- Найди мне горничную, что ли, ага? - прошу я. - У меня тотальный бардак в номере.
- Уберись сам.
- Не-а. Нет уж.
- Я тебя переведу в другой, ага?
- Ага.
- У тебя целый этаж, кадавр. Выбирай.
- А почему бы просто горничную не прислать?
- Потому что обслуга "Токио-Хилтон", видимо, считает, что ты изнасиловал двух горничных. Это правда, Брайан?
- Дай определение… э… изнасилования, Роджер?
- Попрошу обслугу прислать словарь. - Роджер корчит ужасную морду.
- Я перееду.
Роджер вздыхает, смотрит на меня и говорит:
- У тебя такое чувство, что ты никуда не переедешь, правда? Ты понимаешь, что собирался об этом подумать, но теперь пришел к выводу, что оно того не стоит, что у тебя сил нет или еще что, правильно? - Роджер смотрит в сторону, лифт замедляется на его этаже. Роджер поворачивает ключ - лифт заблокирован и поедет только на мой этаж, а больше никуда, как я, в общем-то, и хотел.
Лифт тормозит на этаже, который запрограммировал Роджер, и я выхожу в пустой сумрачный коридор, иду к своей двери, прорывая тишину громким воплем, вторым, третьим, четвертым, нащупываю ключи, поворачиваю дверную ручку, и она сама открывается, а в номере на моей постели сидит девчонка, листает "Хастлер", повсюду - засохшая кровь. Девчонка поднимает голову. Я закрываю дверь, запираю, смотрю.
- Это вы кричали? - тихо и устало спрашивает она.
- Видимо, - отвечаю я, а потом: - С льдогенератором вы уже подружились?
Красивая девчонка - загорелая блондинка с большими голубыми глазами, из Калифорнии, в майке с моим именем, в застиранных тугих обрезанных джинсах. Губы красные, блестящие, она кладет журнал, когда я медленно подхожу, чуть не споткнувшись об использованный дилдо - Роджер его называет "Упрощатель". Девчонка нервно смотрит на меня, но встает с постели и отступает как-то слишком расчетливо, доходит до стены и прижимается к ней, тяжело дыша, и я подхожу, приходится схватить девчонку за шею, легонько сначала, потом сжать, она закрывает глаза, и я тяну ее на себя, а потом бью об стену головой - ее это, похоже, не расстраивает, и я уже нервничаю, но тут она открывает глаза, улыбается, ее рука резко взлетает - ногти длинные, острые, розовые - и раздирает футболку за две сотни баксов надвое, расцарапав мне грудь. Я заношу кулак, сильно бью. Девчонка вцепляется мне в лицо. Я толкаю ее на пол, она плюется, сует мне пальцы в рот и визжит.
Я лежу в ванне, весь в пене. У девчонки выбит зуб, она сидит на унитазе, прижимает к лицу кусок льда (обслуга оставила несколько). Девчонка с трудом подымается, хромает к зеркалу, говорит:
- По-моему, опухоль уже сошла.
В воде плавает кусочек льда, я кладу его в рот, посасываю, сосредоточившись на том, как я медленно посасываю. Девчонка садится на унитаз и вздыхает.
- Не хочешь узнать, откуда я? - спрашивает она.
- Нет. Вообще-то нет.
- Из Небраски. Линкольн, Небраска. - Длинная пауза.
- Ты в универмаге работала, верно? - спрашиваю я, не открывая глаз. - Но универмаг теперь закрыт, так? Пустой совсем, а?
Я слышу, как она прикуривает, чувствую запах дыма, потом она спрашивает:
- А ты там был?
- Я был в универмаге в Небраске.
- Да?
- Ага.
- Там тоска.
- Тоска, - соглашаюсь я.
- Тотальная.
- Тотальная тоска.
Я смотрю на разодранную кожу на груди, на розовые вспухшие полосы ниже, на свои соски и думаю: ну вот, минус еще одна фотка без рубашки. Чуть трогаю соски, отбрасываю девчонкину руку - она пытается их коснуться. Когда она достаточно влажнеет, я вставляю ей снова.
Грамм, и я готов позвонить Нине в Малибу. Восемнадцать гудков. Наконец она подходит.
- Алло?
- Нина?
- Да?
- Это я.
- А-а. - Пауза. - Минуту. - Еще пауза.
- Ты тут?
- Можно подумать, тебе не пофиг.
- Может, и не пофиг, детка.
- Может, и пофиг, мудак.
- Господи.
- Нормально, - быстро говорит она. - Ты сейчас где?
Я закрываю глаза, наваливаюсь на спинку кровати.
- Токио. "Хилтон".
- Звучит элегантно.
- Это решительно не самое чудесное место из тех, где я жил.
- Прекрасно.
- Не слышу энтузиазма, детка.
- Да, правда?
- О черт. Просто дай с Кении поговорить.
- Он с Мартином на пляже.
- Мартином? - Я сбит с толку. - Кто еще такой Мартин?
- Марти, Марти, Марти, Марти…
- Ладно, ладно, о'кей, Марти. И как Марти?
- Марти замечательно.
- Да? Прекрасно, хотя я понятия не имею, кто он такой, но - можно мне с Кении поговорить, детка? - прошу я. - Ну то есть - ты не могла бы сходить на пляж позвать его, и, типа, не психовать?
- Как-нибудь в другой раз, ага?
- Я хочу с сыном поговорить.
- Только он с тобой разговаривать не хочет.
- Дай мне с ребенком пообщаться, Нина, - вздыхаю я.
- Без толку.
- Нина, позови Кении.
- Я вешаю трубку, Брайан, понял?
- Нина, я адвоката вызову.
- Пошел он на хуй, Брайан, на хуй пошел. Мне пора.
- О господи…
- И лучше слишком часто сюда не звони.
Повисает длинная пауза, поскольку я ничего не отвечаю.
- Вообще лучше тебе с Кении не общаться, потому что он тебя боится, - говорит она.
- А тебя нет? - Я в ужасе. - Медуза.
- Больше не звони. - И она бросает трубку.
Мы сидим на первом этаже "Токио-Хилтон" в пустой кофейне (которую Роджер "оцепил" - боится, что "люди тебя увидят"), и Роджер сообщает, что мы пойдем смотреть, как обедают "Английские цены". На Роджере большие черные очки и дорогая пижама, во рту жвачка.
- Кто? - спрашиваю я. - Кто?
- "Английские цены", - отчетливо повторяет Роджер. - Новая группа. Их "Эм-ти-ви" раскопало и раскрутило. - Пауза. - Действительно хит, - зловеще прибавляет он. - Из Анахайма.
- С чего бы? - спрашиваю я.
- Потому-что-они-там-родились, - вздыхает Роджер.
- Угу.
- Они хотят с тобой встретиться.
- Но… с чего?
- Хороший вопрос, - замечает Роджер. - А тебе не все равно?
- Почему они тут?
- Потому что у них турне, - говорит Роджер. - Ты кокаин потребляешь?
- Граммами, граммами и еще граммами. Задохнешься, если узнаешь сколько.
- Лучше кокаин, чем герыч, как в восемьдесят втором, - осторожно отвечает он.
- Кто эти люди? - спрашиваю я.
- А ты кто?
- Ну… - Вопрос меня смущает. - А ты… как думаешь?
- Человек, который пытался поджечь бывшую жену садовым факелом… - предполагает он.
- Мы тогда были женаты.
- Удачно, по-моему, что Нина в океан бросилась. - Роджер делает паузу. - Разумеется, три месяца спустя, но если учесть, какая она была умница, когда вы познакомились, я рад, что у нее так улучшились рефлексы. - Роджер прикуривает, задумывается. - Блин, невероятно, что она получила опекунство. Но мне подумать страшно, что бы случилось с ребенком, если бы опекунство получил ты. Мотра - и та родитель получше.
- Роджер, кто эти люди?
- Видел обложку последнего "Роллинг Стоуна"? - Роджер щелкает пальцами в сторону юной нервной официантки. - Ой, забыл. Ты же его больше не читаешь.
- После того дерьма, что они вывалили, когда Эд погиб.
- Ах, какие мы обидчивые, - вздыхает Роджер. - "Английские цены" - хит. Хитовый альбом "Поганка", и еще про них сделали видеоигру - надо бы тебе сыграть… э… как-нибудь. - Роджер тычет пальцем в свою чашку, и официантка, покорно склонив голову, наливает. - Кажется, что безвкусица, но на самом деле нет. Правда.
- Господи, да я развалина.
- "Английские цены" - высший класс, - напоминает Роджер. - Стратосфера - это слабо сказано.
- Это ты уже говорил, и мне по-прежнему не верится.
- Только спокойно.
- С чего это мне успокаиваться? - Я смотрю Роджеру в глаза - первый раз с тех пор, как мы зашли в кофейню.
Роджер глядит в чашку, потом на меня и очень четко произносит:
- Потому что я намерен стать их менеджером.
Я молчу.
- Они еще толпы приведут, - говорит Роджер. - Толпы людей.
- Куда? Кому? - спрашиваю я и тут же понимаю, что бесполезно, лучше б он не отвечал.
- Для вас, детки, - отвечает Роджер. - У нас немалая аудитория, но тем не менее.
- Больше туров не будет, - говорю я. - Все.
- Это ты так думаешь, - бросает Роджер.
- Ох, блин. - Больше мне сказать нечего.
Роджер поднимает голову.
- Ах ты черт - вот они, ублюдки. Только спокойно.
- Твою, на хуй, мать, - вздыхаю я. - Да я спокоен.
- Почаще это себе говори и опусти рукава.
- Я начинаю понимать, что ты утоп в моей жизни по уши, - замечаю я, опуская рукава.
В кофейню входят четыре музыканта из "Английских цен". С каждым юная, красивая японка в мини-юбке, футболке и розовых кожаных ботинках. Солист тоже очень юный, даже моложе японок, платиновые волосы торчат во все стороны кляксой, у него ровный загар, крашеные ресницы, красная подводка на веках, он весь в черной коже, а на запястье - шипастый браслет. Мы пожимаем друг другу руки.
- Эй, отец, я всю дорогу твой поклонник, - произносит он. - Всю дорогу, отец.
Остальные угрюмо кивают. Я не в состоянии улыбнуться или кивнуть. Мы все сидим за большим стеклянным столом, и девушки-японки таращатся на меня и хихикают.
- А где Гас? - интересуется Роджер.
- У Гаса мононуклеоз, - солист оборачивается к Роджеру, не отводя взгляда от меня.
- Надо бы ему цветочков послать, - говорит Роджер.
Солист поворачивается ко мне.
- Гас - это наш барабанщик, - объясняет он.
- А-а, - говорю я. - Это… хорошо.
- Суси? - предлагает им Роджер.
- Нет, я вегетарианец, - отвечает солист. - И вообще, мы уже завтракали в "СпагеттиОс".
- С кем?
- С одним важным студийным начальником.
- Эх, - говорит Роджер.
- В общем, отец, - солист вновь обращается ко мне, - я, как бы, это - слушал твои пластинки - ну, пластинки группы, - сколько себя помню. Уже, как бы, ну, давно, и я не ошибусь, если скажу, что вы на нас оказали… - Он умолкает, и выговорить следующее слово ему непросто: - Воздействие.
Остальные "английские ценники" кивают и хором бормочут.
Я пытаюсь заглянуть солисту в глаза. Выдавить: "Замечательно". Все молчат.
- Эй, - говорит солист Роджеру. - Он чего-то это… блеклый какой-то.
- Ага, - соглашается Роджер. - Мы вообще-то его так и зовем - Метрополутон.
- Это… круто, - понимающе отвечает солист.
- А ты, мужик, кого слушал? - спрашивает один "ценник".
- Когда? - Я обескуражен.
- Ну типа в детстве, в средней типа школе, все такое. Влияния, мужик.
- Ой… кучу всего. Ну, я вообще-то не помню… - Я панически смотрю на Роджера. - Я бы лучше не говорил.
- Хочешь типа, чтоб я повторил вопрос, мужик? - спрашивает солист.
Я лишь парализованно смотрю на него, не в состоянии двинуться.
- Се ля жизнь, - наконец вздыхает солист.
- Капитан Бифхарт, "Ронеттки", анти-истэблишментские страсти, все такое, - жизнерадостно перечисляет Роджер. - Скажи мне, кто твой друг. - Лукаво хихикает, за ним хохочет, гавкает прямо, солист - это команда засмеяться остальным "ценникам".
- Отличные девчонки.
- Да, сэр, - льстиво и монотонно говорит один. - Ни бельмеса не смыслят по-американски, но ебутся, как кролики.
- Смыслишь? - обращается солист к сидящей рядом девчонке. - Хорошо ебешься, сука? - спрашивает он и кивает с выражением глубокой искренности на лице. Девушка разглядывает лицо, видит кивок, улыбку и улыбается в ответ беспокойно и невинно, кивает, и все гогочут.
Солист, кивая и улыбаясь, обращается к другой:
- Нехило отсасываешь, а? Любишь, когда я жирным, кожистым хуем тебя по лицу бью, сука ебанутая?
Девушка кивает, улыбается, оборачивается к другой, и вся группа смеется, Роджер смеется, и японки смеются. Я смеюсь, снимаю наконец очки, чуть расслабляюсь. Наступает тишина, и каждый из нас на минуту предоставлен собственным тревогам. Роджер советует ребятам заказать чего-нибудь выпить. Японки хихикают, поправляют розовые ботиночки, солист косится на мою забинтованную руку, и в этой наивной кривой улыбке, в дымке фотосессии, в гостинице Сан-Франциско, в бесчисленных долларах, в следующих десяти месяцах я вижу себя.
В гардеробной стадиона перед выходом я сижу на стуле перед огромным овальным зеркалом, смотрю сквозь "уэйфэреры", как мое отражение грызет редиску. Пинаю стену, стискиваю кулаки. Входит Роджер, садится, закуривает. Спустя некоторое время я издаю звук.
- Что? - переспрашивает Роджер. - Ты бормочешь.
- Я туда не хочу.
- Потому что что? - Роджер разговаривает, будто с ребенком.
- Мне нехорошо. - Я таращусь на себя в зеркало. Толку ноль.
- Вот не надо. Ты сегодня прямо излучаешь оптимизм.
- Ага, а ты, блядь, на днях станешь Мистер Конгениальность, - ворчу я. Потом успокаиваюсь: - Зови Дика.
- Кого звать дико? - спрашивает он, но, видя, что я на него сейчас наброшусь, уступает: - Шучу.
Роджер куда-то звонит, через десять минут кто-то во что-то заворачивает мне руку, двигает по вене, затем покалывание, витамины - опа! - меня заливает странное тепло, оно выгоняет холод, сначала быстро, потом медленнее, ох-х, ага.
Роджер садится на диванчик и говорит:
- Больше фанаток не бей, понял? Слышишь меня? Хватит.
- Ох, блин, - говорю я. - Им… по кайфу. Им по кайфу меня баловать. Я им даю себя… баловать.
- Просто угомонись. Слышишь?
- Ох, отец, чтоб тебя, отец, я и дальше буду.
- Что ты сказал?
- Отец, я Брайан…
- Я знаю, кто ты, - перебивает Роджер. - Ты - тот самый омерзительный мудак, который за прошлое турне избил трех девчонок, а одной при этом угрожал мясницким ножом. Мы этим девчонкам по сей день платим. Помнишь сучку из Миссури?
- Миссури? - хихикаю я.
- Которую ты чуть не убил? Припоминаешь?
- Нет.
- Мы от нее до сих пор откупаемся и от адвокатов ее дерьмовых…
- Ты, мужик, давишь, а когда ты давишь… тебе… ну… лучше бы меня оставить.
- Ты помнишь, что ты тогда навалял?
- Отец, не зависай на прошлом.
- Ты знаешь, сколько мы до сих пор платим этой сучке каждый, блядь, месяц?
- Оставь меня в покое, - шепчу я.
- Она в инвалидном кресле год провела.
- Я хочу сказать кое-что.
- Так что вот этого всего не надо - "ох, отец, я все знаю". Ты не знаешь, - говорит Роджер. - Ты ни хуя не знаешь.
- Я хочу сказать кое-что.
- Что? Объявить о выходе на пенсию? - шипит Роджер. - Постой, дай я угадаю: хочешь всех подставить?
- Я ненавижу Японию, - говорю я.
- Ты все на свете ненавидишь, - рычит Роджер. - Тошнотный недоебок.
- Япония совсем… другая, - произношу я наконец.
- Шутишь. Ты всегда говоришь, что все совсем другое, - вздыхает он. - Стройся, стройся, стройся, чтоб тебя, стройся.
Я смотрю на себя в зеркало, слышу вопли со стадиона.
- Подкрути мне сны, Роджер, - шепчу я. - Подкрути мне сны.
В самолете из Токио я сижу один в хвосте, кручу ручки "волшебного планшета", а рядом Роджер прямо мне в ухо поет "Над радугой", все меняется, распадается, бледнеет, еще год, еще несколько переездов, суровый человек, которому похуй, скука грандиозна до унижения, неизвестные люди о чем-то договариваются, тебе изменит и то чувство реальности, что успел обрести, а ты и не подозреваешь, расчеты столь неразумны, что становишься суеверным, едва требуется хотя бы их оправдать. Роджер сует мне косяк, я затягиваюсь, смотрю в окно, на миг расслабляюсь, когда огни Токио - а я и не врубился, что Токио на острове, - скрываются из виду, но лишь на миг, ибо Роджер говорит, что скоро появятся другие огни других городов в других странах других планет.
глава 8. Письма из ЛА
4 сентября 1983 года
Милый Шон!
Не ждал, наверное? Все эти разговоры насчет "послать все"! Вот она я - через всю страну от тебя, в Калифорнии, сижу на кровати, пью диетическую колу, слушаю Боуи. Довольно странно, да? Уже неделю в ЛА и еще сама не до конца поверила. Все лето знала, что еду, но мысль была почему-то не совсем реальная. Ну и вообще, я не особо задумывалась, все равно подготовиться к такому невозможно. ЛА - это нечто.
Прилетела вечером в прошлый вторник в международный аэропорт, от недосыпа чуть не свихнулась, не понимала, какого черта я тут забыла. Словно в другой мир попала. Сотня градусов, куча блондинистых красавцев (местная порода!) пялятся в никуда, расходятся мимо меня по машинам. Я такой бледной себя почувствовала - ну, вроде как единственная блондинка в Египте, что-то такое. Да еще ужасное чувство, будто все на меня смотрят: незагорелая, волосы темные, некрасива, да ну ее! Первые дни я только и делала, что одну за другой курила "Экспорт А", смотрела себе под ноги и жалела, что я не в Кэмдене. Не понимаю, как сюда вписаться. Загореть? Обесцветить волосы? Я знаю, похоже на паранойю, но они правда враждебны, я же чувствую. Привыкаю, но все равно.
Бабушка с дедом были просто счастливы. Они не особо чувствительные, но я их любимая внучка, и они чуть пузыри не пускали от восторга. По дороге домой дед - он такой загорелый и здоровый, просто жуть - похлопал меня по руке и сказал: "Отныне мы о тебе позаботимся - у тебя все будет". Похоже, не шутил.