- Довольно здравое предложение, - сказал Геран. - Пошли, Оля.
Ольга, помявшись, достала из машины пакет с продуктами.
- Извините, - сказала она. - Мы не виноваты. То есть виноваты, но...
- Пошли отсюда, я сказал!
Ольга и Геран выбрались наверх, к мосту через реку.
- Нехорошо так его бросать, - сказала она.
- Насильно мил не будешь.
- Он, может, сам жалеет, но не скажет. Давай отойдем немного и остановимся.
Они прошли по мосту. Посмотрели вниз. Карчин сидел возле машины, обняв колени руками, весь мокрый.
- Замерзнете вы оба, - сказала Ольга. - Надо как-то машину вытащить, в ней хоть согреться можно.
Карчин поднял голову, увидел два силуэта на мосту.
- Чего смотрим? - крикнул он. - Идите сюда, будем думать, как машину достать!
Геран и Ольга вернулись.
Стали пытаться, зайдя в воду, вытолкнуть машину. Конечно, не получилось. Юрий Иванович достал буксировочный трос, протянули его наверх, зацепили за дерево, попробовали тянуть, результата никакого. На их счастье, когда уже стало светать, появился армейский грузовик, в нем были два усталых и сонных солдата, гнали машину в часть после ремонта. Они согласились помочь, зацепили автомобиль Карчина и выволокли его. Карчин бросился осматривать, вытирать везде воду. Сел, боясь, что сейчас не заработает, не заведется. Но машина завелась. Солдаты уехали, получив слова благодарности и некоторую толику денег, от которой не отказались. Карчин с помощью Ольги еще раз протер все в салоне, где удивительно быстро набралось тины и грязи. Сели, приготовились ехать. Но машина не поехала. Она завизжала, завыла - и ни с места. Карчин с ругательствами бросился смотреть и увидел, что левое колесо наглухо прижато и застопорено - смятый перед машины придавил его. Вручную исправить нечего и думать.
Через полчаса показался старый "Москвич", его владелец сообщил, что неподалеку, километрах в пяти, лесхоз, у них там всякая техника, помогут. Карчин упросил его съездить с ним туда. Вернулся через час на том же "Москвиче", злой.
- Вот скажи мне, - обратился он к Герану, будто тот отвечал не только за поломку машины, но и за все остальные неприятности, - в какой еще стране день выдачи зарплаты является поголовным праздником? Вчера все гуляли, а сегодня никого не упросишь поработать - ни за какие деньги! Ну, ё! Ладно, отец, давай пытаться!
Пожилой владелец "Москвича", уговоренный Карчиным помочь (не даром, конечно), достал из своего багажника какие-то железки и начал стучать, гнуть, колотить: видимо, был умелец. Через пару часов добился результата: машина со скрипом, неуверенно, но могла двигаться. А в лесхозе, сказал хозяин "Москвича", есть такой Леонардыч, у которого золотые руки, он все доведет до ума.
С почти пешеходной скоростью доехали до лесхоза - нескольких строений, огороженных кирпичным забором, что было странно, учитывая обилие в округе древесины.
Их там встретили весело. Мужики после вчерашнего праздника пришли в себя, поправились. Машину осматривали всем коллективом, ахали, жалели ее, при этом на Юрия Иваныча, похоже, сочувствие не распространялось. Леонардыч, оказавшийся сорокалетним сухим мужиком, совершенно лысым, в очках, заломил за ремонт какую-то невообразимую цену.
- Однако! - сказал Карчин. - Ты имей совесть, не пользуйся человеческой бедой!
- Ага, - кивнул удовлетворенно Леонардыч, будто того и ждал. Сел на какой-то ящик, закурил.
- Ну что ж, давайте рассуждать о совести. Вот я в городе работал инженером тепловых сетей.
- Главным! - напомнил один из товарищей, жадно и радостно слушая, зная, видимо, этот номер наизусть и боясь, что исполнитель что-то упустит.
- Главным, - подтвердил Леонардыч. - На мне был пятисоттысячный город. Пятьсот тысяч человек! Ответственность! Сложные коммуникации! Надо головой работать! То есть тяжелый интеллектуальный труд. Правильно?
- Ну, допустим, - согласился Юрий Иванович.
- Правильно. А получал я за этот свой интеллектуальный труд знаете сколько?
- Какое это имеет значение?
- А мы сейчас все поймем, какое это имеет значение. Проезжал тут один на "Мерседесе", тоже, как и вы, в речку заехал, и тоже не мог понять про значение. Но мы ему разъяснили, он остался доволен.
Все засмеялись.
- Так вот, - продолжил Леонардыч. - Я в машинах разбираюсь, ваша красавица тысяч сто двадцать стоит, не так ли?
- Девяносто, - буркнул Карчин. - Ну и что?
- А то. Пусть девяносто. Девяносто тысяч долларов делим на мою зарплату главного инженера по сегодняшнему курсу, получим... - Леонардыч прикрыл один глаз и стал считать в уме, шевеля губами. - Пятьсот сорок! Пятьсот сорок месяцев мне надо вкалывать, чтобы такую купить! То есть, делим на двенадцать, - Леонардыч опять прикрыл глаз, - получаем сорок пять лет!
Все восхищенно ахнули.
- Но не в этом суть, а в том суть, что вы, получается, работаете в пятьсот сорок раз больше меня! И физически, и интеллектуально, и всячески. Может такое быть?
- Откуда вы эти цифры взяли? - удивился Карчин. - И к чему вы клоните, не пойму?
- А клоню я к тому, - охотно втолковал Леонардыч, - что я даже не спрашиваю, кем вы там работаете или каким там бизнесом занимаетесь, но уверен, что деньги ваши ворованные! Потому что честным трудом заработать их невозможно. Ибо! - поднял он палец - это означает, что надо работать в пятьсот сорок раз лучше и больше главного инженера теплосетей крупного города. Вы представляете себе вообще это: вы работаете один, как пятьсот сорок главных инженеров? А?
Показалось, что раздались аплодисменты, хотя всё ограничилось только одобрительными репликами аудитории. А Геран представил мифическую армию из пятисот сорока главных инженеров, против которой стоит один-единственный Карчин, и усмехнулся.
- Б.., социалистическая логика опять, надоело! - воскликнул Карчин. - Ты дело говори!
- А я и говорю! - развел руками Леонардыч. - Я говорю, что вы кого-то там грабите, и я вас собираюсь откровенно ограбить. Вы скажете, что такая работа столько не стоит? И я соглашусь! Не стоит! И ваша столько не стоит, но вы себе вон какие машины позволяете! Поэтому советую заплатить, пока не попросил больше!
- У меня столько нет, - сказал Карчин.
- А вы поищите.
Искать на глазах у всех было неудобно, поэтому Карчин согласился, не заглядывая в бумажник.
Леонардыч взялся за работу, причем у него нашлось много добровольных помощников. Ольга попросила у рабочих какую-нибудь старую или производственную одежду, ей принесли целый ворох, она велела Герану и Карчину переодеться, взяла их мокрое и грязное, отыскала корыто, мыло, где-то нагрела воды и занялась стиркой. Геран дремал на крыльце, а потом ему предложили устроиться в одном из домиков, Карчин же, не дожидаясь аналогичной любезности, устроился в каком-то сарае, на верстаке, на груде ветоши и тут же крепко уснул.
Проснулся он разбитым, вялым. Ольга к тому времени уже все перестирала и даже высушила возле печи, на которой работники лесхоза готовили себе еду. Юрий Иванович оделся, оглядывая себя и видя, что костюм за тысячу долларов безнадежно испорчен. Геран еще спал.
- А вы что же? - спросил Ольгу Карчин. - Не спали?
- Если у женщины трое детей, она умеет не спать по трое суток, - ответила Ольга.
Народная мудрость, неприязненно подумал Карчин. Но оставался при этом любезным. Он решил воспользоваться моментом и завоевать доверие женщины. Может, удастся что-то выведать, выспросить, почуять: вдруг проговорится? Ведь не исключен вариант, что семейство в сговоре, что пацаненка убрали для отвода глаз. А если не для отвода глаз, если все-таки он виноват, мать все равно будет защищать его. Карчин вспомнил то, что, казалось, забыл навсегда, свою обиду: ему было лет восемь, он с соседом Ромой играл во дворе, пришли мальчишки из соседнего двора, старше, почти подростки, стали задираться, Рома, конечно, заныл и заплакал, а Юра попытался отбиться, и тут налетела мать Ромы. Она мигом разметала подростков, не шутя лупя их по лицам кулаками (крепкая была женщина), а заодно, не разобравшись, и Юре влепила пощечину, отняла палку, которой он оборонялся, и еще палкой его по заднице ударила раза два. Обняла хнычущего Рому и увела. Карчин с тех пор усвоил, что всякая мать только своему ребенку мать, а его обидчикам - сущий зверь. И не раз потом получал подтверждение того, что матери, защищая детей, бывают по отношению к остальному миру беспредельно жестоки, несправедливы; Карчин, к слову говоря, вообще считает женщин существами беспощадными.
И вот он сел рядом с Ольгой на бревнах, на солнышке, и исподволь завел душевный разговор. И незаметно, от слова к слову, рассказал о жизни с прежней супругой, о жизни с теперешней супругой, о том, что прежняя стала милей, чем когда-либо была, да не воротишь, а теперешняя, если честно, постыла - и непонятно, почему. Карчин рассказывал чистую правду, но у него было оправдание: он же не жалуется, не исповедуется, он использует это как прием для вполне рациональных целей. Однако, какую бы цель он ни имел, рассказывать Ольге было приятно, она слушала внимательно. И опять Карчин подумал, что эта женщина не кажется ему старой, как должна бы казаться. Она кажется ему даже привлекательной. Он замечал обаятельные нотки в своем голосе, которые обычно подпускал в неделовых разговорах с юными красавицами, и удивлялся, ведь не юная и не красавица перед ним, зачем так стараться?
А Ольга, слушая, думала, что мужчина видит в ней только жилетку, в которую можно поплакаться. Выспался, отдохнул, почему теперь не пожаловаться? Они привыкли, что русская баба лучше всего годится именно для этого: утешит, пожалеет, посочувствует. А нет уже, не то время, жалеть вас так же опасно, как детей баловать, начинаете зарываться, дерзить, капризничать. Любить вас еще можно, любовь чувство безответственное и, главное, неподконтрольное. А как появляется этот интерес к мужчине - загадка природы. Фокус. Парадокс. С какой стати она любила отцов своих детей, которые, если вдуматься, хоть и были люди интересные, но все-таки подлецы? А потом полюбила Герана, который и интересный, и не подлец. А теперь вот сидит и понимает, что этот чужой и, судя по всему, эгоистичный человек понравился ей чуть не с первого раза, когда она его увидела. Нет, хватит. Ей сорок уже, что за шутки. Больше она этой мороки в своей жизни не допустит. Да и шансов никаких, он человек совсем другого мира и других дел. Человеческие дела вообще мешают человеческим отношениям. С другой стороны, не было бы дел, не было бы и отношений...
И, когда Карчин задал какой-то вопрос, чтобы услышать обычное женское: да уж, дескать, понимаю уж, такова жизнь уж, он услышал совсем другое:
- Я думаю, Юрий Иванович, вы и без меня сами все знаете. Не любите вы никого, вот и вся проблема. Себя разве... да и то не чересчур, чтобы не переутомиться.
Карчин немедленно оскорбился:
- Здравствуйте пожалуйста! Еще ничего не знаете обо мне, а уже приговорили!
- Да все я знаю, - невежливо поднялась Ольга, прекращая разговор. Пусть мужчина обидится на нее, пусть разозлится, пусть считает ее стервой. Так оно лучше. Пора Герана будить да и покормить их чем-нибудь.
Леонардыч возился весь день, но при этом оказался ловким не только на язык. Он отлично все выправил и даже "подстучал жестянку", как он выразился. Машина выглядела вполне удовлетворительно. Ехала же, когда Карчин опробовал, легко и гладко, как раньше.
Что ж, пора было удаляться: коллектив лесхоза продолжил гульбу, к вечеру становясь все веселее и посматривая на гостей (вернее, преимущественно на Карчина) не весьма приветливо, и мог в результате сделать из утренних теоретических выкладок Леонардыча какие-нибудь неприятные практические выводы на классово-экономической основе - с последствиями для Карчина самыми непредсказуемыми.
11
Килил опять пошел к лесу поискать грибов. Пройдя через дачи и обогнув полигон (его отогнал солдат с флажком), он поднялся к деревьям и стал ходить среди них, но грибы не попадались. Вышел на большую поляну, и тут с ним случилось то, чего никогда не бывало в его жизни. Он вышел на эту поляну, посмотрел вокруг, и вдруг что-то у него внутри будто вспыхнуло. Он почувствовал радость, которую не с чем было сравнить, разве что с той дурью, которая на него нашла, когда он однажды, храбрясь, понюхал предложенный соседскими пацанами пакет с какой-то жидкостью (и, кстати, потом страшно болела голова), но гораздо большую, какую-то просто невместимую. И Килил, гикнув, засмеявшись, стал бегать по траве, валяться, кататься, вскакивал, опять бегал, потом упал, обнял руками землю и прижался к ней лицом. Перевернулся на спину и долго так лежал, глядя в небо.
Возвращался светлый, тихий и почему-то очень усталый.
И увидел сверху, как от пруда к дачам идут люди. Пятеро-шестеро маленьких и один большой. Килилу они сразу не понравились. Он спускался, присматриваясь, и вот разглядел, что большой - тот самый старик-пьяница, который обворовал его, Чекмарь. А рядом те, что напали на него и завладели удочками, розовато-фиолетовые волосы старшего уже хорошо видны.
Килил все понял. Пьяницы - народ болтливый, Чекмарь наверняка рассказывал всем подряд, как ему повезло встретить картавого дурачка с деньгами, который собирался купить дом, а местные мальчишки это услышали и в свою очередь рассказали Чекмарю про пацана, который, скорее всего, этот самый дурачок и есть, картавых на свете не так уж много. (Надо, кстати, узнать, лечится это или не лечится.) Очень может быть, что кто-то уже выследил, где обосновался Килил, и вот они идут туда.
Килил тоже направился к своему дому, но не по дачным улицам, а прямыми тропами и лазами через участки и заборы. Осторожно подкрался. Компания была уже в доме. Слышно: говорят, смеются, вот что-то разбили, наверное, банку абрикосового варенья, которую он нашел вчера в одной из брошенных дач, на банке наклейка и выцветшая надпись: "июль 1999 года", варенье оказалось вполне сохранившимся и очень вкусным. Килил подумал сердито: ну, пришли, ищете, но зачем обязательно что-то бить? А больше всего его беспокоило, что они сейчас найдут люк и залезут в подпол. Там продукты, но не их жалко, там еще и патроны, которые он положил в пустую стеклянную банку из-под кофе с плотной крышкой.
Килил стал пробираться к веранде, чтобы заглянуть, размышляя: может, их напугать чем-нибудь?
Прячась в кустах, подполз, посидел на корточках, прислушиваясь. Потом стал медленно поднимать голову. И тут услышал сзади тонкий, совсем детский голос:
- А чё это ты тут делаешь?
И сразу после этого:
- Он тут, тут, тут!
Килил вскочил, побежал, споткнулся, хотел подняться, но на него со всего маху кто-то упал, а потом еще, стали кричать, теребить, рвать одежду, Килил не отбивался, прижимаясь к земле животом: там был пакет с деньгами.
- Ну, ну, не балуй! - послышался сиплый голос Чекмаря, и его корявые руки начали грубо ощупывать Килила. И добрались до пакета, рванули. Килил взвизгнул, по-собачьи ляскнул зубами, хотел вцепиться в руку старика, но тут его ударили по голове.
Он не потерял сознание, но как-то вдруг сразу обессилел.
Он слышал, как они лезут, убегая, через забор - торопливо, молча (а чего говорить, дело сделано!)
- И только рыпнись! - закричал издали Чекмарь. - Я это все в милицию сдам, а появишься, и тебя сдам! Пусть спросят, откуда у тебя такие деньги! Ворюга!
Килил побрел к дому, лег и до вечера лежал без движения, не ел и не пил. Придумывал, что сделает со стариком. Планы были разные. Например: пойти на полигон и попробовать найти автомат. Патроны-то уже есть. Прийти с автоматом к старику: ты хотел денег? - получай! И в живот ему. Чтобы кишки наружу вывалились. Но автомат вряд ли получится найти. Надо сделать что-то самодельное. Тоже не получится, нет инструментов, да Килил и не знает, как. Обидно, патроны есть, а выстрелить нечем. Стрелять даже и не обязательно, лишь бы напугать и заставить вернуть деньги. Если прийти без оружия, старик не отдаст. Он спрятал их, наверно, где-нибудь. И с пацанами поделился: когда много - не жалко.
Чем дольше Килил думал, тем отчетливей понимал: денег не вернуть. А жить тут без денег не получится. И не дадут. В самом деле милицию позвать могут.
Под вечер он начал готовиться к тому, что задумал в итоге своих размышлений. Он назвал это - прощальный салют. Взял банку с керосином, изорвал на тряпки старую простыню, обломил у лопаты черенок, чтобы было легче ее нести.
Вышел к дому Чекмаря. Там был тихо. Килил посидел полчаса, подождал. Потом осторожно открыл дверь, проник в дом. Так и есть: Чекмарь храпит на постели. Рядом какая-то тетка. На полу, на подоконнике, везде - бутылки, палки колбасы, сыр целыми кругами, бананы, апельсины, хлеб... Килил набрал полный рюкзак: пригодится в дороге. Подумав, сунул туда еще несколько бутылок водки. Вышел, притворил дверь, приставил к ней крепкую доску. Обогнул дом. Из двух окон одно заколочено, второе со ставнями, облезлыми, но целыми. Сейчас будет очень весело: он начнет окунать тряпки в керосин, класть на лопату, поджигать и кидать в дом. Во все места, чтобы сразу везде загорелось. А после этого кинет туда патроны, закроет ставни и подопрет, чтобы не вылезти. Жалко, не увидит, как старик, весь в огне, будет метаться по комнате. А со всех сторон выстрелы. В кино такие картинки очень хорошо смотрятся.
Килил поджег первую тряпку и швырнул в окно. И вдруг там что-то метнулось живое. Килил вгляделся. Маленький котенок, рыже-полосатый, с большим животом (обожрался, наверно), ковылял от огня на дрожащих ножках, оглядывался и широко разевал рот, протяжно, но негромко мяукая.
- Тьфу ты, дурак! - сказал Килил и полез в дом. Схватил котенка, который царапался, не понимая своего спасения, вылез обратно. Отпустил котенка, тот шмыгнул в кусты. А тряпка меж тем потухла. Должно быть, керосин плохой, старый, подумал Килил.
И у него как-то сразу пропала охота поджигать и кидать. Не жаль старика, ничуть не жаль, но как-то вдруг ясно стало: никакой нет разницы от того, сгорит ли он, останется ли жив. Ну, сгорит. Вряд ли даже проснется спьяну. И будет мертвый, и не почувствует наказания, а раз не почувствует, то зачем и наказывать?
И Килил пошел от дома к станции.
Дошел, сел на железную лавку. Стал ждать.
Вот промчался пассажирский поезд, не останавливаясь.
А следующий остановился.
Килил спросил у человека в фуражке с зеленым околышем и в оранжевом жилете, который стоял на перроне, составленном из выщербленных бетонных плит:
- А это куда поезд?
Человек посмотрел на него и ответил не сразу, будто решая, достоин ли общения столь мелкий и несерьезный собеседник. Но какое-то общение лучше, чем никакого. И он нехотя сказал:
- Это не поезд, а электричка. На Ртищево.
- А это... - Килил осекся. Он хотел сказать "в сторону Москвы", но побоялся скартавить и оставить о себе ненужную память. - Это туда, где дальше Москва?
- Дальше там всё, - сказал скучный работник железной дороги.
- Нет, а Москва?
- И Москва.
Килил отошел от него и через несколько вагонов, оглянувшись, юркнул в дверь, которая сразу же после этого закрылась. Повезло.