- На лекарство ушли все мамины отпускные. А ветеринарка сделала укол в долг…
- Сколько тебе надо? - спросил Реторта. - Сто рублей? Сто долларов? Определи сумму. - Ему нравилась ситуация, в которой он может, приехав, нарисоваться перед Диной. Он ей скажет, что ею приваженная собака его деньгами вылечена. Красиво, девушка, или?
- Так сколько? - повтори Реторта, доставая бумажник. - Я выше бабьих скандалов, у нас с тобой мужские дела, верно? - Он шелестел бумажками. Достал сто рублей. Еще сто. Еще…
- Достаточно?
Мальчик тяжело вздохнул.
- Дайте пятьсот, - сказал он.
- Ну ладно, - вздохнул уже Реторта, - крутись, выживай!
- Спасибо! - ответил мальчик. - Я просто не знал, что делать.
- А я знаю, - сказал мужчина. - Поможешь Дине с кабинетным оборудованием. Там его до фига. Не таскать же ей самой. Будешь такелажником.
- Да! - радостно сказал мальчик, но чуть-чуть перебрал в эмоции. Реторта как бы учувствовал некое количество страсти, которое не могло никоим образом соответствовать грузо-разгрузочным работам. Он посмотрел на мальчика тяжелым подозрительным глазом и не увидел ни-че-го. Худенький высокий юноша держал в руках деньги, и пальцы у него дрожали.
- Цуцик ты еще! - засмеялся Реторта. - А жизнь со всей своей подлостью только начинает подбираться к горлышку… Я это помню по себе. Самое гнусное время твое - уже не дитя, но еще и не мужик. Существование в промежности. - Реторта громко захохотал над собственным определением.
Отхохотав, уехал.
Дина вылезла из-под крыльца. Мальчик снял налипшие на нее листья, хвоинки, паутину. Собака положила ему голову на колени и смотрела ему в глаза.
- Все будет хорошо, - говорил ей мальчик. - Ты выздоровеешь, станешь сильной и красивой, я заберу тебя в город. Пошли посмотрим на маму.
Мама лежала уже на другом боку, и видно было, что спится ей крепко, покойно.
Дяди не было. Куда-то он делся, но, прислоненной к чайнику, стояла ее детская фотография, на которой черным фломастером было написано: "Я изувечу тебя, гадина".
"Еще один документ", - спокойно подумала девочка, поднимая с пола половинки своей кофточки. Вместе с фотографией она все сложила в пакет. "Спину предъявляю лично", - додумала она до конца план защиты от всего последующего. Но, боже, насколько же неинтересна была ее собственная история!
Итак, картина нарисована, дядя изгнан, улики собраны. Девочка поняла, что хочет есть. Она одну за другой открывала на плите крышки. Вермишелевый суп. От него у нее сводило скулы. Кусок мяса из супа отдельно как гарнир к холодной картошке. Она отрезала мясо, положила его на кусок хлеба, посолила, погорчила и вышла с ним на крыльцо.
Было тихо. Только какая-то птица пистолетно выщелкивала свою песню. Девочка подумала, какие они разные, птицы. Есть пулеметчики, есть стукачи, есть квакуши, легкомысленные чирикалки, птичья попса, и только один из них - соловей. Девочка вообще-то думала о любви, потому что ее оказалось многовато для одного дня и такого маленького пространства. Почему-то остро по сердцу полоснула ненависть к мальчику, которого она вообще не считала мужчиной, но и он ее тоже не считал женщиной, он не увидел ее в упор ни сейчас, ни в прошлом году, ни в позапрошлом, когда они были совсем маленькие и кидались мячиками. Ненависть по-гадючьи замерла где-то в районе сердечного желудочка и смотрела оттуда острым зеленым глазом. Девочка знала свойства ненависти откладывать яйца, из которых потом, несмотря ни на какие обстоятельства, выползали змеюки и змеючки, и ты становился полон ими, и тогда уже годился чайник с кипятком или что там еще. Мальчик, хоть и сволочь по отношению к ней, не заслуживал этого, и девочка топнула на гадюку, и та растворилась по закону победы добра над злом. Девочка давно знала: зла много не потому, что оно могуче, а потому, что мало тех, кто хочет на пакостника топнуть ногой. И она стала догадываться, что человеку со злом как бы сподручнее, естественнее - видимо, человек сделан из мяса зла. Он, человек, ни за что в этом не признается, он воображает о себе черт-те что. На самом же деле - обыкновенная гадюка, на которую надо топнуть или прищемить ей шейку. Она знала, что сама была злая девочка, что ее не очень любили, но только она знала, насколько могла быть хуже, если б захотела. Поэтому она прогнала ненависть к мальчику. Почему-то вспомнилось, что на какой-то могиле написано: "Спешите делать добро". Об этом им рассказал очень старый учитель, который заменял их литераторшу на одном уроке. От себя он добавил: "Чистому все чисто". Они так отвратительно тогда себя вели, как свиньи, орали, кидались ластиками, кто-то даже пукнул, а старик - ему лет сто, наверное, - рассказывал им про Пушкина, как в последние годы его доводили, и она выкрикнула: "Как мы вас?" "Глупое дитя, - ответил он, - нашла гению сравнение. Но знай: чистому все чисто". И они ржали весь день, пачкая друг друга и на все голоса повторяя: "Чистому все чисто". Стыдно ей стало уже дома. Просто шла из кухни в комнату и ощутила страшный, как ужас, стыд. Пыталась рассказать матери, но та заорала: "Его еще пускают в школу, этого старого маразматика? Это же просто преступление! Представляю, какую лапшу он вам вешал на уши". И тогда девочке стало стыдно за мать, а потом - и за отца, которому мать рассказала, что этот старик-учитель из сидельцев и стоял на учете в психушке, потому что когда-то давным-давно дал пощечину ученику. Девочка ощутила жар в щеках, потому что посчитала, что ей тоже полагалась пощечина Потом она долго не могла уснуть, потому что забыла, что же тогда сказал старик, отчего они все пришли в идиотическое неистовство. А теперь вспомнила. Это было "спешите делать добро" и "чистому все чисто".
Приехала мама, спросила, где дядя.
- Откуда я знаю? - ответила девочка. - Поспал и ушел.
- Ты ему не хамила? - мать смотрела очень подозрительно.
Девочка задумалась. Можно ли считать хамством кипяток на яйца? Вот если бы кипяток был крут и яйца сварились, тогда - да, а так - нет. Это не хамство.
- Да ну его, - сказала девочка. - Он дурак.
- Но он хоть сказал, придет вечером или нет?
- Вряд ли, - ответила девочка.
Пришла соседка, та, которая прикрывала мобильник своим телом. Спросила, не нужно ли чего?
- Спасибо, - сказал мальчик. Он понял, что она подглядывала в окно и видела, как приезжий мужчина давал ему деньги. Возможно, она целый день боялась, что он придет просить взаймы, а теперь уже не придет - значит, можно предложить то, что уже не нужно.
- А собаку ты все-таки усыпи, - сказала соседка. - В город вы ее все равно не возьмете, так нечего ей давать надежду. Это жестоко. - И она ушла, очень довольная своими мудрыми словами, которые этот мальчик мог и не услышать от других людей, не обладавших ее пониманием жизненных коллизий. Мать у него забубённая учительница, а отец кондовый инженеришка. И дача у них кривая, и земля у них не родит. И парень явно без ума. Придумал же такое - просить сотовый, когда по нему счет идет на доллары. Соседка была довольна собой. Она пришла спросить, надо ли что, и дала совет. Это было хорошо и правильно.
Мальчик ненавидел соседку все то время, пока она шла к своему дому. Он ненавидел ее длинную, похожую на стиральную доску спину, ее тонкие и одинаковые по ширине от ступни до колен ноги, узел волос, закрепленный детским бантиком, притягательно открытый затылок, в который он мысленно выстрелил из вальтера тридцать восьмого калибра. Пуля летела стремительно, но мальчик успел ее отловить у самой цели - шевелящихся слабых волос и сжал ее в ладони, раскаленную и злую от невыполненного задания. Он раскатывал пулю в руке до тех пор, пока она не присмирела и забыла, зачем она и кто. Тогда он ее выбросил. И вальтер выбросил и про ненависть забыл, потому что наступал вечер и надо было думать, чем бы накормить маму да и себя тоже. Он пошел проверять запасы. Они были скудны. Но было пюре в пакете "Зеленый великан". Был остаток масла. В самом низу холодильника стояла банка кабачковой икры. Еще было сухое молоко, блинная мука и восемь яичек.
"Сегодня не пропадем, - подумал мальчик. - И завтра утром тоже. А потом я схожу в магазин".
Как будто он не знал, что между вчера и завтра пролегает ночь. И эта ночь ему досталась.
Он мог вернуться спать в свой ларь на подушку, где лежала голова Дины. Мог остаться на террасе, на виду у неба. Он остался на террасе. Здесь была слышнее мама, но главное - именно здесь с ним была Дина. Теперь, к ночи, мысли о ней занимали его уже без остатка. Он давно знал спасительное и стыдное освобождение от желания, но теперь, после того как знает, что это такое на самом деле, кощунственны были бы свои руки и все нехитрые мальчишечьи способы спасения. Но очень скоро он понял страшную вещь: умом с этим не справиться. Бесполезная голова металась на подушке, а тело было большим и сильным, но кричало в своем несчастье и этим походило на глупого ребенка, недокормленного, но высаженного в манеж. И он (ребенок?) бился головой о прутья, помня, как замечательно вкусно то, что у него отняли. И Дина тысячу раз ящеркой скользила по нему, она была такая ловкая мучительница, что мальчик почти закричал, когда ящерка освободила его от тяжести и ускользнула в ночь. Он лежал распластанный, а бессильная голова, дождавшись своего часа, сказала ему: "Дина - женщина непорядочная. Нельзя такое делать со своими учениками. Это неприлично". Но тут же голова раскололась на две половинки, и другой своей частью опровергла правильные и мудрые слова! Она заявила, что непорядочные женщины - лучшее, что есть в жизни. И заниматься этим с учениками - дело святое. Пусть учительницы - молодые и красивые - учат этому мальчишек, чтоб они не сходили с ума от спятившей крови. Потому что учительницы знают как, в отличие от девчонок, которые верещат или требуют незнамо что. Он, правда, это не проходил, но слышал мильон историй и заранее боялся этого момента, когда придет его время. У него же получилось замечательно. Не пришлось мучиться, и пусть так будет всегда. Он представил, как будет помогать Дине устанавливать разные приборы в кабинете, а потом возьмет ее за руки и посадит к себе на колени. И она обхватит его руками и ногами, и стул станет потрескивать, и в какой-то момент они рухнут вместе с ним, но это будет такой кайф и такой смех. А потом он вынесет разломанный стул в подвал, а она, Дина, пойдет за ним, сама пойдет, он не сообразит ее позвать. А там, в подвале, стоит, он знает, диван из директорского кабинета. Некоторые из их класса уже опробовали это место. Поэтому на двери подвала висит огромный замочище. Но он ударит ножкой стула по дужке страхолюдного замка, и он раскроется, и они войдут в темный подвал. Он отбросит ножку стула к чертовой матери и поведет Дину к дивану. Он, прав- да, не знает, где он стоит. Они начнут искать его вместе, потому что иначе зачем она за ним пошла, когда он взял в руки разломанный стул? И найдут! Пыльный и хорошо уработанный диван взвизгнет от радости их радости, но здесь будет уже все иначе. Здесь уже он будет главный, и она будет смотреть на него снизу вверх странными, похожими на собачьи глазами… Глазами собаки Дины. В конце концов, мальчик уснул. И спал крепко, без снов, пока не услышал шум. Было уже утро, и солнце вовсю грело терраску. Шум шел из маминой комнаты. Он вскочил и побежал. Мама шла по комнате, двигая перед собой стул.
- До тебя не докричишься, - обиженно сказала она, - мне нужно в уборную.
- Я принесу ведро, - неуверенно сказал мальчик.
Но мама дернулась от этих слов и сказала, что лучше умрет на месте. Мальчик не понимал, что само это заявление исключает возможность смерти, что так говорят люди, уже отошедшие от края бездны, что это уже их игра на нервах тех, кто боялся, страдал и мучился, но ведь не умирал! Мальчик этого не знал, он испугался за маму, поэтому, доведя до крылечка, снес ее со ступенек, и мама в этот момент испытала чувство победы над той тварью, которая здоровьем взяла мальчика, а ты попробуй, сука, болезнью! Ты роди, воспитай такого, который снесет тебя на руках в уборную. Потом мама стучала носиком умывальника, потом присела на лавочку в тенечке, раскинув руки, разглядывая выстиранное сыном бельишко.
- Спасибо, сынок, - сказала она. - А где наша приблуда?
Дина, как учуяла интерес к себе, подошла к маме и положила ей голову на колени. Мама почесывала ей за ухом, размышляя вслух над выражением "заживет, как на собаке". Дина подтверждала это.
- А человек не может! - говорила мама. - И знаешь, почему? Человеку мешают мысли. Они слишком много знают и мешают довериться природе. В болезни и смерти надо подчиниться природе.
"И в любви", - подумал мальчик. Но тут же засомневался, вернее, смутился самого слова "любовь". Она ли? Или назвать это все теми грубыми словами, которых в обиходе тыща. Но он не мог то, что с ним было, и то, чего не было, но он намечтал, оскорбить плохим словом, хотя любовь не годилась тоже. У Дины есть Реторта, за него она пойдет замуж, он тоже женится на девушке в фате - все это перемешалось в голове, а надо было кормить маму и Дину, давать им лекарство, убирать за собой постель, да мало ли дел у утра? И он все сделал. Мама легла на поправленную кровать, он не разрешил ей ничего делать. Она была спокойна и мила и называла его "сыночек". Она попросила свою сумочку, чтоб "черкнуть глаза и губы".
В конце концов это было неизбежно.
Конечно, она сразу полезла в конверт.
- Ты истратил все деньги? - тихо закричала мама. И почему-то он подумал, что именно этим голосом, голосом человека, потерявшего все на свете и знающего, что ничего нельзя вернуть, она и закричит. Из-за денег. Из-за каких-то денег!
- Вот они, - сказал он ей, протягивая пять сторублевок.
- Где мои деньги? - кричала мама.
- Я же покупал лекарство, - мальчик вдруг почувствовал себя обессиленным и опустошенным. Найти деньги оказалось проще, чем объяснить что-то маме. Сейчас он ей покажет чек из аптеки - он его взял с собой. Он, смеясь, расскажет про куртку, про не алчную, а человеколюбивую ветеринарку, про Реторту и про то, что он отработает взятые у него деньги на погрузочно-разгрузочных работах. Мама напряжется, вскрикнет последним отчаянным голосом и поймет, что все, в сущности, нормально, ну нехорошо - где уж хорошо, если она больна, и собака больна, и он остался без единственной приличной своей вещи? Но это горе - не горе, все исправимо, а значит, точно - нормально. И кричать как напоследок негоже. Но мамино лицо собралось в единую точку, оно сгруппировалось вокруг носа в комок, а глаза сблизились. Мама стала портретом воробья анфас. Это же надо, как похоже. У этой птицы-мамы было свое объяснение случившемуся, она не спросила у сына, что и как, она сама сказала ему что и как. У нее был странный голос, как будто он пробирался к нему сквозь камни, голос цеплялся за них и становился скрипучешелестящетвердым.
- Это ее деньги, - говорил воробей анфас голосом каменным. - Ей такими бумажками дали отпускные. Я видела своими глазами. А она отдала их тебе, чтоб ты тут с ней спал на глазах у матери. Так ведь?
- Замолчи, мама! - заплакал мальчик. Вот этого он не ожидал от себя - слез. Стыдно-то как плакать большому, взрослому в истории комической, как "Женитьба Фигаро". Там ведь тоже все время кто-то кого-то не понимает, а Миронов мечется, мечется. Он недавно видел по телеку и думал, какой он молодой, а уже мертвый. Но если у жизни есть скорость, то, судя по Фигаро, он положенные семьдесят лет проскакал за сорок с чем-то. Но Миронов не плакал, он смеялся, а он слабый, он теха, он плачет, потому что хочет хоть этим остановить маму, которая уже расправила лицо до человеческого - значит, прониклась слезами сына.
- Как жаль, - сказала мама, - что нет райкомов партии. Там бы ей показали. Там бы ее лишили права учительствовать. А сейчас вольница. Можно все! Можно насиловать детей и платить им за это деньги. Я подам на нее в суд! - Мама даже привстала, он побоялся, что она упадет, и сделал ей шаг навстречу, тот самый шаг, чтоб она сумела выхватить у него из пальцев бумажки и защелкнуть их в сумочку.
- Это улика, - торжественно сказала мама и гордо легла на подушки.
Стало тихо-тихо… На тишину пришла собака и остановилась рядом с мальчиком.
- Иди, Дина, иди, - сказал он ей, - иди на место.
- Это человеческую суку зовут Дина, а собачью - Найда.
Мама была довольна тонкостью замечания и уместностью его.
- Ее зовут Дина, - сказал мальчик. - Мне сказала ветеринарка. Я придумал Найду, чтоб тебя не расстраивать.
Это же хорошо, что сын не хочет расстраивать мать. Что может быть лучше такого, разве только возможная радость, добытая сыном и положенная к ногам матери. Но в несчастной голове матери, видевшей "такое", понятия радости и горя были сбиты с ног и валялись как ни попадя. Вместо них в матери кустилось колюче-ядовитое оскорбление, поношение устоев, в которых она тесно, но правильно жила почти сорок лет. Она вдруг это вспоминает: сорок лет на следующий год, а ее уже часто называют бабушкой, пусть дети, семилетки, но не все ли равно кто? Она уже определена в иной предел. Сучка моложе ее на самом деле на семь лет. А дома она говорит: на три. Она прибавляет годы всем. Глядя на Пугачеву, чей год рождения знает в стране каждый, она кричит во все четыре стены своей квартиры.
- Да она мне в матери годится! Ей шестьдесят три, я точно знаю. Она училась вместе с моей теткой.
Самое смешное - она знает, что врет. Но есть такое свойство лжи - притворяться правдой до последнего вскрика.
Утром звякнул мобильник. Девочка понимает, что это звонит дядя.
- В какую больницу? Зачем?
Мать слушает и смотрит на девочку, потом отключает мобильник.
- Объясняй!
- Что? - не подымая головы от рисованной мережки, говорит она.
- Как Коля попал в амбулаторию? Что ты сделала?
- А что я сделала? - спрашивает она.
- Ты перевернула на спящего человека чайник и ни слова не сказала об этом?
- Он сам перевернулся, потому что стоял с краю. Делов! Вода в нем едва теплая!