- Ну? Что будем делать? - спросила Килила инспекторша, имевшая привычку, общую для всех чиновных людей: уже приняв в уме решение, добиться от других слов о желательности принятия именно этого решения.
- Отпустите, не побегу я никуда! - сказал Килил.
- А деньги ты брал или не брал? Какие деньги, кстати, у кого? - спросила Самсонова Гошу и Полину. - Я в отдел звонила, толком ничего не объяснили.
- Это выдумки все, - сказал Гоша. - У одного человека украли сумку на рынке, а рядом был Кирилл, вот он на него и подумал. Никаких доказательств.
- Да? Ничего, рано или поздно все прояснится. И тогда уж точно колония. Самого строго режима, понял меня, Кирилл? А оттуда, честно тебе могу сказать, нормальными людьми уже не выходят. Если выходят вообще. А чаще всего переходят уже в подростковую колонию, а потом во взрослую тюрьму вообще. Понял?
Килил в очередной раз кивнул.
- Ну, поверю тебе! Ты с виду разумный человечек, Кирилл, подумай, сколько горя ты себе и близким можешь принести! - воскликнула инспекторша с неожиданной теплотой, которая была на самом деле педагогически необходимой нотой. После этого она дала подписать Полине какие-то бумаги, и всех отпустили.
Килил шел домой между братом и сестрой, а они поглядывали на него, словно опасаясь, что он незамедлительно может дать деру.
- Ты в самом деле, - сказал Гоша, - не сходи с ума. Ты чего сбежать-то решил?
- Не сбегал я, а просто. Очень приятно, когда думают, что ты вор!
- Никто и не думает. Просто могло быть, что ты случайно. А потом испугался.
Полина поняла, к чему клонит Гоша. И подхватила:
- Теперь только глупить не надо. Если уж так получилось, надо все продумать.
- Признаваться теперь уже нельзя, - сказал Гоша. - Тогда колония, в самом деле. Ты лучше бы отдал в надежные руки, а тебе бы выдавали, сколько надо, чтобы никто не заметил.
Килил молчал.
- В самом деле, - сказала Полина. - Это все равно что тебе, допустим, машину подарили. А ездить ты все равно не можешь. И получается: и ты не ездишь, и никто не ездит.
- Ага, вам отдать! - проворчал Килил.
Гоша и Полина переглянулись. Слова Килила были для них признанием. Но Килил это уже понял и исправился.
- И никто мне машину не дарил. И денег я никаких не брал! Ясно? Купите лучше пожрать что-нибудь!
- А что, у тебя милиция всё отобрала? - спросил Гоша.
- Какое всё-то? У меня ни копейки с собой не было!
Гаша и Полина опять переглянулись. Это "с собой" для них тоже показалось косвенным признанием.
17
Что-то случилось со временем. М. М. начал подозревать, что и оно каким-то образом оккупировано. По крайней мере, раньше оно шло значительно быстрее. А теперь еле-еле ползет. М. М. не хочет бездействовать, он хочет участвовать в судебном процессе. Он готовит речь. Он раскроет глаза всем в этой речи. Журналисты хоть и сволочи со своей купленной смелостью, но они не могут не клюнуть на сенсацию. С другой стороны, есть и другие безотлагательные дела по выявлению гримас режима. М. М. с недавних пор почувствовал себя солдатом невидимого фронта, бойцом распыленной армии или, лучше сказать, партизаном-одиночкой. Он живет теперь не просто так, не как человек и пенсионер и даже не как гражданин, он живет, ощущая постоянную необходимость сопротивления. Он не боится теперь ходить через подземный переход, он подставляет себя зондеркомандовцам, которые, видя пожилого небритого человека, очень похожего на арзезина, охотно его останавливают и проверяют документы. Но не так просто все теперь, не так просто.
- А ваши документы? - спрашивает их М. М.
- Чего? - удивляются они.
- Вы обязаны предъявить документы, если у вас их требуют!
- Кто требует?
- Я требую.
- Ты чего, дед, чачи опился?
- Согласно пункту... параграфа... устава патрульно-постовой службы, - наизусть говорит М. М., по книге, которую недавно купил в юридическом отделе большого книжного магазина, - вы обязаны представиться и по требованию предъявить документы. А вы даже не представились!
- Папаша, ты не дури, покажи паспорт и иди спокойно!
- Не покажу. Откуда я знаю, что вы не переодетые бандиты?
Зондеркомандовцы, выведенные из себя, препровождают его в пункт милиции при метро.
- Вот, - говорят они сидящему там сержанту, - чумной старик какой-то.
М. М. знает, что надо бы снять кепку, чтобы увидели повязку на голове, но он не делает этого. Он не желает снисхождения. Он объясняет сержанту суть конфликта. Тот, замороченный множеством текущих дел, в отличие от подчиненных, не углубляет конфликт, достает удостоверение и показывает, после чего М. М. предъявляет ему паспорт.
- А чего вы к нему прицепились? - спрашивает сержант своих зондеркомандовцев, увидев простую русскую фамилию и адрес в доме по соседству с метро.
- Рожа у него приезжая.
Сержант всматривается:
- Да не сказать, чтобы очень.
- Не рожа, а лицо! - веско поправляет М. М.
- Лицо, лицо, иди домой, дед! - говорит сержант.
И М. М. уходит, понимая, что не так страшен черт, как его малюют, что с гидрой можно бороться, важно лишь твердо стоять на своем и не бояться. Ведь оккупанты, осенило его, не знают друг друга! Если ведешь себя твердо и уверенно, они начинают думать, что ты тоже оккупант. И, естественно, остерегаются применять репрессии. М. М. обязательно скажет об этом в своей будущей речи на суде, чтобы люди знали.
А еще он копит аргументы, доказывающие, что оккупация существует во всём и везде. Простейший способ обнаружения: фотоаппарат. М. М. берет свою "мыльницу", подаренную ему сыном три года назад на день рождения, идет на рынок и начинает снимать. Торговцы и торговки тут же закрывают лица руками. Окружающие их хозяйчики торопливо удаляются за павильоны, отворачиваясь, стараясь не попасть в кадр, но тут же откуда-то прибегают уже не хозяйчики, а настоящие хозяева, злые и озабоченные люди, хорошо одетые, с золотыми перстнями на пальцах, с криками:
- Тебе чего надо тут, а? Ты чего снимаешь, а? Ты кто такой, а? - и порываются отнять фотоаппарат, в котором, кстати, даже нет пленки.
- Пейзаж снимаю, - невинно говорит М. М. - Солнце заходит. Я фотограф-любитель.
- Какой пизаш? Где ты тут пизаш видел? - недоверчиво спрашивают хозяева. - Солнце у него заходит! Сейчас все у тебя зайдет, иди отсюда, старик!
М. М., не доводя до греха и оберегая себя для будущего, не спорит, удаляется. Но все посетители рынка, если не дураки, уже догадываются: что-то, значит, тут не чисто, если хозяева так боятся фотоаппарата. А кто не догадается, тем М. М. на суде объяснит.
Рынок - ладно, тут оккупация налицо. Удивительнее было обнаружить ее в местах совершено неожиданных. Например, М. М. зашел на почту, стал там фотографировать - крики. Зашел в жилищную контору, наставил фотоаппарат на какой-то безобидный стенд с показателями - крики, скандал. Зашел в рядовое отделение Сбербанка, едва достал фотоаппарат - крики, шум, охранник чуть не взашей вытолкал. Зашел в кафе, щелкнул пару раз - выскочила гневная молодая женщина, даже симпатичная, но со словами совсем не симпатичными, просто матерными, и чуть не ударила М. М. подносом. Попытался снять ларек с пивом и сигаретами - продавщица выбежала, будто он наставил не фотоаппарат, а автомат, переполошенная, и завопила: "Коля! Коля, ты где, тут снимают!" М. М. не стал дожидаться Колю, ушел. Заглянул в поликлинику, щелкнул очередь у кабинета терапевта, фикус в холле, плакат о профилактике в коридоре, больше не успел: на него надвигалась в сопровождении двух медсестер и разъяренной старухи-уборщицы заведующая с раздраженным вопросом: "Это кто же вам разрешил, а?" И так далее, и тому подобное. И даже объекты совсем уж безобидные, трамвай, например. М. М. даже не входил в него, а, стоя на остановке, снимал его (то есть делал вид, что снимает), приближающийся. Трамвай немедленно затормозил, не доехав, высунулся водитель-мужчина, причем возраста почти М. М., и закричал: "Тебе чего надо? А ну, убери!" Так было и возле строящегося дома, в продуктовом магазине, в зале игровых автоматов... везде! А когда М. М. попытался снять автостоянку у метро, то попал в серьезную переделку. Он увлекся, ловя в объектив человека в стеклянной будке, который старательно загораживал лицо локтем, что-то крича, и вдруг его схватили сзади крепкие руки и крепкий голос спросил: "Тебя кто послал, сволочь?"
- Я сам! - ответил М. М.
- Чего сам?
- Снимаю городские виды. Я фотограф-любитель.
- Любитель? А мы профессионалы, понял?
- Чего вы боитесь? - попробовал, пользуясь случаем, выяснить М. М. - У вас стоянка в неположенном месте? Или деньги неправильно берете?
Невидимый человек, не ответив, выхватил фотоаппарат, открыл и обнаружил, что пленки там нет. Озадаченный, он спросил:
- Это что за шутки? На понт берем? Тебя кто послал, я спрашиваю?
- Сам я! Отпустите, я милицию позову!
- Да тут она, дурак, - ответил крепкий голос. После этого М. М. увидел, как фотоаппарат ударяется об асфальт и разбивается вдребезги. Руки отпустили его. Он обернулся и увидел удаляющуюся дюжую фигуру зондеркомандовца с погонами офицера, не видно только было, сколько звезд.
Фотоаппарата не стало, но М. М. уже в нем не нуждался, он уже все понял. Помимо различных учреждений, общественных и частно-торговых мест, он ведь наставлял фотоаппарат и на людей. Причем не только на тех, кто выходит из дорогих машин или щеголяет в модных одеждах, а обычных, буднично направляющихся в метро, озабоченно торопящихся мимо, бредущих с тупой задумчивостью - и почти все или хмурились, или отворачивались, или в оскорбительных и нецензурных словах требовали прекратить. Один лишь бомж, грязный и полупьяный, полулежавший у входа в метро, не только не испугался, но даже обрадовался, начал руками приглаживать волосы, звать какую-то Машу, а потом спросил:
- Фотку сделаешь на память?
М. М. пришел к выводу: все, абсолютно все живут какой-то тайной, двойной жизнью, все или виновны в чем-то или чувствуют себя виновными. В чем? Не может же быть, чтобы все были поголовно преступники! Он нашел ответ: люди ощущают свою вольную или невольную вину в существовании режима оккупации. Что оккупированные стесняются, это понятно, чего ж хорошего - быть оккупированным! Но стесняются и оккупанты! Следовательно, эта оккупация не только тайная, но и трусливая! Поэтому так и злы люди (а они очень злы и жестоки, к сожалению): от ощущения, что, даже просто живя и не участвуя в преднамеренных злодействах, они тем или иным образом обслуживают эти злодейства или обеспечивают им условия наилучшего процветания. Следовательно, рассуждал М. М. аналитически, являясь все-таки бывшим преподавателем общественных наук, нет иного способа успокоить людей и сделать их адекватными себе, как перевести режим оккупации в открытый. Будучи таковым, он перестанет строить тайные злобные гримасы и давить на людей исподтишка, он сделается приятным. Ему захочется заслужить любовь народа - для наилучшего функционирования. Процветающий Запад или, например, успешный Китай и динамичные некоторые страны Юго-Восточной Азии потому и стабильны, что народы этих стран знают: да, мы оккупированы, но оккупированы как бы сами собой, у нас самооккупация - с нашего открытого дозволения и разрешения. Мы разрешаем властвовать фальшивым партиям, обаятельно лживым политикам, благонамеренным жуликам и прочей швали в той мере, в которой они обеспечивают нам уверенность в прогрессивности той или иной системы оккупации и - главное! - внушают - действенно и убедительно! - каждому гражданину осознание того, что он тоже оккупант в этой жизни. Страна, где каждый чувствует себя оккупантом (не являясь таковым на самом деле, но это другой вопрос!) - вот счастливая страна! Она может свободно вздохнуть, расслабиться и поискать предмет для оккупации на стороне. Нынешняя беда нынешней России, заключил М. М., в том, что мы-то как раз себя все чувствуем оккупированными, оттого и злимся в бессилии на всех и вся, видя оккупантов не только в политиках и олигархах, но и в своих соратниках, сотрудниках, соседях, родителях, женах и мужьях, детях и даже внуках. (Детей мы ненавидим особенно, подозревая, что они, совсем новые люди, за нашей спиной договорились с режимом и посмеиваются над нами, лучше нас зная, как жить в новых условиях.) Кстати, продолжал размышлять М. М., современные войны стран и народов напрасно по привычке сводят к экономическим причинам, нефти и т. п. Это также и не войны за независимость и свободу. И даже не религиозные. Это войны за право каждой страны установить у себя свой, а не чужой режим оккупации. Как он будет называться - демократия, шариат, социализм - это проблема абсолютно периферийная в сознании любого народа. И говорить поэтому надо не о праве нации на самоопределение, а о праве на самооккупацию.
Таким образом, М. М. от предположения, что почти все вокруг оккупанты, пришел к уверенности, что, наоборот, все - оккупированные. Но легче ему от этого не стало. И жажда выступить публично с этой правдой томила его все сильнее. Пусть все узнают, что он, судясь с обидчиком, желает не личного отмщения, он, возможно, даже не проигрыша ему желает, а выигрыша, но - законного, открытого, приятного и успокоительного для публики.
М. М. позвонил сыну с тем, чтобы попросить его сходить с ним в милицию. Одного его могут там принять невежливо, а то и вовсе не примут.
Телефон долго не отвечал.
- Надо было отключить, - шепнула Кристина Виктору.
- Сейчас замолчит, - выдохнул он ей в ухо.
- Отвлекает.
- Не слушай.
Телефон замолчал.
И зазвонил вновь.
- Я так не могу, - сказала Кристина.
- Неужели такая мелочь... способна... - Виктору было невмочь говорить связно, он приближался к результату.
Кристина невпопад шевельнулась:
- Не у всех такие железные нервы.
- Черт!
Виктор вскочил, метнулся к трубке, досадуя, что не догадался в самом деле отключить или хотя бы положить рядом с постелью, увидел номер отца, нажал на кнопку, крикнул:
- Я занят, у меня операция, перезвоню!
И обратно. И сумел продолжить.
- Ну, ты гигант, - сказала Кристина. - Ничего на тебя не действует. Операция, надо же. Это юмор?
- Тебе сейчас охота разговаривать?
- Почему нет? Разговаривать я всегда могу.
- Отличный самоконтроль.
- Тебе это не нравится? Ладно, извини. Я тебя обожаю.
- Поздно. Черт... Как видишь, не такой уж я гигант.
- Извини, это я виновата. Успокойся, отдохни.
- Нет уж. Такое ощущение, что это только мне нужно.
- Мне тоже.
- Не заметил.
- Даже так? Считаешь меня бесчувственной?
- Ничего я не считаю.
- Не оправдывайся. Ладно, извини...
- Ты куда? Я уже успокоился.
- Я в душ.
- Черт!
Она ушла, Виктор схватил трубку, набрал номер.
- Чего ты хотел?
- Поздоровался бы для приличия, - сказал М. М.
- Здравствуй, чего ты хотел?
- В милицию надо сходить.
- Зачем?
- Узнать, как движется дело.
- Ты один не можешь сходить?
- Не очень хорошо себя чувствую, - слукавил М. М.
- Тогда после сходим! Куда ты торопишься?
- Я могу и один, но, сам знаешь, как там к старикам относятся.
- Да не в том дело, что ты старик, а в том, что похож на идиота, прости, пожалуйста!
М. М. помолчал. Никогда сын так не обзывал его. Надо бы обидеться. Но он теперь чувствует только жалость, как и ко всем людям. Исходя из сделанных открытий, М. М. понимает, что сын, как и все, оккупированный. И, значит, он, как и все, считает других оккупантами. В том числе отца. И его выкрик - это бунт подневольной и униженной души.
- Ты не сердись, - сказал М. М. - Дела-то на час.
Виктору стало совестно за свой срыв. К тому же он подумал, что в сложившейся ситуации лучше уйти. Иначе может кончиться неприятным разговором. Или вообще все кончится: Кристина из тех женщин, которые не дорожат ничем. Прибило что-то к их берегу - спасибо, уплыло - туда и дорога. Ленивый фатализм. (В отличие от того трудолюбивого, русского, когда человек придумывает себе судьбу, карму - это слово тоже стало русским, как и всякие чакры и дао - и пригребает к своему берегу ненужное, если оно кажется ему фатальным, а нужное, наоборот, отпихивает, если видит, что оно как-то не рифмуется с его кармой.)
Он оделся.
Вышел в прихожую.
В ванной шумела вода.
Лучше уйти молча. Даже самая фаталистичная женщина не допустит, чтобы мужчина ушел без последнего разговора, значит, захочет встретиться, вот тогда все и поправим.
18
Шиваев принял их не сразу, но с охотой.
- Извините, что беспокоим, - начал Виктор, но Шиваев махнул рукой:
- Ничего, ничего! Мы знаете что? Мы устроим-ка вам очную ставку. Хочу посмотреть, как этот тип будет выглядеть в присутствии человека, которого чуть не убил!
Говоря это, Шиваев набирал номер.
Карчин ответил ему.
- Любезный Юрий Иванович, Шиваев беспокоит, следователь. Весьма прошу прибыть ко мне в ближайшее время.
Ответ Карчина его явно удивил.
- То есть? Вас же предупреждали! Что значит - наплевать? Вы где вообще? Что значит - далеко? А вы понимаете, что я имею право объявить вас в розыск?
Послушав, Шиваев положил трубку и сказал:
- Говорит: объявляйте. Ну, хам! Так, ладно. Пишем представление прокурору!
- А может, не надо? - вдруг спросил М. М.
- То есть?
М. М. и сам был удивлен. Шел решительно, намеревался настаивать и требовать, и вот вдруг жалко стало Карчина, который, судя по всему, уехал от неприятностей. Жалко, как и сына, как всех остальных, как этого следователя, которому, по сути, совершенно не нужен этот Карчин. Да и работа эта ему в тягость, догадался вдруг М. М., видно, что постоянно чем-то себя разогревает, подначивает, стимулирует. Да и как иначе жить в режиме скрытой оккупации, когда не знаешь, за что тебя похвалят, а за что поругают, когда запутался уже, что правильно, а что неправильно. Какие-то вот звезды сошлись над следователем, и он гневается на Карчина, в розыск собирается объявить, а сошлись бы иначе, оправдывал бы его, давил бы на М. М. - с одинаковым рвением. Трудно людям, трудно.
М. М., размышляя об этом, сам не заметил, как встал и вышел из кабинета, и уже брел по коридору, глядя в пол и напряженно хмурясь.
- Чего это с ним? - спросил Шиваев.
Виктор прикоснулся пальцами к виску.
- Да? После побоев?
- Вообще-то усугубилось.
- Тем более наказать надо негодяя!
- Да надо бы, - сказал Виктор, глядя на телефон, звук которого он выключил, а там высветился телефон Кристины. - Извините, мне пора.
- Ну, люди! - развел руками Шиваев. - Сами не знают, чего хотят! Ладно, идите.