Он понимал, что она врет, можно сказать абсолютно точно это знал, но почему-то было приятно встретиться с этой ценой, как когда-то встретился с ней папа. Он не верил в пятьсот рублей и сам не знал, почему. Просто он всегда чувствовал: вокруг всякой житейской истории есть как бы другая, тонкая, эфемерная, состоящая из надмыслей, надчувств и чего-то там еще. Бывает, что житейскую историю забываешь напрочь, а эта, другая, остается паутиной, и ты за нее все время цепляешься и думаешь, с чего это она тут? Хотя хорошо знаешь, с чего… Так в пространстве воздуха, зависнув то ли на кислороде, то ли на водороде, а скорее всего на мощи азота, живут себе эти двести рублей. Но хватит об этом. Главное - есть лекарства. А в холодильнике есть куриные ноги, из которых он сварит бульон для мамы и собаки.
Мама спала, чуть присвистывая и приклокотывая. Собака ждала его на крылечке. Он смазал ее мазями, втирая их нежно, но сильно. Закапал ей глаза, уши. Скормил таблетки с куском колбасы. Собаку стало рвать в сущности сразу. Он из блевотины палочкой вытаскивал таблетки, чтоб потом дать ей их снова. Обессиленная, Дина лежала на боку и тяжело дышала.
"Что же делать? Что же делать?" - думал мальчик. Он раздавил спасенные таблетки и влил их вместе с водой в оскаленный собачий рот. Рвоты больше не было, но собака описалась и обкакалась. Он помыл ее и положил на чистое старенькое детское одеяло, на котором мама обычно гладила. Сверху прикрыл Дину своим детским плащиком. Поставил варить ноги. Собака уснула, а он стал изучать инструкции к лекарствам. Он мало что понимал, но по цене таблеток сообразил, что поступил правильно, все-таки скормив их Дине. И тут он услышал стон мамы. Она лежала с открытыми глазами, в которых стыл ужас
- Сейчас я тебе дам таблетки, - сказал он ей.
- Дай мне тазик, - сказала она. Он не понял, зачем.
- Я отведу тебя, - сказал он.
- Быстро тазик, - тихо закричала она.
Но он опоздал. Ее стало тошнить прямо на одеяло. Потом мама откинулась на подушки, и лицо у нее было цвета плохой белой бумаги. Он снял с нее одеяло и обнаружил, что с мамой случилось то же, что и с Диной.
"Запах хуже, чем от собаки", - подумал он, приподнимая маму, чтоб вытащить белье.
Он испугался этой мысли, ибо всякая мысль рождает следующую. Он открутил голову этой мысли, что мама пахнет хуже, представив, что это птица. Но от этого стало еще мучительней - он никогда не откручивал головы птицам, но уже и не надо было об этом думать. Все прошло. Он убирал за мамой, не думая о запахе, не помня его. Он попросил маму поднять руки, чтоб снять с нее рубашку с линялыми цветами. Она испуганно подняла руки, и он не стал отворачиваться от ее враз покрывшегося пупырышками тела, от складок живота и клока волос между ногами в синих раздутых венах.
- Рубашка на второй полке, - сказала мама, когда он постелил ей все чистое и принес свое одеяло и укутал ее, как маленькую.
Рубашки мамы были все старенькие, чистые, но неглаженые. Он выбрал менее линялую в синих цветочках.
- Я поглажу.
- Зачем? - сказала мама.
- Хочу, - ответил он.
Так как одеяло для глажки у Дины, он гладил рубашку на махровом полотенце. Мама смотрела, как неловко орудует он утюгом, и вдруг заплакала.
- Ты чего?
- Рюшечки замяли, когда я еще отдавала белье в прачечную, - сказала она. - Их теперь не поднять.
Но он толкал носиком утюга в увялые кружавчихи, он их вздымал, чистый запах стирки напомнил ему, что он сегодня не ел, но есть было нечего. Дождется всеобщего бульона.
Когда он надел на маму рубашку, она прижалась к нему и прошептала, что ей рюшечки гладила только ее покойная бабушка, а уже даже ее мама считала, что достаточно того, что белье чистое. "Нагладить финтифлюшки всякие у меня жизни нет", - говорила она.
- И у меня не было, - сказала мама, обхватив его руками и не отпуская. - А у тебя, получается, есть.
- Я принес лекарства, тебе надо выпить.
- Ты ходил в аптеку? А где взял деньги?
- У тебя в сумочке.
Как она встрепенулась! Мальчик, зная состояние матери, мог сравнить это с прыганием курицы, которой только что отрубили голову. Курица еще не знает про это и безумно скачет всем всполошенным телом, потому что информация о ногах осталась там, в лежащей в отдалении голове. А энергия и жажда жизни, получается, - в туловище. Мальчик видел это один раз, в детстве, когда они ездили на теплоходе и выходили на остановках изучать жизнь и природу. Относилась ли курица к жизни или природе?
- Дай немедленно сумочку, - полукричит мама, и глаза у нее круглые и безумные.
Он боялся, что она обнаружит пустой конверт, но, видимо, маме хватило его присутствия в сумке, она достала мелочь и отдала мальчику: "Купишь хлеба!" Громко, как всегда, защелкнула замок, но в руки сумку ему не отдала, положила рядом с собой.
"Она даже не пересчитала деньги, - подумал он. - Вернее, она даже не увидела, что он пуст. Ну да… Ну да. Конверт же на месте. А я выше подозрений".
Почему-то это заключение не принесло ему удовлетворения. "Выше подозрений" было сродни "слабак" и "теха". Недавно "выше подозрений" назвали его отца.
Приходила мамина сестра, у которой вода в жопе не держится (мамины слова). Она сказала маме:
- Ты очень запущенная женщина. Тебе уже можно дать пятьдесят, а то и больше.
- Ну дай! Дай! - кричала мама. - Может, я и прожила все сто! Откуда тебе знать!
- Не преувеличивай. Ничего ты не прожила! - отвечала сестра. - У тебя все в жизни в порядке. Вот если б благоверный твой положил на сторону глаз, ты бы встрепенулась.
Но они все, и он, мальчик, тоже, стали так хохотать, ибо представить папу с глазом на стороне было невозможно. "Никому он, кроме меня, не нужен, а потому выше подозрений", - говорила мама. И мальчик с этим соглашался. Папа - не добыча, чтоб на него ставить силки. Папа - овощ в огороде. Мама тоже овощ. В общем, жаль их, дураков. Почему же тогда от этой грустной мысли пришло к нему успокоение?
С одной стороны, люди - овощи, но ведь овощи в своем огороде. Собственность. И он их овощная собственность, поэтому никаких потрясений от него не ждалось. "В лунку его, в лунку!" - закон жизни.
"Надо забрать у нее сумочку, - подумал мальчик. - Когда она уснет".
Сейчас его больше занимала собака.
И он пошел к ветеринарке и сказал, что боится за собаку, привести ее нельзя, она лежит на боку, а денег у него нет. Все ушло на лекарство.
- И куртка, - сказала врач. - Я ходила в аптеку, мне рассказали. Подожди меня. Я пойду с тобой.
- Я потом отдам, - бормотал он всю дорогу. - Приедет отец…
- И выгонит тебя с собакой.
- Нет. Он не выгонит. Это мама могла бы. Но у нее нет сил. Она сама в лежку, как и Дина. И тошнило их обеих.
Дина лежала так же. Мама уснула, и он тихонько забрал у нее сумочку. Врач увидела и чистое одеяло, и детский плащик. Она была несентиментальная женщина и вековечный спор, кто лучше - звери или люди, давно решила в пользу зверей. Людей она не любила по двум причинам - за жестокость и отсутствие ума. Она отказывала в нем двуногим практически всем, без исключения. Хотя список исключения у нее был. Коротенький, на несколько персон. Мог ли думать мальчик, что сейчас вписан в этот список сразу после Джой Адамсон, о которой мальчик слыхом не слыхивал и которую уже давно съели животные, которых хрупкая женщина почитала выше людей. А ведь при другом раскладе мыслей могла быть жива. Так что спор "за" и "против" до сих пор ответа не имеет, но мальчик получает с этого спора навар в виде бесплатного укола, даже двух, бездомной Дине, лежащей на крыльце с полным безразличием ко всему происходящему.
- Посмотрим, - сказала ветеринарка. - Конечно, нужен бы рентген. Может, у нее внутри уже полная смерть, а мы в нее тычем. Но глаз у нее живой. Он еще в ареале жизни.
Она ушла, не спросив, когда он принесет деньги, а наоборот, сказав, что завтра заглянет сама.
Жалососущий дядя дремал на диванчике, положив ноги на стул. На лице его вздымалась вверх-вниз, вверх-вниз, западая в открытый рот, половинка ее кофточки. В месте рта она была заслюнявлена.
Гнев, отвращение, желание искорежить это отвратительное мужское мироустройство накрыли ее с головой. Бог не дал ей винчестера и бластера, а дьявол, находясь всегда ближе к осуществлению наших низменных желаний, обратил ее внимание на чайник, что стоял на столе. Он был еще горячий: видимо, дядя разомлел после чаепития.
Девочка схватила ручку и ловко попала струей в это самое место смыкания ног, где клубочком свернулось нечто, делающее людей скотами и сволочами. Конечно, он вскочил и заорал. Он не кинулся на девочку, а стал с криком снимать штаны. Девочка бросила чайник на пол и ушла из дома.
- Где у вас аптечка? - кричал дядя.
- Где… Где…- бормотала она, уходя. - У тебя на бороде.
Она была абсолютно спокойна. Если он на нее пожалуется, она скажет, что он к ней приставал. Пожалуйста вам, две половинки кофточки. Она не хотела думать о будущем скандале, чему быть - того не миновать! Была радость сделанной мужчине боли. Конечно, вряд ли у него отсохнут яйца - кипяток крутым не был, но враскоряку он походит. Это уж точно. И у него будет там сползать шкура. Б-р-р… Месть была сладкой, и девочка подумала: "Я понимаю, как убивают".
Надо было спасать этого придурочного, перекормленного с ложечки. Мысль об убивании она оставила на потом. Пригодится.
- Эй! - крикнула она во двор мальчику. - Эй ты, олух!
Сварился бульон. Он хорошо пах, и мальчик все-таки сбегал за хлебом, потому что не был обучен есть без хлеба.
Когда он доедал, он вспомнил то, что было с ним ночью. Вернее, не так… Он помнил об этом все время, когда продавал куртку, когда вылавливал из рвоты таблетки, когда увидел мамины лобковые волосы, серого такого цвета, когда тыкал носиком утюга в рюшечки, когда бегал за хлебом. Все случившееся ночью жило в нем, как бы затаившись, без права проявления. А вот сейчас он почувствовал, что с этим живым и острым воспоминанием ему уже не справиться, оно охватило его всего и требует мыслей и чувствований только о нем. Ты хочешь! Ты хочешь! Ты хочешь! - кричала в нем плоть, пришлось пойти и выпить холодной воды, а потом плеснуть этой водой себе в штаны. Но тут проснулась мама.
- Тазик! - сказала она. И он был на этот раз скор. Ее вытошнило немного, но она сказала, что сразу стало легче, хорошо бы открыть окно, а то пахнет этой гадостью. Он открыл. Мама стала дышать жадно, как бы впрок.
- Не надо так, - сказал он ей, - не напрягайся. Лежи спокойно. Больше нужного ведь не взглотнешь.
Почему-то она обиделась.
- Тебе воздуха жалко? - спросила она. - Ты хочешь сказать, что перед смертью не надышишься?
- Какая смерть! - возмутился мальчик. - Тебя же не взяли в больницу, было бы что опасное, увезли бы…
- Они ждали взятку, - злобно ответила мама.
Он похолодел. Такое ему в голову не приходило. Но на этот момент у них не было ни копейки. Не дай бог мама кинется сейчас за сумочкой.
- Ты прогнал собаку? - спросила мама. - Ты понимаешь, что это ты меня довел всем своим поведением?
Он молчал.
- Какова сука? Нет, какова! - говорила мама, и это можно было отнести сразу к двум Динам, но мальчик переместил мамину злобу на собаку. Ему стало стыдно этого, но внутри его было столько нежности и благодарности к Дине-женщине, он так жаждал ее, что впору было идти и снова поливать себе в штаны.
- Тебе всего пятнадцать, и ее можно посадить за растление. - Мама в вздыбленных рюшечках выглядела воинственно. Он почувствовал ее запах. Он был дурен. Он стыдил себя за физиологические чувства. Она же мама. Она слабая. Ей плохо.
- Она всего на три года меня моложе, - продолжала мама. - Ты хоть знаешь, сколько мне?
- Конечно, знаю, - сказал он. - Но тебе не надо думать про это. Ты себя расшатываешь. Успокойся…
Но ее снова стало тошнить. Снова он не успел с тазиком. Снова пришлось все с нее снимать. И он видел нагое, откинувшееся в бессилии тело, и оно не было для него женским. И оно плохо пахло. "Какая я сволочь!" - сказал он себе, начиная мыть и убирать. На этот раз он не гладил рубашку. Она была толстая, бумазейная, без украшательств, с грубыми поворозочками у горла.
- Она тут на случай холодов, - пояснила мама, хотя зачем это ему знать, что у нее и для чего. Он натянул на маму рубашку, придерживая ее в сидячем положении. Голая спина была холодноватой и твердой, а груди висели беспомощно и как-то виновато.
Он вспомнил их сладкий, защитительный запах в детстве и снова назвал себя сволочью. Как бы во искупление он надевал рубашку медленно и нежно, помогая продвигать в длинные рукава поникшие руки. Видимо, она почувствовала эту нежность, потому что прижалась к нему и заплакала.
- Прости, - сказала она. - Я больше не буду. Кто ж знал, что так все будет? Подруга же все-таки…
- Я тебя покормлю. Я сварил бульон.
- Нет, - сказала она. - Сделай мне свежего чаю. Покрепче и послаще. Жаль, у нас нет лимона
- Нету, - сказал он. - Но я потом куплю. (Интересно, на что?)
Мама выпила полчашки чая и откинулась на подушки.
- Папа ведь не собирался сегодня приезжать. Деньги у нас есть, зачем мотаться? Он приедет послезавтра. Ты заделай дырку в рабице, чтоб собака не вернулась. Дина уже не лежала на боку. Она лежала на брюхе, и поднятая голова ее тряслась. Мальчик налил в блюдце бульон и поднес к ее носу. Собака перестала дрожать, она задумалась над блюдцем, вдыхая дух пищи, потом лениво - раз, другой щелкнула языком над жидкостью. Замерла. Задумалась снова и выхлебала все до донышка. Очень хотелось принести ей еще, но он боялся перекормить. Но кусочек мяса отщипнул от куриной лапы, два волоконца. Принес на ладони. Собака снова сначала вдохнула, потом подумала, потом в момент сглотнула волоконца.
- Хватит, подруга, - сказал ей мальчик. - И веди себя тихо, ладно?
Она лизнула его в щеку и даже как бы что-то проворчала.
- Понял, понял, - засмеялся мальчик. - Пожалуйста.
- С кем ты разговариваешь? - услышал он голос мамы.
- Благослови меня! - попросил он собаку, подымаясь и идя к маме.
Видимо, ему показалось, а может, и нет, что в глазах у Дины при звуках маминого голоса мелькнул страх, пришлось нагнуться и обнять ее голову. Собака пахла хорошо.
- Я не хочу тебе врать, - сказал мальчик матери. - Но я не смог прогнать больное животное, тем более вы болеете одинаково. Вас обеих тошнит и прочее.
- Тебе это одно и то же, хоть мать, хоть собака? - мама вся напряглась, и мальчик мысленно отметил, где стоит тазик.
- Одинакова болезнь, одинаково несчастье, - сказал мальчик.
- У меня и у собаки? - возмутилась мама. - Грязной, шелудивой, никому не нужной собаки и у родной матери общая болезнь? Ты ненормальный… Ты от этой женщины стал ненормальным…
Конечно, он не успел поймать тазиком потоком хлынувшую рвоту.
- Ты видишь, что со мной делаешь? - спросила мама. - Ты убиваешь меня собакой.
- Нет, - сказал он, - я тебя ею спасаю.
А тут она возьми и появись - Дина. На шатающихся ногах она подошла к маме и тихонько тявкнула что-то, видимо, важное, потому что мама замерла то ли от неожиданности, то ли от возмущения, то ли от слабости и мокрости, в которой все еще находилась. Мальчик шелестел в комоде, ища очередную смену белья. А они смотрели глаза в глаза - мама и Дина.
- Как ее зовут? - спросила мама.
- Найда, - ответил мальчик с абсолютного перепуга, потому что зубы и язык его уже сложились сказать "Дина". Ничего себе был бы взрывчик тротилового эквивалента.
- Это, наверное, еврейская собака. От Швейцеров, - сказала мама. - Ее убивали тут все кому не лень. Считай, что ты спасаешь жертву Освенцима.
Мальчик молился Богу. Так как он умел или не умел. Найти бы, во что переодеть маму, найти бы какое-никакое белье, найти бы денег.
Он нашел две старенькие в разрывах простыни. Нашел папино белье. Рубаху и кальсоны.
Уже привычно, не раздражаясь на запах, а скорее даже не чувствуя его, он переодел маму в папину рубаху. Она была ей почти до колен. От кальсон она отказалась. Все грязное белье он сложил в большой таз и щедро засыпал порошком. Поставил греть воду.
Мама выпила лекарство и еще полчашки чая, снова печалясь, что нет лимона.
- Во рту противно, - жаловалась она. - Хочется чего-то кислого.
- Я пойду куплю, - сказал он.
Лимоны продавали возле автобусной остановки вместе с луком и картошкой. Лимоны лежали с краю. Он взял с собой газетку. Он закрыл свою правую руку газетой, когда брал самый крайний лимон. Это было легко и нестыдно. Возвращаясь, он думал об этом, всячески возбуждая в себе стыд. Но не сумел. Он пришел домой с ощущением собственной порочности.
Чай с лимоном мама выпила жадно, а кружок лимона высосала до тряпочности корки.
Мальчик залил грязное белье водой. Потом он давал таблетки маме и Дине. Потом втирал в Дину мазь. Вечером, развешивая на веревке неумело постиранное белье, он услышал звук машины. По тропинке к дому шел Реторта. Мальчик пошел ему наперерез, боясь встречи его с мамой.
- Я за техникой, - сказал Реторта. И, подумав, спросил: - Что тут у вас произошло?
- Не знаю, меня не было дома, - ответил мальчик.
- Чертово бабье! - проворчал Реторта.
- Я сейчас все вам вынесу. Дело в том, что мама заболела, была неотложка…
- Лучше меня не видеть, - засмеялся Реторта, - хотя я и ни при чем.
- Ей лучше никого не видеть. У нее мозговые явления.
- Та тоже лежит с приступом. Учительница старая твоя. Стенокардия. Хотелось бы знать, что они за несколько часов не успели поделить. Ладно, неси!
Реторта сел на пенек, который остался от сломанной в бурю сосны. Мальчик пошел на террасу. Мама дремала, свернувшись калачиком, а до этого все время лежала плоско, на спине. Он посчитал это хорошим признаком - желание изменить позу, желание движения. Он вынес сначала телевизор, потом видак, потом комбайн. Он приносил все на пенек, а Реторта нес дальше в машину. Получилось тихо и спокойно.
Уже провожая гостя у калитки, мальчик сказал:
- Передавайте Дине Ивановне привет и скажите, что я желаю ей здоровья.
- Да, она хорошая девка, - сказал Реторта. - Что и удивительно. Скандал и прочее…
- Мама из-за этого тоже рухнула, - сказал мальчик. - Я не знаю, насколько это прилично… Даже, может, совсем неприлично… Но я хотел попросить у вас взаймы. Я сегодня все деньги истратил на лекарства, а папа приедет послезавтра. А у меня еще и больная собака.
Надо сказать, что, как только раздался звук машины, Дина спряталась под крыльцо и лежала там замерев.
- Да! Дина мне говорила, что началось все с собаки.
- Можно сказать и так, - медленно ответил мальчик, наблюдая просветление лица Реторты, постигшего тайну, которая не давала ему покоя. Тайна - больная приблудная собака. Он может понять возгорание скандала на этой почве. Может.
- Это Дина ее привадила? - спросил он у мальчика.
- Можно сказать и так, - совсем уж медленно ответил мальчик. "Это правильная ложь, - думал он. - Ведь правда ни в коем разе здесь не годится, потому что может принести только зло". Второе открытие за день. Кража - добро. Ложь - добро.