами, что в игре пыталась изобразить Арина. Еще там были женщины, которые целовали и облизывали друг друга, как они с Ариной, это было не так смешно, скорее красиво. Полине тогда было лет пять, наверное (она сейчас не может точно вспомнить), и ей не было стыдно от игр с Ариной, наоборот, она ждала, когда никого не будет, чтобы позвонить Арине и позвать ее.
И вот Арина умерла. Полина узнала об этом через неделю, вернувшись с матерью из деревни. И хотя ей сказали и про болячку, и про заражение крови, она подумала, что это из-за тех игр, в которые Арина играла с нею и еще с одной девочкой из соседнего дома. Полине иногда становилось так страшно, что она подолго не засыпала, боясь умереть во сне.
А потом это перешло на другое: Полина стала болезненно брезгливой, опасаясь всяческой заразы. Завела свои ложку, вилку, тарелку, чайную чашку, ругалась, если кто-то брал. Постоянно мыла руки, то и дело стирала свое белье и одежду, сторонилась одноклассников и долго считала себя не совсем нормальной, пока учительница литературы Галина Владимировна не рассказала про поэта Маяковского, который тоже страшно боялся инфекции из-за того, что его отец умер от заражения крови. Революционный поэт пил только кипяченую воду и обертывал бумагой дверные ручки. Но все равно потом застрелился. Галина Владимировна вообще была хорошей учительницей, она сначала много и интересно рассказывала про поэта или писателя и только потом переходила к текстам. Полина до этого была равнодушна к литературе, а тут увлеклась. Она читала того же Маяковского теперь не просто как слова лесенкой, напечатанные на бумаге, она читала и думала: человек, написавший это, тоже боялся заразиться, как и я. И ей это облегчало понимание стихов. Но больше всего она полюбила читать биографии, любит и до сих пор, выискивая в описаниях жизни людей что-нибудь простое и человеческое, близкое ей. Особенно интересует ее тема самоубийств - и того же Маяковского, и Есенина, и других. Однажды она подумала: если эта жизнь мне когда-нибудь надоест, никто не мешает мне все прекратить и покончить с собой. И у нее появилось ощущение, что она полная хозяйка своей судьбы и своей жизни, это ее очень успокоило. Она перестала бояться чего-то плохого, у нее теперь есть способ защиты, который абсолютно надежен, с которым ничто не страшно.
Но заразы бояться тем не менее не перестала, от болезненной брезгливости не избавилась. Когда впервые целовалась с мальчиком, чуть не стошнило. Нарочно заставила себя целоваться больше, чтобы привыкнуть, но не сумела. Потом поняла, что он ей просто не нравится. Стала искать случая поцеловаться, а может, и что-то сделать большее с другим одноклассником, который очень нравился. Но когда при первом приближении его лица увидела у него на щеке свежую ямку от фурункула, еле сдержалась, чтобы не оттолкнуть его. Стерпела, попросила только выключить свет. В темноте стало проще, хоть запах мальчика никуда не делся - и не сказать, чтобы он был таким уж неприятным, просто - чужой.
С сочувствием Полина читала истории про Майкла Джексона, который спит в кислородном саркофаге и завязывает лицо платком, чтобы не дышать испарениями улицы и других людей. Обвинения певца в том, что он домогается детей, ее возмущали. Да, он любит детей, люди не понимают, что любит не как-то развратно, а просто они гораздо чище, чем взрослые. Полина сама мылась по пять раз на дню - и все равно принюхивалась к себе. В метро ездить для нее было всегда мукой: не убережешься от чужих прикосновений. Никогда не садилась: мутило от мысли, что на любом месте только за один день сидят сотни людей - неизвестно каких, возможно, с болезнями, немытых, уродливых, старых...
Но она продолжала бороться с болезнью, она понимала, что так жить невозможно: с ума сойдешь. Она перебарывала себя. Того самого мальчика, который нравился, чуть ли не заставила сделать то, что он должен был сделать. Мальчик, хоть и был уверенным с вида, волновался и потел, но все-таки сумел кое-как. И быстро разонравился. Для закрепления успеха Полина попробовала с другим, тот меньше нравился, но зато был очень красивым и чистоплотным. Это была ее первая влюбленность: мальчик оказался не по возрасту опрятным, любил хорошую туалетную воду и дезодоранты, очень следил за собой. Но он через месяц увлекся другой, а там и школа кончилась.
Ничто Полину особенно не влекло. Она переживала из-за этого, пробовала нарочно чем-то заинтересоваться - не получалось. А потом пришла спасительная мысль: не все ли равно, чем заниматься до самоубийства, лишь бы приятно провести оставшееся время. Тут встретился Гобышев, преподаватель из детской танцевальной студии, куда она ходила два года, охал и ахал, разглядывая ее, а она удивилась: он, пять лет назад казавшийся ей старым, был мужчиной всего-навсего тридцати с чем-то лет. Гобышев занимался теперь серьезным бизнесом, у него была частная студия, где обучались девушки для подтанцовок знаменитым певцам и певицам, он обучал и по заказу этих певцов и певиц, и на вырост, а потом сдавал в аренду готовых танцоров, его студия пользовалась популярностью. Он убедил Полину, что ей просто необходимо танцевать.
Основное впечатление, оставшееся от этих занятий: запах пота. В репетиционном зале, в уборных, на сцене везде запах пота. Но Полина думала: ничего, это даже хорошо, это отучит ее наконец от брезгливости. И иногда казалось: да, привыкает. А потом появилась Ю. То есть она и раньше была - довольно резкая, не очень красивая девушка, но с гибкой и хорошей фигурой, что для подтанцовки важнее, чем лицо: лицо нарисуют, какое хочешь, да его из зала толком и не видно. Эта Ю. провела однажды пальцем по руке Полины и сказала:
- Повезло. Такая кожа лет до сорока будет гладкой. У моей матери такая. А я в отца, вся в пупырышках, гусыня.
- Почему, у тебя нормальная кожа, - посмотрела Полина.
- Ты попробуй, попробуй.
Полина попробовала. Вообще-то она уже многое понимала в жизни, она знала, что Ю. является тем, что на жаргоне этих кругов называется "буч", то есть женщина-мужчина. Но она спокойно относилась к этому. Свои же детские игры с Ариной она почему-то никак не соотносила с тем, о чем узнала во взрослой жизни. Да и вообще чуть ли не каждая девушка в этой среде говорила о себе, что она "немного би". Заигрывали друг с другом, целовались, особенно на глазах у мужчин, которым это нравилось. Полина не верила. Она наблюдала и видела, что только Ю. настоящая в этом смысле, остальные притворяются. Ю. нравилась ей своей самостоятельностью, остроумием, резкостью. И вот она держит ее за руку, и ей это приятно. И от Ю. совершенно не пахнет потом и вообще ничем грязным.
Ю. позвала ее к себе (она снимала квартиру, была из другого города) и очень спокойно, как когда-то Арина предложила заняться любовью.
- Вдруг тебе понравится? - улыбнулась она. - А мне будет счастье. Я влюбилась в тебя, дурочка.
- Не знаю, - сказала Полина. - Вообще-то мне не жалко. Но учти, если не понравится, я сразу скажу.
- Ладно.
Полина ничего не сказала, хотя особого удовольствия не получила. Хорошо только то, что контакт не такой грубый, не такой захватнический и проникающий, как с мужчинами. Ю. все поняла.
- Нет, ты не наша, - сказала с сожалением.
- Я вообще ничья, - ответила Полина.
Она действительно была ничья, ей ни с кем не было так хорошо, как с собой. Гобышев однажды отвел ее к фотографу, тот снимал ее обнаженной. Вот это ей понравилось - и даже очень. И сам процесс съемки, и потом разглядывать себя. Фотограф пытался уговорить сняться в паре, она наотрез отказывалась. Брат Гоша не так давно сказал, что видел ее фотографии в Интернете, Полина посмотрела, возмутилась, поругалась с фотографом, но понимала, что ничего не может сделать. И, если честно, была не против: пусть смотрят. У нее большой альбом, она сама часто смотрит на себя, любуется. Ей кажется, что если бы она сумела в кого-то влюбиться, то только в девушку, абсолютно похожую на нее.
Однако хотелось быть нормальной. И вот появился один певец, не очень знаменитый, в солидном возрасте, увидел Полину, захотел ее в подтанцовку, а потом решил присвоить ее полностью. И Полина попробовала преодолеть себя, но выяснилось: не может. Ни на каких условиях. Она бы, допустим, напилась, если бы могла, но не переносит запаха алкоголя, она бы накурилась какой-нибудь травы, но и этого запаха не переносит (а табачного тем более). И как ни убеждала, как ни уговаривала себя - не сумела. При попытке сближения впала в такую истерику, что певец испугался, думая, что у нее эпилептический припадок. Вернул ее Гобышеву, который, хоть и ругал ее, но гордился, думая, идиот, что она в него влюблена.
Было и еще несколько случаев. Полина сама не понимала, как это происходит. Что-то вроде влюбленности, только со знаком минус. Влюбленность это что? Это когда десятки и сотни мужчин вокруг тебя и тебе все равно, но вдруг какой-то сто первый - и тебя переклинивает. У Полины то же, но наоборот: со всеми может (в принципе, теоретически, а если практически, то без интереса, но и без фатального отвращения), и вот кто-то сто первый - и никак. Ни за какие деньги, ни за что.
У Гобышева из-за этой особенности Полины начались неприятности, один из очень влиятельных клиентов рассердился на него основательно и потребовал убрать Полину с глаз долой. Гобышев убрал. Полина устроилась танцевать в ночной клуб, потому что ничего другого не умела. Время от времени появлялись друзья и покровители. Ненадолго: во-первых не чувствовали в Полине ни любви, ни даже особой благодарности и преданности, а изображать это она не умела (тоже брезгливость своего рода), во-вторых, надоедали ее странности. То требует зубы почистить, прежде чем целоваться, то упрекнет за растительность под мышками. Какому уважающему себя мужчине это понравится? Результатом было то, что за полтора года Полина сменила четыре клуба. Именно поэтому угрозы Шацкого ее напугали, именно поэтому она согласилась встретиться с ним. Когда же встретилась, рассмотрела, послушала, то почувствовала, как нарастает знакомая тошнота: Шацкий оказался сто первым, антивлюбленностью, вспыхнувшей хоть и не с первого взгляда, но ярко, хоть топись.
В самом деле, нырнуть сейчас, думала она, нахлебаться воды и всплыть уже мертвой. Но откачают, скорее всего. Да и трудно утонуть человеку, умеющему плавать.
Наконец ей надоело отводить глаза, она увидела знаки Шацкого, кивнула и подплыла. Он предложил ей закончить оздоровительную часть знакомства и продолжить там, где сухо.
- Мало ли где сухо, - сказала она капризно, продолжая представляться дурочкой.
- У меня дома, например, сухо.
- Я вообще-то к мужчинам с первого раза в гости не хожу.
- А у нас не первый, а второй.
- И что делать будем? - задала Полина идиотский вопрос, зная, что он идиотский.
Совсем глупенькая барышня, подумал Шацкий, но это даже хорошо: может, будет меньше нравиться, а то совсем уже невмоготу.
- Будем обедать и разговоры разговаривать, - сказал он. - Или предпочитаешь ресторан?
Полина не предпочитает ресторан и вообще места массового питания. Как представит, что повара хватают все руками... Конечно, потом жарят и варят большей частью, но солят, перчат, зелень кладут чем? - пальцами, а где у них до этого пальцы были, неизвестно... Лучше уж у кого-то дома, хотя в чужом доме все чужое опять-таки... А лицо у него симпатичное и даже приятное. Доброе.
Так думала Полина, пытаясь найти в Шацком что-то, что ей бы понравилось. И находила, но легкая тошнота не исчезла.
Шацкий привез ее домой. Обед был готов: к Шацкому приходила готовить соседка-пенсионерка. Полина ела мало, от вина отказалась.
- Слушай, - сказал Шацкий, сходя с ума от нетерпения, - я не буду тебе всякие сказки рассказывать. Ты мне очень понравилась. Но задушевные отношения мне не нужны, как и тебе.
- Это уж точно, - согласилась Полина, думая, что Шацкий все-таки считает ее проституткой.
- Тогда огласи условия, - сказал Шацкий, думая, что Полина согласна.
- Какие условия? - удивилась Полина, думая, что речь идет об оплате одноразовых услуг.
- Условия, на которых ты согласна со мной дружить некоторое время, - сказал Шацкий, думая, что девочка не так проста, как хочет казаться.
- А если я не согласна? - спросила Полина.
- Перестань. Тысяча долларов в месяц. Хорошие деньги.
- Давайте не будем об этом говорить, ладно?
- Ну, две. Больше никто не стоит.
- Знаете, мне пора.
- Три! - сказал Шацкий, удивляясь своей неразумности и своему дикому нетерпению. Положим, три он платить не будет, через некоторое время сойдутся и на полутора. Это неважно. Важно любым способом добиться своего - сейчас, здесь. Иначе ему будет плохо. Ему и сейчас уже плохо.
- При чем тут - три, четыре? Вы мне очень нравитесь, - солгала Полина, - но вы не за ту меня принимаете!
Врет! - подумал Шацкий. Или не врет? Тогда задача сложнее. И лихорадочно думал, как ее решить. Не бывает задач без решений, особенно когда дело идет о взаимоотношениях людей. Один человек от другого всегда может добиться результата, вопрос - как?
- Полина, - сказал Шацкий проникновенным голосом. - Хочешь верь, хочешь нет, но я просто влюбился, понимаешь? Сам не знал, что так бывает. Деньги предлагал потому, что просто свихнулся, плюнь мне в глаза, если хочешь. Но не уходи, я с ума сойду, честное слово. Полина, Поля, ты видишь - у меня даже руки дрожат! - Шацкий вытянул руки, собираясь напрячь кисти рук, пальцы в таком положении действительно начинали дрожать, это иногда впечатляюще действовало на некоторых девушек. Но увидел, что пальцы дрожат и без напряжения. Будто чужие. А Полину это впечатлило, похоже, не так, как надо. Она встала, сказав:
- Давайте успокоимся, ладно? Мне некогда. Давайте еще раз встретимся и обсудим.
Ускользнуть хочет, понял Шацкий. Не позволю. Не могу позволить. Умру - а не позволю. То есть наоборот: умру, если позволю.
И он сполз со стула на пол, обнял Полину за ноги, поднял лицо:
- Полечка, почему ты не веришь? Смешно тебе, да? Ну, смейся! Со мной никогда так не было! Чтобы я на коленях стоял? Поля, не доводи до греха! - сказал вдруг Шацкий угрожающим голосом смешную театральную или киношную фразу (из какого-нибудь фильма про тени, исчезающие в полдень, где все посконно, откровенно, наружно в своем скабрезном реализме).
- Какого еще греха? Вы чего? - по-настоящему испугалась Полина и нагнулась, чтобы отцепить его руки от своих ног.
Но тут он рванул ее ноги на себя так сильно, что она, взмахнув руками, упала, ударившись затылком о стенку. Было очень больно, но она не потеряла сознание. Увидела перед собой лицо Шацкого: заискивающее, кривое, жалкое, но одновременно страшное, жестокое. Поняла, что ничего нельзя сделать. Закрыла глаза.
Одно было странно: почему он-то кричит? Это она должна кричать.
13
Юрий Иванович сбился с темпа жизни. Понимал, что самое разумное - все-таки пойти по новому кругу, а параллельно пытаться отыскать запасные пути и выходы, кому-то звонить еще в мэрию, добиваться приема на самом высоком уровне и т. п., но надежда на чудо, на быстрое решение проблемы не угасала.
Он приехал к семье Сивохиных (это фамилия матери и детей, а у отчима, естественно, своя), когда дома были Ольга и Геран, и они обедали. Запах картошки-пюре, малосольных огурцов, будто ничего в мире не происходит. Карчин вспомнил, что голоден, но, даже если бы и пригласили к столу, не стал бы тут есть: очень уж неприятен дух этого дома, кислый и затхлый. В доме, говорит Лиля, должен витать запах дорогого отеля, человеком в нем пахнуть не должно! Немного пафосно, но верно. Впрочем, присоединиться к обеду Карчину и не предложили. И пройти не предложили. Он стоял торчком в прихожей, а Ольга, вытирая руки о какую-то тряпку, говорила гневно и резко - по праву матери, у которой беда с сыном:
- Добились своего? Напугали ребенка, вторые сутки домой не показывается! Что нам теперь делать, розыск объявлять? Я уже звонила в милицию, говорят: пусть три дня пройдет. А как я эти три дня проживу?
Обвиняют, подумал Карчин. Его же и обвиняют. В ответ он имеет полное право взорваться: сбежал ваш сучонок потому, что чует кошка, чье мясо съела! И розыск действительно надо объявить, поймать вора! Но тут же мысль: может, врут? Может, не сбежал, а они спрятали его? И деньги спрятали вместе со всем остальным - чтобы через некоторое время спокойно воспользоваться? Чем их пронять? Что на них подействует?
- Если он не виноват, зачем так пугается? - спросил Карчин, как бы соболезнуя.
- Так ребенок же! Его напугать легко!