Выясняется: пацан катается на скейте перед "Галлерией" на стоянке, за которой Питер с Мэри наблюдали все утро, и Питер говорит, они "проверили, чтоб никто не видел", и Мэри (это мне сложнее всего представить, потому что вообразить ее в движении я не способен) подъезжает к пацану, когда он завязывает шнурок, Питер открывает заднюю дверь фургона и очень просто, без малейшего напряга, поднимает пацана, заталкивает в фургон, и Мэри едет сюда, а Питер мне рассказывает, что вообще-то собирался продать пацана одному знакомому вампиру из Западного Голливуда, но лучше все-таки пообщается с родителями, а деньги, которые мы получим, отдаст пидору по имени Движок, и мы поедем в Лас-Вегас или Вайоминг, а я так психую, что ни слова не могу сказать, я понятия не имею, где этот Вайоминг, и Питеру приходится показать мне в атласе, на карте, - лиловый такой, и кажется, что он очень далеко.
- Так дела не делают, - говорю я.
- Мужик, у тебя проблема, из-за нее и обломы всегда - ты не расслабляешься, мужик, все время нервничаешь.
- Да неужели?
- Это неполезно. Это, отец, вредно, - сообщает Питер. - Надо учиться плыть, скользить. Расслабляться.
Пройдет три дня, и Питер будет смотреть мультики, забудет про пацана в ванне, они с Мэри будут притворяться, что никакого пацана и не было, я буду стараться держать себя в руках, притворяться, будто знаю, что они задумали, что свершится, хотя представления не имею, что произойдет.
Я хожу на автомойку, потому что просыпаюсь, а Питер станет подогревать ложку перед теликом, и приковыляет Мэри, худая и загорелая, и Питер будет отпускать шуточки, двигая ей по вене, потом двинет себе, а перед уходом на автомойку я курю анашу, смотрю с Мэри и Питером мультики, порой слышу, как в ванне бьется пацан, психует. Мы включаем радио погромче, молимся, чтоб он прекратил, и я ссу в кухонную раковину, а посрать хожу на бензоколонку "Мобайл" через дорогу и не спрашиваю Питера или Мэри, кормят ли они пацана. Возвращаюсь с автомойки, вижу пустые коробки из "Уинчелла" и пакеты из "Макдональдса", но не знаю, сами они ели или пацану давали, а пацан за полночь ворочается в ванне, его слышно, даже если включен телик и радио, и уже надеешься, что услышит кто-нибудь снаружи, но я выхожу наружу, и ничего не слышно.
- Это только тебе, - говорит Питер. - Только тебе, мужик.
- Только мне, блядь, что?
- Мне ничего не слышно, - говорит Питер.
- Ты… врешь.
- Эй, Мэри, - зовет он. - Ты что-нибудь слышишь?
- Ее-то что толку спрашивать, мужик? - говорю я. - Она… ебнутая, мужик.
- И поэтому придется тебе что-нибудь с этим сделать, - говорит он.
- Ох, блядь, - скулю я. - Это все ты виноват, мужик.
- Виноват, что в ЛА приехал?
- В том, что пацана вот так заграбастал.
- Вот именно поэтому тебе надо что-нибудь с этим сделать.
На четвертый день Питера осеняет и он излагает план.
- Не понимаю, о чем ты, - говорю я, чуть не плача.
- Так мы пацана убьем? - повторяет он, но это уже не вопрос.
Наутро я встаю поздно, Питер с Мэри отрубились в задней комнате на матрасе, телик включен, в нем носятся ожившие шары, синие и пушистые, у них лица, эти шары гоняются друг за другом с большими молотками и мотыгами, звук приглушен, так что можно додумывать, о чем они говорят, а на кухне я открываю пиво, мочусь в раковину и даже кидаю в пасть остаток старого биг-мака со стола, жую, глотаю, надеваю новую спецовку, вот-вот уйду, но вижу, что дверь ванной чуть приоткрыта, и я крадусь осторожно, а вдруг Питер опять ночью что-нибудь с пацаном сотворил, но в итоге я и посмотреть не в силах, торопливо закрываю дверь и уезжаю в Резеду на автомойку, потому что два дня назад я вошел в ванную под кайфом, а пацан лежал на животе, штаны спущены до скрученных лодыжек, весь зад в крови, и я ушел, а потом пацан был уже вымыт, одет, даже причесан кем-то, лежит связанный, психует, во рту носок, а глаза краснее моих.
На автомойку я опаздываю, и какой-то еврей на меня орет, но я не отвечаю, иду по длинному темному тоннелю на ту сторону, я там сушу машины с парнягой, которого зовут Дурдом, он себя считает "настоящим кретином", а сегодня все желают мытых машин, а я их все сушу, плевать, что жарко, не смотрю ни на кого, ни с кем не разговариваю, кроме Дурдома.
- Я теперь даже типа и не дергаюсь, - говорю я. - Сечешь? Не шарахаюсь, ничего.
- То есть тебе типа уже болт забить? - спрашивает Дурдом. - Так? Я понятно говорю?
- Ага, - отвечаю я. - Плевать - и все дела.
Я досушиваю машину, жду из тоннеля следующую и замечаю мелкого пацана - стоит рядом. В школьной форме, смотрит, как машины из тоннеля выезжают, и от паранойи меня постепенно всего начинает ломить. Выезжает машина, Дурдом отгоняет ее ко мне.
- Это мамы моей машина, - говорит пацан.
- Да? - говорю я. - И, блядь, что теперь?
Я начинаю сушить "вольво-универсал", а пацан все стоит.
- Я уже злюсь, - говорю я. - Мне не нравится, что ты на меня пялишься.
- Почему? - спрашивает он.
- Потому что мне хочется голову тебе размозжить или типа того. - Я щурюсь от смога.
- Почему? - спрашивает он.
- Я притворюсь, будто не заметил, что ты со мной разговариваешь, - говорю я, надеясь, что он уйдет.
- Почему?
- Потому что ты, уродец, задаешь мне глупый вопрос, типа это важно, - замечаю я.
- Ты думаешь, не важно? - спрашивает пацан.
- Ты со мной разговариваешь?
Он гордо кивает.
- Не знаю, мужик, на черта тебе нужно об этом спрашивать, - вздыхаю я. - Глупый вопрос.
- Что такое "на черта"? - спрашивает пацан.
- Глупый, глупый, глупый, - бормочу я.
- Почему глупый?
- Потому что ненужный, тормоз ты чертов.
- Ненужный - это что?
С меня хватит. Я делаю шаг к пацану.
- Вали отсюда, кретин малолетний.
Пацан смеется и идет к женщине, которая пьет "Тэб" и разглядывает сумочку от Гуччи, а я быстро сушу "вольво", Дурдом рассказывает, как ночью трахался с девкой, похожей на помесь летучей мыши и большого паука, и я наконец открываю женщине с "Тэбом" и пацану дверцу, и вдруг мне так жарко, что приходится вонючей рукой вытереть лицо, а пока женщина выруливает с автомойки, пацан все пялится на меня.
Питер около десяти сваливает, потому что у него дела, говорит, что вернется к полуночи. Я сажусь смотреть телик, но пацан скребется, и я психую, так что иду в комнату, где на матрасе валяется Мэри, свет выключен, темно, окна открыты, но все равно жарко, и я смотрю на Мэри и спрашиваю, не поделиться ли с ней косяком.
Она молчит, только ужасно медленно поворачивает голову.
Я уже ухожу, и тут она говорит:
- Эй, мужик… останься… может, оста… нешься?
Я смотрю на нее.
- Хочешь знать, что я думаю?
Ее губы шевелятся, она закатывает глаза.
- …Нет.
- Я думаю: да, мужик, эта девка совсем ебанулась, - говорю я. - Я думаю, любая девка, которая с Питером тусуется, совсем ебанулась.
- А еще что ты думаешь? - шепчет она.
- Не знаю, - пожимаю плечами я. - Мне… охота. - Пауза. - Питер когда вернется? К полуночи?
- А… еще что?
- Блин, может, на этом остановимся? Поглядим, что выйдет?
- Ты… - Она сглатывает. - Не хочешь… на это глядеть.
Я сажусь к ней на матрас, и она тоже пытается сесть, но в итоге лишь прислоняется к стене и спрашивает, как у меня прошел день на работе.
- Что ты несешь? - спрашиваю я. - Ты хочешь знать, как я работаю на автомойке?
- Что… творилось? - Она делает вдох.
- Есть автомойка, - рассказываю я. - Там был чокнутый пацан. Ужасно было интересно. Может, самый интересный день в жизни у меня. - Я устал, мой косяк слишком быстро тухнет, и я тянусь через Мэри за спичками - они лежат по ту сторону матраса возле ложки и грязного полиэтиленового пакета. Поджигаю косяк и спрашиваю, как она стусовалась с Питером.
Она долго ничего не говорит, и не могу сказать, что меня это удивляет. Потом отвечает тихо и глухо, я едва слышу, наклоняюсь к ней, а она что-то бубнит, и приходится переспрашивать, а изо рта у нее тянет какой-то дохлятиной. По радио "Орлы" поют "Не бери в голову", и я пытаюсь подпевать.
- Питер сделал… кое-что плохое… в пустыне…
- Да ну? - спрашиваю я. - Я типа, блядь, не сомневаюсь. - Еще тяжка, а потом: - И что же?
Она кивает, точно благодарна, что я спросил.
- Мы в Карсоне с парнем познакомились… он нас подсадил на очень сильную… штуку. - Она облизывает губы, и мне становится грустно. - И… мы с ним тусовались… недолго… и парень был хороший, а один раз Питер уехал за пончиками… за пончиками уехал… и мы с этим парнем стали дурака валять. Хорошо было… - Она так далеко, так обдолбана, что я завожусь, а она умолкает, смотрит на меня, проверяет - точно ли я здесь и слушаю. - Питер вошел…
Моя ладонь лежит у нее на колене, а ей, похоже, все равно, и я снова киваю.
- Знаешь, что он сделал? - спрашивает она.
- Кто? Питер? Что?
- Угадай. - Она хихикает.
Я надолго задумываюсь.
- Съел… пончики?
- Он отвез парня в пустыню.
- Да ну? - Моя рука ползет по ее ляжке, костлявая такая ляжка, жесткая и вся в пыли, и я веду по ней ладонью, смахивая пыль хлопьями.
- Ага… и пальнул ему в глаз.
- Ух ты, - говорю я. - Я знаю, Питер такие вещи проделывает. Так что меня, в общем, не сильно удивляет.
- А потом давай на меня орать, содрал с парня штаны, вытащил нож и отрезал парню… эту штуку и… - Мэри умолкает, начинает хихикать, и я тоже хихикаю. - Швырнул ее мне и говорит - ты этого хотела, блядища, этого? - Она истерически хохочет, и я тоже смеюсь, и смеемся мы, кажется, довольно долго, а потом она перестает и начинает плакать, по-настоящему, задыхаясь и отхаркиваясь, и я убираю руку с ее ноги. - Мы с ним больше ни о чем не говорим, - всхлипывает она.
Я все равно пытаюсь ее отыметь, но она тугая, сухая и под кайфом, так что мне становится больно и я пока бросаю это дело. Но мне по-прежнему охота, и я пытаюсь заставить ее у меня отсосать, а она засыпает, и я пытаюсь ее поднять, прислонить к стене и выебать в рот, но ничего не выходит, и я в итоге дрочу, но не могу даже кончить.
Я просыпаюсь, потому что барабанят в дверь. Поздно, солнце высоко, в окно сочится, бьет в лицо прямо, и я встаю, озираюсь и не вижу ни Питера, ни Мэри, встаю, думаю - может, это они там в дверь колотят, иду, открываю, я устал, меня шатает, а за дверью загорелый парень, блондин, волосы уложены, фигура неплохая, на нем безрукавка, мешковатые шорты, полуботинки, темные очки "Вуарнет", и он пялится на меня, словно только обо мне всю жизнь и мечтал.
- Тебе чего, мужик? - спрашиваю я.
- Ищу кое-кого, - отвечает он, прибавив: - …мужик.
- Кое-кого тут нету, - говорю я и почти закрываю дверь. - Прием окончен.
- Отец, - говорит парень.
- Просто уходи, ладно?
Парень толкает дверь и проходит мимо меня.
- Ох, мужик, - говорю я, - какого черта тебе надо?
- Где Питер? - спрашивает он. - Я Питера ищу.
- Его… нету.
Парень озирается, все осматривает. Наконец прислоняется к спинке дивана и, оглядев меня, спрашивает:
- Ты какого рожна уставился?
- Я даже не особо рехнулся, - говорю я. - Просто очень устал. Просто хочу, чтобы все закончилось, потому что больше уже сил никаких нет.
- Скажи только, где, блядь, Питер, - просит этот пижон.
- Откуда мне, блядь, знать?
- Ну, отец, - смеется он, - ты лучше выясни. - Смотрит на меня, прибавляет: - Знаешь почему?
- Нет. Почему?
- Ты правда хочешь знать?
- Ну да, я же сказал - хочу знать почему. Давай, мужик, не говнись. Неделя была кошмарная. Мы можем подружиться, если…
- Я тебе скажу почему. - Он умолкает и театрально, тихим голосом, к которому я уже начинаю приспосабливаться, говорит: - Потому что он в полной, - пауза, - абсолютной, - еще пауза, - беспросветной жопе.
- Вот оно что, - роняю я.
- Да, правда, - говорит загорелый парень. - Sefior .
- Ага. Ну, я ему передам, что ты заходил и все такое. - Я открываю парню дверь, и он к ней подбирается. - И я, кстати, не мексиканец.
- Все очень просто, - говорит парень. - Я вернусь, и если у Питера этого нет, вы все - покойники. - Он долго смотрит на меня, этот парень, восемнадцать лет, девятнадцать, губы толстые, пустое красивое лицо, такое невнятное, что через пять минут я его не смогу вспомнить, не смогу Питеру описать.
- Ну да? - Я сглатываю, закрываю дверь. - И что ты сделаешь? Поджаришь нас до смерти на солнышке?
Он мило улыбается, и дверь хлопает.
Я не еду на автомойку, остаюсь дома, жду Питера с Мэри, я даже не знаю, появятся ли они, я даже не знаю, что такое "это", про которое говорил серфер, и я сижу на диване, пялюсь в окно, ни на что не глядя. Я и думать не могу о том, как Питер явился и все изгадил, - начать с того, что все и было изгажено, и не явись Питер на этой неделе, явился бы на следующей или через год, и как-то не верится, что есть разница, потому что всю дорогу знаешь, что это случится, и вот сидишь пялишься в окно, ждешь, когда вернутся Питер с Мэри и ты сможешь капитулировать.
Я рассказываю им, что приходил серфер. Питер кружит по комнате.
- Я сейчас, наверное, обосрусь.
- Я говорила, я говорила, - начинает бубнить Мэри.
- Соберитесь, - говорит нам Питер. - Мы отсюда выметаемся очень быстро.
Мэри плачет.
- Мне с собой брать нечего, - говорю я. Смотрю, как он нервно вышагивает по комнате. Мэри уходит в заднюю комнату, рушится на матрас, сует в рот пальцы, грызет их.
- Ты какого хрена делаешь? - орет Питер.
- Собираюсь, - всхлипывает она, корчась на матрасе.
Тут Питер подваливает ко мне, достает из заднего кармана пружинный нож, протягивает, и я спрашиваю:
- Отец, а это зачем?
- Пацан.
Про пацана я забыл. Смотрю на дверь ванной, устал кошмарно.
- Если мы оставим пацана, - говорит Питер, - кто-нибудь его найдет, он заговорит, и мы будем в жопе.
- Пусть от голода умрет, - шепчу я, пялясь на нож.
- Нет, мужик, нет. - И Питер сует его мне в руку.
Я стискиваю нож, и он со щелчком открывается. Злобный на вид, длинный, тяжелый.
- Он, блядь, острый такой, - говорю я, рассматривая лезвие, а потом смотрю на Питера, жду указаний, и он на меня смотрит.
- В том-то и штука, мужик, - говорит он. Не знаю, сколько мы так стоим, а потом я открываю рот, а Питер говорит:
- Ну, давай.
Я хватаю его, напрягаюсь, говорю:
- Но я, заметь, не возражаю.
Я иду к ванной, и Мэри меня видит, бежит, хромает ко мне, но Питер бьет ее пару раз, отбрасывает назад, и я вхожу в ванную.
Пацан бледен, хорошенький, на вид слабый, он видит нож, начинает плакать, ерзает, пытается бежать, я не хочу делать это при свете, поэтому выключаю свет, пытаюсь ударить пацана в темноте, но при мысли о том, что я его заколю в темноте, психую, включаю свет, встаю на колени, тычу носком ему в живот, но недостаточно сильно, тычу снова, сильнее, он выгибает спину, и я тычу опять, пытаюсь его зарезать, но пацан все выгибается кверху животом, будто его скрутило, и я все тычу ему в живот, а потом в грудь, только нож застревает в костях, а пацан не умирает, и я пытаюсь перерезать ему глотку, но он опускает подбородок, и в итоге я тычу ему в подбородок, разрезаю его и, наконец, хватаю пацана за волосы, оттягиваю голову назад, а он плачет, все выгибается, пытается выкрутиться, вся ванна заляпана кровью из неглубоких ран, а в гостиной орет Мэри, и я загоняю нож ему в глотку, вскрываю ее, и у него глаза расширяются - понял, - и мне в лицо бьет фонтанище горячей крови, я чувствую вкус, рукой вытираю глаза, в руке по-прежнему нож, а кровь вообще везде, и пацан еще долго шевелится, а я стою на коленях, весь в крови, кое-где лиловой, местами темнее, а пацан дергается тише, из гостиной уже ничего не слыхать, только кровь течет в сток, а позже приходит Питер, вытирает меня, шепчет: "Все нормально, мужик, едем в пустыню, мужик, все нормально, мужик, тш-ш", - и мы как-то попадаем в фургон и уезжаем из квартиры, из Ван-Найса, и мне нужно убедить Питера, что я в порядке.
Питер тормозит на стоянке "Тако-Белл" на пути из Долины, а Мэри остается в фургоне, потому что у нее конвульсии, и Питер уже охрип все время ей орать, чтоб заткнулась, а она катается по полу, как младенец, и царапает себе лицо.
- Распсиховалась, - говорит Питер и бьет ее пару раз, чтоб замолчала.
- Да уж вижу, - отвечаю я.
Мы сидим за столом под сломанным зонтиком, жара, спецовка у меня вся в крови, скрипит каждый раз, когда я двигаю рукой, встаю, сажусь.
- Ты что-нибудь чувствуешь? - спрашивает Питер.
- Например?
Питер смотрит на меня, что-то понимает, пожимает плечами.
- Не нужно было нам пацана кончать, - бормочу я.
- Нет. Тебе не нужно было, - отвечает Питер.
- Я слыхал, мужик, ты что-то плохое в пустыне натворил.
Питер ест буррито, говорит:
- Я так думаю, Лас-Вегас. - Пожимает плечами. - Что плохое?
Я разглядываю тако - его Питер принес.
- Тебя там никто не найдет, - говорит он с полным ртом.
- Ты что-то плохое там сделал, - говорю я. - Мне Мэри рассказала.
- Плохое? - Он смущен и не притворяется.
- Мне так Мэри сказала, мужик. - Я вздрагиваю.
- Дай определение "плохого". - Он слишком быстро доедает буррито, повторяет: - Вегас.
Я беру тако, собираюсь его съесть, но тут замечаю на руке кровь, кладу тако, вытираю, и Питер съедает часть моего тако, и я тоже немножко, он его доедает, мы садимся в фургон и едем в пустыню.
глава 12. На пляже
- Вообрази, что снится слепому, - говорит она. Я сижу подле нее на пляже в Малибу, и хотя уже тотально поздно, мы оба в темных очках, и хотя я валяюсь рядом с ней под солнцем на пляже с полудня (она сама тут с восьми), у меня все равно типа еще похмелье после вчерашней тусовки. Тусовку помню смутно - по-моему, в Санта-Монике, но может, и дальше, может, в Венеции. Единственное, что застряло в мозгу, - три канистры веселящего газа на веранде, как я сижу на полу под стереосистемой, играет "Ван Чун", у меня в руках бутылка "Куэрво Голд", вокруг море загорелых волосатых ног, кто-то визжит: "Пошли в "Спаго", пошли в "Спаго"", - нарочито высоким голосом, снова и снова.
Я вздыхаю, молчу, слегка вздрагиваю и переворачиваю кассету "Машинок". По кромке пляжа бредут Мона и Гриффин. В очках слишком темно. Снимаю. Оборачиваюсь к ней. Парик больше не съезжает - поправила, пока я с закрытыми глазами лежал. Перевожу взгляд на дом, снова на Мону с Гриффином, они вроде ближе, но может, и нет. Спорю с собой на десятку, что они сюда не пойдут. Она не шевелится.