Несколько позже, когда я, всхлипывая, нагишом выползаю из ванны, когда Роджер звонит по добавочному и сообщает, что за последние два часа семь раз звонил мой отец (что-то про какую-то аварию), когда я прошу Роджера передать отцу, что я сплю, ушел, что угодно, в другой стране вообще, я разбиваю три бутылки шампанского об стену в номере и наконец в состоянии сесть на передвинутый к подоконнику стул и глянуть на Токио. Сижу с гитарой, пытаюсь песню написать, потому что уже неделю в башке крутятся аккорды, но мне трудно привести их в порядок, и потом я играю старые песни, которые написал, когда играл с группой, а потом смотрю на разбитое стекло на полу вокруг кровати, думая: отличная обложка для альбома. Подбираю полупустой пакетик "Эм-энд-Эм", запиваю водкой и, поскольку меня тошнит, топаю в ванную, но спотыкаюсь об телефонный провод и хлопаюсь рукой на толстый бутылочный осколок и долго смотрю на собственную ладонь, на тоненький красный ручеек, бегущий по запястью. Я не могу стряхнуть стекло, вытаскиваю, дыра в руке мягкая на вид, безопасная, я беру зазубренный пятнистый осколок, на котором еще болтается обрывок этикетки "Дом Периньон", запечатываю им рану, с ним картина завершена, только стекло выпадает, и кровь заливает гитару, на которой я уже бренчу, а окровавленная гитара - тоже неплохая обложка, и мне удается прикурить, на сигарете крови совсем чуть-чуть. Еще либриум, и я засыпаю, только кровать трясется, земля движется - это часть моего сна, крадется новый монстр.
Звонит телефон - видимо, полдень, хотя об этом я могу лишь догадаться.
- Ага? - спрашиваю я, не открывая глаз.
- Это я, - говорит Роджер.
- Люцифер, я сплю.
- Давай вставай. Ты сегодня кое с кем обедаешь.
- С кем?
- Кое с кем, - раздраженно отвечает он. - Давай, играть пора.
- Мне бы это… что-нибудь, - бормочу я, открыв глаза. Простыни, гитара покрыты засохшей бурой кровью, местами такие толстые кляксы, что я открываю рот и сглатываю. - Отец, мне б чего-нибудь.
- Чего? - спрашивает Роджер. - Ты сбрендил, тупая башка? Чего?
- Да нет, врача.
- Зачем? - вздыхает Роджер.
- Руку порезал.
- Правда? - скучающе интересуется он.
- Кровь лилась… ну, довольно сильно.
- О, ну еще бы. Как тебе удалось? Другими словами: тебе помогли?
- Я брился - да какая, на хуй, разница? Просто… найди врача.
После паузы Роджер спрашивает:
- Если больше крови нет, может, не важно?
- Но ее было очень… много.
- Но хоть больно? Ты хоть руку чувствуешь?
Долгая пауза.
- Нет, э… вообще-то нет. - Я жду минуту, потом прибавляю: - Ну, типа того.
- Я найду врача. Господи боже.
- И горничную. С пылесосом. Мне… пылесос надо.
- Сам ты пылесос, Брайан. - Я слышу в трубке чье-то хихиканье, но Роджер шипит, затыкает кого-то, потом говорит мне: - Отец твой все звонит. - Он щелкает зажигалкой, прикуривает. - Прямо не знаю.
- У меня пальцы… ну… Роджер, пальцы шевелиться не будут.
- Ты слышишь, или, блин, что за разговоры?
- Чего ему надо? Я это должен спросить? - вздыхаю я. - Как он узнал, где я?
- Понятия не имею. Срочно как бы. Мать, что ли, в больнице. Я не уверен. Откуда я знаю?
Я пытаюсь сесть, потом левой рукой запаливаю сигарету. Наконец до Роджера доходит, что я больше ничего не скажу, и он сообщает:
- Даю тебе на оклематься три часа. Больше не понадобится? Я во имя всего святого надеюсь, что нет, ага?
- Угу.
- И надень что-нибудь с длинными рукавами, - предупреждает Роджер.
- Что? - Я в замешательстве.
- С длинными рукавами, отец. Надень что-нибудь с длинными рукавами. Пидарское что-нибудь.
Я смотрю на свои руки.
- На черта?
- Нужное подчеркнуть: а) тебе идут длинные рукава; б) у тебя дыры в венах; в) у тебя дыры в венах; г) у тебя дыры в венах.
Длинная пауза. Наконец я ее прерываю:
- "Вэ"?
- Отлично, - и Роджер вешает трубку.
Продюсер "Уорнер Бразерз" встречается в Токио с японскими представителями "Сони". Ему тридцатник, он уже лысеет, лицо - точно посмертная маска, он в кимоно и теннисных тапочках вяло шагает по номеру, курит косяк - потрясающе, умереть не встать, - Роджер на гигантской разворошенной кровати листает "Биллборд", а продюсер бесконечно треплется по телефону и всякий раз, прерываясь, тычет пальцем в Роджера и произносит, условно говоря: "Хвостик у тебя на редкость стильный", а Роджер, польщенный, что продюсер заметил его волосяной клок, кивает, головой вертит, красуется.
- Как у Адама Анта? - спрашивает продюсер.
- Ну а то. - Роджер, которому следовало бы ужаснуться, снова утыкается в "Биллборд".
- Налей себе сакэ.
Роджер за руку отводит меня на балкон, где у столика, загроможденного тарелками суси и какими-то вафлями, что ли, сидят две японки - лет пятнадцати-четырнадцати.
- Ух ты, - говорю я. - Вафли.
- Ты заблуждаешься, если полагаешь, что весьма общителен, - говорит Роджер.
- Может, просто будешь меня игнорировать? - прошу я.
- Вообще, если подумать, - Роджер строит ужасную морду, - может, тебе эту встречу пересидеть молча?
На одной японке розовое атласное белье без топа - это девчонка, с которой я провел ночь. На другой - футболка с надписью "ПОЛИЦИЯ", она в наушниках, взгляд остекленел. Продюсер перебирается к балконным дверям - теперь он беседует с Мануэлем насчет закусок каких-нибудь, только не огурчиков, и это просто потрясающе. Кладет трубку, щелкает пальцами и со страдальческой физиономией садится, жестом приказывая девчонке в розовом атласе прикрыться. Оледенелая девчонка встает, медленно возвращается в номер, включает телевизор и с грохотом падает на пол.
Продюсер садится возле той, что в наушниках, вздыхает, затягивается. Протягивает косяк Роджеру - тот качает головой, - потом мне. Роджер качает головой и за меня.
- Сакэ? - предлагает продюсер, - Охлажденное.
- Отлично, - соглашается Роджер.
- Брайан?
Роджер снова качает головой.
- Кто-нибудь чувствует землетрясение? - осведомляется продюсер, наливая сакэ прямо из бутылки в фужеры для шампанского.
- Я почувствовал, ага. - Роджер закуривает. - Прямо ужас. - И затем, покосившись на меня: - Ну, не так уж страшно.
- Этим ебаным япошкам нельзя доверять, - сообщает продюсер. - Надеюсь, кого-нибудь пристукнуло.
- А кто доверяет? - вздыхает Роджер, устало кивая.
- Они искусственный океан строят, - говорит продюсер. - Даже несколько.
Я поправляю темные очки, разглядываю ладони. Роджер поправляет мне очки заново. Тут продюсер переходит к делу.
Начинает серьезно:
- Идея фильма. Вообще-то ее наполовину осуществили. Она, как у нас говорят, в сейфе прячется, ее охраняют самые опасные люди из "Уорнерз". - Пауза. - Сразу чувствуется, что лакомый кусок. - Пауза. - Мы вот почему к тебе обратились, Брайан. Есть люди, которые помнят бум вокруг того фильма про группу. - Голос возвышается и гаснет, продюсер высматривает в моей физиономии реакцию - тяжкий труд. - Ну то есть, господи боже мой, вы четверо - Сэм, Мэтти… - Продюсер сбивается, щелкает пальцами, смотрит на Роджера - помощи ждет.
- Эд, - говорит Роджер. - Его звали Эд. - Пауза. - Вообще-то, когда создавалась группа, его звали Табаско. - Пауза. - Мы его переименовали.
- Господи, Эд. - Продюсер неловко умолкает, его фальшивое благоговение чуть не вышибает из меня слезу. - Это, как говорится, "настоящая трагедия" была. Ужасно жалко. И наверняка очень грустно, да?
Роджер вздыхает, кивает:
- Они тогда уже распались.
Продюсер втягивает в себя дым и одновременно ухитряется произнести следующее:
- Вы, парни, можно сказать, пионеры в роке последнего десятилетия, и очень жаль, что вы распались, - могу я вам предложить вафли?
Роджер изящно отпивает сакэ.
- Жалко, - а потом, глядя на меня: - Верно?
- Si, senor, - вздыхаю я.
- Фильм оказался крут и рентабелен, и притом ведь никого не эксплуатировали, так что мы подумали… ну… с вашей… - продюсер жалобно косится на Роджера, запинается, - внешностью, вам будет интересно и увлекательно по-настоящему сыграть в кино.
- Мы столько сценариев получаем, - вздыхает Роджер. - Брайан отказался от "Амадея", так что планка у него весьма высока.
- Кино, - рассказывает продюсер, - в общем, о рок-звезде в космосе. Пришелец заявляется на НЛО, ломает…
Я стискиваю Роджеру локоть.
- НЛО. Неопознанный летающий объект, - тихо поясняет Роджер.
Я отпускаю локоть. Продюсер рассказывает дальше.
- Пришелец заявляется на НЛО, ломает парню лимузин после концерта в "Форуме", потом долгая дикая погоня, и инопланетянин увозит парня на свою планету, и там рок-звезда томится в тюрьме. Ну то есть - что угодно, принцесса там, любовная линия. - Пауза. Продюсер с надеждой смотрит на Роджера. - Мы подумываем о Пэт Бенатар. Об "Уйди-Уйди".
- Нехило, бляха-муха, - смеется Роджер.
- У парня единственный способ выбраться - записать альбом и устроить концерт для местного императора. Император по сути… э… помидор. - Продюсер кривится, содрогается, обеспокоенно смотрит на Роджера.
Роджер сжимает двумя пальцами переносицу.
- То есть это триллер такой, да?
- Он не безвкусен, а экземпляр у вас есть, - отвечает продюсер. - И все от этой штуки в сейфе без ума.
Роджер улыбается, кивает, смотрит на японку, подмигивает, высунув язык. И говорит продюсеру:
- Мне не скучно.
Я действительно помню фильм о группе, и в нем все было, в общем, правильно, только создатели фильма забыли добавить бесконечные иски об авторских правах, тот раз, когда я сломал Кении руку, прозрачную жидкость в шприце, часами вопящего Мэтта, глаза фанатов и "витамины", какие были у Нины глаза, когда она требовала новый "порш", реакцию Сэма, когда я ему сказал: "Роджер хочет, чтоб я записал сольник", - видимо, создатели фильма не желали во все это влезать. Они, наверное, вырезали сцену, когда я вернулся домой и обнаружил, что Нина сидит в спальне дома на пляже с ножницами в руках, и кадр с проколотой, подтекающей водяной кроватью тоже выкинули. Они потеряли кусок, в котором Нина пыталась утопиться на приеме в Малибу, и вот эти кадры, где сначала из Нины выкачивают воду, потом ее лицо в камере против моего и она говорит: "Я тебя ненавижу", - и отворачивается, бледная, опухшая, мокрые волосы прилипли к щекам. Фильм снимали до того, как Эд прыгнул с крыши отеля "Клифт" в Сан-Франциско, поэтому создатели не виноваты, что эта сцена в фильме отсутствует, но, по-моему, у них нет оправдания за все остальные пропуски, за то, что фильм - скелет, рентген, кучка нудных, ставших бешено популярными фактов.
Со стропила над балконом свисает зеленый фонарь, он возвращает меня на землю: проценты, одобрение сценария, валовая прибыль к чистой - слова, непривычные по сей день, и я смотрю в Роджеров фужер с сакэ, а японка в номере корчится, топает, бродит кругами, всхлипывает, и продюсер встает, продолжая беседовать с Роджером, закрывает дверь и улыбается, когда я говорю:
- Я признателен.
Звоню Мэтту. Оператор соединяет меня всего каких-то семь минут. Трубку берет четвертая жена Мэтта Урсула, она вздыхает, услышав мое имя. Я пять минут жду, когда она вернется, представляю, как Мэтт, опустив голову, стоит рядом с ней в кухне, в доме на Вудлэнд-Хиллз. Но Урсула говорит:
- Он пришел, - и я слышу голос Мэтта:
- Брайан?
- Ага, отец, это я.
Мэтт присвистывает.
- Ух. - Длинная пауза. - Ты где?
- В Японии. В Токио, кажется.
- Сколько уже - два, три года?
- Не, не так… долго, - говорю я. - Не знаю.
- Ну, отец, я слыхал, ты это - в турне?
- Мировое турне-восемьдесят четыре, о как.
- Я слыхал насчет… - Голос стихает. Напряженная, неловкая пауза, прерываемая лишь "ага" и "э…"
- Я фильм видел, - говорит он.
- Который с Ребеккой де Морней?
- Э… нет, который с обезьянкой.
- А… ага.
- Я слушал альбом, - наконец произносит Мэтт.
- Ты… тебе понравилось?
- Издеваешься?
- Это… получилось, а? - спрашиваю я.
- Подпевки отличные. Очень сильно.
Еще одна долгая пауза.
- Это… м-м… мощно, отец, мощно, - говорит Мэтт. Пауза. - Та песня, про машину, а? - Пауза. - Я видел, как его Джон Траволта в "Тауэре" покупал.
- Я… ну… я, отец, очень рад, что ты так говоришь, - говорю я. - Ага?
Длинная пауза.
- А ты… ну… типа сейчас делаешь типа что-то? - спрашиваю я.
- Да, дурака тут валяю, - отвечает Мэтт. - Может, через пару месяцев на студию уже смогу.
- За-ме-ча-тель-но, - говорю я.
- Угу.
- А с Сэмом… ты общался? - спрашиваю я.
- Ну где-то… ну, месяц назад, по-моему. С адвокатом, что ли. Где-то с ним столкнулся. Случайно.
- Сэм… нормально?
Без особой уверенности Мэтт отвечает:
- Великолепно.
- А… его адвокаты?
Он отвечает вопросом:
- Как Роджер?
- Роджер - ну, Роджер.
- Из реабилитации вышел?
- Давно уже.
- Да, я понимаю, - вздыхает Мэтт. - Я понимаю, отец.
- В общем, отец, - я втягиваю воздух и напрягаюсь, - я думаю, может, если хочешь, ну, я не знаю, может, мы как-нибудь соберемся, придумаем песенок, когда я турне закончу, может, запишем чего… а?
Мэтт закашливается, а потом довольно быстро отвечает:
- Ой, знаешь, я не знаю, ну как бы, старое прошло, и что-то мне как-то не очень это.
- Ну, блядь, это же не… - Я обрываю фразу.
- Ты давай вперед.
- Я… Я и так, знаешь. - Я пинаю ногой стену, а ногти почему-то так впиваются в забинтованную рану, что на ней выступает красное.
- Уже все, знаешь, - говорит Мэтт.
- Я что, типа вру, да?
Я молчу, только дую на ладонь.
- Я тут смотрел те старые фильмы, которые Нина с Донной в Монтерее снимали, - говорит Мэтт.
Я стараюсь не слушать, повторяю про себя: Донна?
- И страннее всего, и притом круче всего, что на вид Эд был неплох. Прямо скажем, очень хорош. Загорелый, в форме, и я не знаю, как же так вышло. - Пауза. - Не знаю, как же, блядь, так вышло.
- Какая разница?
- Ага, - вздыхает Мэтт. - Ты понял.
- Потому что мне без разницы.
- Мне, отец, наверное, тоже без разницы.
Я вешаю трубку, вырубаюсь.
По дороге на стадион с заднего сиденья лимузина смотрю телевизор - сумо, какое-то старое кино с Брюсом Ли, семь раз одна и та же реклама синего лимонада, я кидаюсь обсосанными кубиками льда в квадратный экранчик, опускаю стеклянную перегородку и говорю шоферу, что мне нужна куча сигарет, и шофер достает из бардачка и кидает мне пачку "Мальборо", а кокаин толком не подействовал, как я ожидал, рука от него болит еще сильнее, и это пугает, я все сглатываю, но остатки настойчиво, назойливо щекочут глотку, и я все пью скотч, который почти отбивает вкус.
На сцене воняет п о том, там, наверное, градусов сто, мы играем пятьдесят минут, а я лишь хочу спеть последнюю песню, а группа, когда я говорю об этом в перерыве, считает, что это дурацкая идея. Все песни - с последних трех сольников, но я слышу, как японцы в первом ряду с кошмарным, лишенным "р" акцентом выкрикивают названия хитов, которые я пел с группой, а теперешняя группа углубляется в хит со второго сольника, и вообще-то я не понимаю, нравится ли залу, хотя все громко хлопают, а позади меня четырехсотфутовая растяжка "Мировое турне Брайана Метро - 1984", она зыблется у нас за спинами, я медленно передвигаюсь по бескрайней сцене, пытаюсь вглядеться в зал, но громадные прожекторы превращают стадион в серую колышущуюся тьму, я начинаю второй куплет песни и забываю слова. Пою: "Прошла еще одна ночь, ты думаешь, как же так вышло", - и затыкаюсь. Гитарист резко вздергивает подбородок, басист пробирается ко мне, ударник все стучит. Я даже на гитаре не бренчу. Снова начинаю второй куплет: "Прошла еще одна ночь, ты думаешь, как же так вышло…" - и ничего. Басист что-то вопит. Я оборачиваюсь к нему, руки меня доконают, и басист приказывает: "Ты должен себе помочь", - и я спрашиваю: "Чего?" - и басист кричит: "Ты должен себе помочь", - и я спрашиваю: "Чего?" - и басист орет: "Ты должен себе помочь, блин", - а я думаю, какого черта я буду это петь, а потом - какой мудак написал эту бредятину, и я делаю группе знак, чтоб переходили к припеву, мы нормально закругляем песню, и нас не вызывают на "бис".
Роджер везет меня в лимузине в гостиницу.
- Охренительное шоу, Брайан, - вздыхает он. - У тебя просто непревзойденная сосредоточенность и умение держаться на сцене. Лучше и быть не может, честное слово. Просто слов не хватает.
- У меня рукам… пиздец.
- Только рукам? - Даже без иронии, Роджер и голоса не повышает, только приглушенная жалоба, замечание, которого и делать-то не стоит. - Ну, скажем устроителям, что тебе синтезатор криво смикшировали, - говорит Роджер. - А зрителям скажем, что у тебя мать умерла.
Мы проезжаем людную улицу наискось от гостиницы, лимузин катит к "Хилтону", и все пытаются заглянуть в тонированные окна.
- Господи, - бормочу я. - Вот ведь чурки ебаные. Ты на них посмотри, Роджер. Ты только посмотри на этих чурок, Роджер.
- Все эти чурки ебаные купили твой последний альбом, - говорит Роджер и вполголоса прибавляет: - Безмозглый мудак.
Я вздыхаю, надеваю темные очки.
- Хочется вылезти из лимузина и сказать этим ебанушкам, что я о них думаю.
- Ни за что на свете, детка.
- Это… почему?
- Потому что ты слишком неприлично выглядишь для прямых контактов с публикой.
- Подумай, сколько слов рифмуется с моим именем, Роджер, - говорю я.
- И много таких? - спрашивает он.
Мы с Роджером стоим в лифте.