- Ну, конечно, - воскликнула леди Эдвард, - я совсем забыла! Он ведь и есть предводитель пиратов. В действительной жизни. Разве не так, Уэбли?
- О, разумеется, разумеется, - рассмеялся Эверард Уэбли.
- Видите ли, - конфиденциально сообщила леди Эдвард Иллиджу, - это мистер Эверард Уэбли. Вождь Свободных Британцев. Знаете, которые ходят в зелёных мундирах. Как хористы в оперетке.
Иллидж злорадно улыбнулся и кивнул. Так вот он каков, Эверард Уэбли, основатель и вождь Союза Свободных Британцев!
Враги называли эту организацию по начальным буквам С-ы С-ы Б-и. Как заметил однажды прекрасно осведомлённый корреспондент "Фигаро" в статье, посвящённой Свободным Британцам, "les initials В. В. F. ont, pour le public anglais, une signification plutot pejorative" . Уэбли не учёл этого, когда он придумывал имя для своей организации. Иллидж не без удовольствия подумал, что теперь ему часто придётся вспоминать об этом.
- Если вы кончили ваши шуточки, - сказал Эверард, - я попрошу у вас разрешения уйти.
"Игрушечный Муссолини, - думал Иллидж, - впрочем, подходит к своей роли. - Он испытывал личную ненависть ко всем высоким и красивым или вообще представительным людям. Сам он был небольшого роста и похож на очень смышлёного уличного мальчишку. - Большая дубина!"
- Надеюсь, я не сказала вам ничего обидного? - спросила леди Эдвард, изображая на своём лице великое раскаяние.
Иллидж вспомнил карикатуру в "Дейли геральд". Уэбли имел наглость сказать, что "Миссия Свободных Британцев состоит в том, чтоб защитить культуру". Рисунок изображал Уэбли с полдюжиной одетых в мундиры бандитов, которые насмерть избивали рабочего. Капиталист в цилиндре одобрительно смотрел на это зрелище. На его чудовищных размеров животе красовалась надпись: культура .
- Я не обидела вас, Уэбли? - повторила леди Эдвард.
- Ничуть. Только я очень занят. Видите ли, - объяснил он своим самым медовым голосом, - у меня есть дела. Я работаю, если вы понимаете смысл этого слова.
Иллидж предпочёл бы, чтобы этот удар был нанесён кем-нибудь другим. Грязный негодяй! Сам-то он был коммунистом.
Уэбли покинул их. Леди Эдвард смотрела, как он пробивается сквозь толпу.
- Как паровоз, - сказала она. - Какая энергия и какая обидчивость! Политические деятели хуже актрис: они так тщеславны. А нашему дорогому Уэбли не хватает чувства юмора. Он хочет, чтобы с ним обращались как с его собственным памятником, воздвигнутым восторженной и благодарной нацией. Посмертно, понимаете? Как с великим историческим героем. А я, когда с ним встречаюсь, вечно забываю, что передо мной Александр Македонский. Мне все кажется, что это просто Уэбли.
Иллидж захохотал. Леди Эдвард положительно начинала ему нравиться: она так здраво смотрела на вещи.
- Нельзя отрицать, конечно, что его Братство - весьма неплохая вещь, - продолжала леди Эдвард. - Не правда ли, мистер Бэббедж?
Он сделал недовольную гримасу.
- Ну… - начал он.
- Кстати, - сказала леди Эдвард, обрывая в самом начале его изумительно остроумное замечание по адресу Свободных Британцев, - советую вам быть осторожней, когда вы спускаетесь по этой лестнице: она ужасно скользкая.
Иллидж покраснел.
- Ничуть, - пробормотал он и покраснел ещё больше. Он стал красным, как свёкла, до корней своих рыжих, как морковь, волос. Его симпатия к леди Эдвард таяла с каждой минутой.
- Нет, не говорите: она все-таки скользкая, - любезно настаивала леди Эдвард. - Кстати, над чем вы работали сегодня с Эдвардом? Меня это так интересует.
Иллидж улыбнулся.
- Что ж, если это действительно интересует вас, - сказал он, - мы работаем над регенерацией утраченных органов у тритонов. - Среди тритонов он чувствовал себя как дома; симпатия к леди Эдвард понемногу возвращалась.
- Тритоны? Это такие штучки, которые плавают? - (Иллидж кивнул.) - Но как же они теряют свои органы?
- Ну, в лаборатории, - объяснил он, - они теряют органы потому, что мы их вырезаем.
- И они снова вырастают?
- Они снова вырастают.
- Господи Боже мой! - сказала леди Эдвард. - Вот уж никогда не подумала бы! Как все это увлекательно! Расскажите мне ещё что-нибудь.
В конце концов, она не так уж плоха. Он начал объяснять. Он как раз дошёл до самого важного и существенного, до критического пункта их опытов - до превращения пересаженного хвоcтового отростка в ногу, когда леди Эдвард, взгляд которой блуждал по залу, положила ему руку на плечо.
- Идёмте, - сказала она, - я познакомлю вас с генералом Нойлем. Он очень забавный старичок - не всегда по своей воле, впрочем.
Объяснения застыли в горле Иллиджа. Он понял, что все, о чем он рассказывал леди Эдвард, нисколько её не интересовало и что она даже не потрудилась отнестись сколько-нибудь внимательно к его словам. Остро ненавидя её, он следовал за ней в злобном молчании.
Генерал Нойль разговаривал с каким-то джентльменом в мундире. Голос у него был воинственный и астматический. Приближаясь, они слышали, как он говорил:
- "Дорогой мой, - сказал я ему, - не вздумайте выпускать его теперь на ипподром: это будет преступление, - сказал я. - Это будет сплошное безумие. Снимите его, - сказал я, - снимите его со списка!" И он снял своего коня со списка.
Леди Эдвард дала знать о своём присутствии. Оба военных были подавляюще вежливы: они были в таком восторге от сегодняшнего вечера.
- Я выбрала Баха специально для вас, генерал Нойль, - сказала леди Эдвард с очаровательным смущением, словно юная девушка, открывающая свою сердечную тайну.
- Гм… да… это очень мило с вашей стороны. - Смущение генерала Нойля было неподдельным: он решительно не знал, что ему делать с её музыкальным подарком.
- Я колебалась, - продолжала леди Эдвард тем же многозначительно интимным тоном, - между генделевской "Музыкой на воде" и b-moll'ной с Понджилеони. Потом я вспомнила о вас и остановилась на Бахе. - Её взгляд отмечал признаки смущения на багровом лице генерала.
- Это очень мило с вашей стороны, - повторил генерал. - Не скажу, чтобы я был большим знатоком по части музыки, но я твёрд в своих вкусах. - Эти слова, казалось, придали ему уверенности. Он откашлялся и снова начал: - Я всегда говорю, что…
- А теперь, - торжествующе закончила леди Эдвард, - разрешите познакомить вас с мистером Бэббеджем, он помогает Эдварду в работе, и он прямо специалист по тритонам. Мистер Бэббедж - генерал Нойль - полковник Пилчард. - Улыбнувшись им на прощание, она удалилась.
- Черт меня побери совсем! - воскликнул генерал. - Полковник сказал, что она истинное божеское наказание.
- Без сомнения, - с чувством поддержал Иллидж.
Оба военных джентльмена взглянули на него и решили, что со стороны этого представителя низшего класса подобное замечание является дерзостью. Добрые католики могут сами слегка подшучивать над святыми и над нравами духовенства, но они возмущаются, слыша те же шутки из уст неверных. Генерал воздержался от словесных замечаний, а полковник удовлетворился тем, что взглядом выразил неодобрение. И они с таким нарочито пренебрежительным видом отвернулись от него, возобновив прерванный разговор о скаковых лошадях, что Иллиджу захотелось их поколотить.
- Люси, дитя моё!
- Дядя Джон!
Люси Тэнтемаунт с улыбкой обернулась к своему названому дяде. Она была среднего роста, тонкая, как её мать; её коротко подстриженные тёмные волосы, зачёсанные назад и покрытые бриолином, казались совершенно чёрными. От природы бледная, она не румянилась. Только её тонкие губы были накрашены, а вокруг глаз положены голубые тени. Чёрное платье подчёркивало белизну её рук и плеч. Со смерти её мужа (и троюродного брата) Генри Тэнтемаунта прошло больше двух лет. Но она все ещё носила траур, по крайней мере при искусственном освещении: чёрное было ей очень к лицу.
- Как поживаете? - добавила она, подумав про себя, что он сильно постарел.
- Умираю, - сказал Джон Бидлэйк. Он фамильярно взял её под руку своей большой рукой со вздувшимися венами. - Пойдёмте поужинаем вместе. Я голоден, как волк.
- Но я не голодна.
- Ничего не значит, - сказал Бидлэйк. - Моя нужда сильней твоей, как справедливо заметил сэр Филип Сидни.
- Но я не хочу есть. - Она не любила подчиняться; она предпочитала вести других за собой, а не следовать за ними. Но отделаться от дяди Джона было не так-то легко.
- Ничего, - объявил он, - я буду есть за двоих. - И с весёлым смехом он потащил её в столовую.
Люси перестала сопротивляться. Они пробирались сквозь толпу. Зеленовато-жёлтая крапчатая орхидея в бутоньерке Джона Бидлэйка напоминала голову змеи с раскрытой пастью. Монокль поблёскивал в его глазу.
- Кто этот старик с Люси? - осведомилась Полли Логан, когда они проходили.
- Старый Бидлэйк.
- Бидлэйк? Тот самый, который… который написал те картины? - Полли говорила неуверенно, тоном человека, сознающего, что в его образовании есть пробелы, и боящегося сделать грубую ошибку. - Вы хотите сказать, тот самый Бидлэйк? - Её подруга кивнула. Полли почувствовала огромное облегчение. - Вот уж никогда не подумала бы! - продолжала она, подымая брови и широко раскрывая глаза. - Я всегда считала, что Бидлэйк - один из Старых Мастеров. Но ведь ему, должно быть, по крайней мере сто лет!
- Да, что-нибудь в этом роде. - Норе ещё не исполнилось двадцати.
- Надо сказать, - любезно признала Полли, - что он прекрасно сохранился. Он ещё совсем красавчик, или щёголь, или денди, как это называлось во времена его молодости.
- У него было чуть что не пятнадцать жён, - сказала Нора.
В эту минуту Хьюго Брокл набрался храбрости и представился девушкам.
- Вы, наверно, меня не помните? Мы были знакомы, когда нас возили в детских колясочках. - Как глупо это звучало! Он густо покраснел.
Третья и лучшая картина из серии "Купальщицы" Джона Бидлэйка висела над камином в столовой Тэнтемаунт-Хауса. Это была весёлая и радостная картина, светлая по тонам, чистая и яркая по колориту. Восемь полных купальщиц с жемчужной кожей расположились в воде и на берегах речки, образуя телами нечто вроде гирлянды, замыкавшейся сверху листвой дерева. Внутри этого кольца перламутровой плоти (потому что их лица были только смеющейся плотью: никакой намёк на духовность не мешал созерцать гармонию красивых форм) виднелся бледно-яркий пейзаж - нежно-круглые холмы и облака.
Держа тарелку в руках и жуя сандвичи с икрой, старик Бидлэйк рассматривал своё собственное произведение. Восхищение, смешанное с грустью, овладело им.
- Хорошо, - сказал он. - Удивительно хорошо. Обратите внимание на композицию. Полная гармония частей без всякого намёка на повторение или на искусственность сочетаний. - О других мыслях и чувствах, которые картина вызвала в его сознании, он промолчал: их было слишком много, и они были слишком путаны; трудно было выразить их словами. А самое главное - слишком печальны; ему не хотелось задерживаться на них. Он протянул руку и потрогал буфет: настоящее красное дерево. - Посмотрите на фигуру справа, с поднятыми руками. - Он нарочно говорил о технической стороне, чтобы подавить, отогнать нежеланные мысли. - Видите, как она уравновешивает ту большую, нагнувшуюся фигуру слева. Как длинный рычаг, подымающий большую тяжесть.
Но фигура с поднятыми руками была Дженни Смит, красивейшая из всех его натурщиц. Воплощение красоты, воплощение глупости и вульгарности. Богиня - пока она была обнажена и молчала или когда её принуждали к молчанию поцелуями; но, Боже, когда она открывала рот, когда она надевала свои платья, свои ужасающие шляпы! Он вспомнил, как он взял её с собой в Париж. Через неделю её пришлось отослать назад. "Тебе следует ходить в наморднике, Дженни, - сказал он, и Дженни разревелась. - Тебе не следовало ехать в Париж, - продолжал он. - В Париже слишком много солнца, слишком много огней. В следующий раз мы отправимся на Шпицберген. Зимой. Ночь продолжается там шесть месяцев".
От этих слов она заревела ещё громче.
В этой девушке таились неисчерпаемые богатства красоты и чувственности. Потом она стала пить и совсем опустилась. Она попрошайничала и пропивала милостыню. В конце концов то, что осталось от неё, умерло. Но настоящая Дженни сохранилась здесь, на полотне, - её поднятые руки, её ясно очерченные грудные мышцы, приподнимавшие её маленькие груди. То, что осталось от Джона Бидлэйка, от того Джона Бидлэйка, что жил двадцать пять лет назад, тоже было в картине. Другой Джон Бидлэйк, призрак прежнего, созерцал свою картину. Скоро и этот Бидлэйк перестанет существовать. Да и настоящий ли это Бидлэйк? Разве опухшая от пьянства женщина, которая умерла, была настоящей Дженни? Настоящая Дженни живёт среди жемчужных купальщиц. А настоящий Бидлэйк, их творец, продолжает жить в своих творениях.
- Хорошо, - повторил он с горечью, заканчивая разбор. И лицо его, смотревшее на картину, было грустным. - Но в конце концов, - добавил он после небольшого молчания, разражаясь деланным смехом, - в конце концов все, что я пишу, хорошо, чертовски хорошо. - Он бросал вызов тупоумным критикам, усматривавшим в его последних вещах упадок творческих сил, он бросал вызов собственному прошлому, времени и старости, вызов настоящему Бидлэйку, который писал настоящую Дженни и поцелуями принуждал её к молчанию.
- Конечно, хорошо, - сказала Люси, а про себя подумала: почему последние вещи старика так плохи? Последняя выставка являла жалкое зрелище. Сам он выглядит сравнительно молодым. Хотя, конечно, решила она, посмотрев на него, он очень постарел за последние месяцы.
- Конечно, - повторил он. - Ничего иного не скажешь.
- Должна признаться, однако, - добавила Люси, чтобы переменить тему, - что мне ваша картина всегда казалась оскорбительной.
- Оскорбительной?
- Да, для женщин. Неужели мы, по-вашему, действительно такие безнадёжные дуры, какими вы нас изображаете?
- Да, неужели мы, по-вашему, действительно такие? - вступил в разговор чей-то голос. Голос был громкий и выразительный, слова вылетали порывисто, резко, как будто выталкиваемые давлением эмоций сквозь узкое отверстие.
Люси и Джон Бидлэйк обернулись и увидели миссис Беттертон, массивную, в темно-сером платье; её руки, подумал Бидлэйк, похожи на ляжки, а завитые каштановые волосы в сочетании с мясистыми щеками и тройным подбородком казались до смешного короткими. Её вздёрнутый нос, бывший таким очаровательным в те дни, когда они вместе катались верхом - он на вороном коне, а она на гнедом, - теперь выглядел нелепо и до крайности неуместно на этом пожилом лице. Настоящий Бидлэйк ездил с ней верхом незадолго до того, как он написал купальщиц. Она говорила об искусстве с наивной серьёзностью школьницы; эта серьёзность казалась ему забавной к очаровательной. Он вспомнил, как излечил её от страсти к Берн-Джонсу ; к сожалению, излечить её от пагубной склонности к добродетели ему так и не удалось. Теперь она обращалась к нему с прежней серьёзностью, и тон её был сентиментально-многозначительным, как у того, кто вспоминает старое время и не прочь обменяться мыслями и воспоминаниями. Бидлэйку пришлось делать вид, что встреча с ней после стольких лет доставляет ему удовольствие. Удивительное дело, подумал он, пожимая ей руку, как это он ухитрился все эти годы не встречаться с ней: он говорил с ней не больше трех-четырех раз за все эти четверть века, превратившие Мэри Беттертон в memento mori .
- Дорогая миссис Беттертон! - воскликнул он. - Как я рад! - Но ему плохо удалось скрыть своё отвращение. А когда она назвала его по имени: "А теперь, Джон, отвечайте нам на вопрос" - и положила руку на плечо Люси, словно та тоже присоединилась к её просьбе, старый Бидлэйк просто возмутился. Фамильярность со стороны memento mori невыносима. Он её проучит. Тема прекрасно подходила для этого: она вызывала на нелюбезный ответ. Мэри Беттертон была особа с претензиями на интеллектуальность и постоянно твердила о душе. Вспомнив это, старик Бидлэйк объявил, что он никогда не встречал женщины, обладавшей чем-нибудь достойным внимания, если не считать ног и фигуры. "А некоторые женщины, - добавил он многозначительно, - не обладают даже этими необходимыми качествами". Конечно, у многих женщин интересные лица; но это ничего не значит. У ищеек, напомнил он, вид такой, точно они учёные юристы; быки, пережёвывающие жвачку, производят такое впечатление, точно они размышляют над философскими проблемами; богомол выглядит так, точно он молится. Но наружность во всех этих случаях обманчива. То же и с женщинами. Он решил написать купальщиц не только без одежд, но и без масок; наделить их лицами, являющимися продолжением их прекрасных тел, а не лживыми символами несуществующей духовности. Это казалось ему более реалистичным, более соответствующим истине. По мере того как он говорил, к нему возвращалось хорошее настроение; неприязнь к Мэри Беттертон проходила. Когда человек чувствует себя бодро, memento mori перестаёт напоминать ему о смерти.
- Вы неисправимы, Джон, - снисходительно сказала миссис Беттертон. Она с улыбкой обратилась к Люси: - Но он сам не верит ни одному своему слову.
- Я думаю, что он, наоборот, говорит вполне серьёзно, - возразила Люси. - Я заметила, что те мужчины, которые больше всего любят женщин, относятся к ним с наибольшим презрением.
Бидлэйк расхохотался.
- Потому что они знают женщин лучше, чем кто бы то ни было.
- А может быть, потому, что они больше, чем кто бы то ни было, чувствуют нашу силу.
- Уверяю вас, - настаивала миссис Беттертон, - он шутит. Я знала его раньше, чем вы родились, дорогая.
Весёлость исчезла с лица Джона. Memento mori снова оскалилось из-за расплывающегося лица Мэри Беттертон.
- Может быть, тогда он был другим, - сказала Люси. - Вероятно, он заразился цинизмом от молодого поколения. Наше общество опасно, дядя Джон. Будьте осторожны.
Это был один из любимых коньков миссис Беттертон. Та немедленно поскакала на нем во весь опор.
- Все дело в воспитании, - заявила она. - Детей воспитывают теперь ужасно нелепо. Ничего удивительного, что они вырастают циниками. - Она говорила красноречиво. - Детям слишком рано позволяют слишком многое. Они пресыщаются развлечениями, привыкают ко всем удовольствиям с пелёнок. Я до восемнадцати лет ни разу не была в театре, - гордо заявила она.
- Бедняжка!
- Я хожу в театр с шести лет, - сказала Люси.
- А танцы! - ораторствовала миссис Беттертон. - Бал в день открытия охоты - какое это было событие! Потому что он бывал только раз в год. - Она процитировала Шекспира:
Нам праздники, столь редкие в году ,
Несут с собой тем большее веселье.
И редко расположены в ряду
Других камней алмазы ожерелья. -
А теперь они нанизаны, как жемчужины на нитке.
- К тому же поддельные, - сказала Люси.