Так вот, именно в тот момент из левого коридора стал нарастать шум набегающей пары девушек, оказавшихся из Иностранной группы. Блондинка с шатенкой. Давно оторвавшись от Ленгор, не знал я ни той, ни другой, но обе пребывали в лихорадке веселья. Пола, бежавшая в тех самых аквамариновых "ливайсах", на меня не повернулась, тогда как вторая перед крутым их поворотом в коридор-кишку метнула взгляд. И я ее узнал - шатенку. Грациозно отпрянувшую, чтобы не задеть угол подшивки "Комсомольской правды" на круглом столе. Вбежав в коридор-кишку, блондинка стала стучаться там в дверь блока, из которого вышел тип жирноватый и с сально-черными волосами, аспирант из Киева, который, по слухам, баснословно зарабатывал там в качестве "литературного негра" - писал за классиков советской Украины. Противный тип, но он преуспевал, и это меня снова погрузило в раздумья о том, как выбраться из жопы…
Но сначала уделил ментальное внимание шатенке. Стрижка ее изменилась с тех пор, как увидел я ее впервые. Сейчас была под названием "афро", а ля Анжела Дэвис, а тогда, на первом курсе, в пятом еще корпусе, была стрижена "под тиф". Когда внезапно появилась на танцах в "комнате отдыха". Будучи в желтых джинсах. И с ней были латины. Целая толпа. Куба, Мексика, Венесуэла. Танцевать она стала с длинным мулатом. Так, что все расступились. О, то был рок…
Но когда это было? В день, когда всем нам на радость чехи взяли хоккейный реванш? Нет. Первый курс. Год, когда дочка Сталина бросила вызов Кремлю, сбежав через Индию в Америку…
Как шатенку зовут и откуда она - ничего я не знал.
Но вспомнил.
Потому что - глаза.
Ох, какие…
- Ты ведь умеешь вслепую?
- А что?
Лавруша уронил мне на "колибри" стопку исписанных страниц. Не наших. С симметричными дырками вдоль по левому полю.
- Перехерачишь?
Написано было коряво, но по-русски. Надо редактировать…
- В счет долга? - надавил он.
- То есть?
- Будем по нулям.
Исполнил.
Он вернулся снова:
- Ас дипломом не смог бы помочь человеку? Перепечатать?
- Человеку - какому?
- Неважно.
- А все же?
- Оксиденталу.
- Что, за так?
Хмурясь, дергая ус, сказал, что наличных там нет. "Что, - гнусно ухмыльнулся я, - натурой?" Глаза Лавруши прояснились от ужаса: "Друг? Забудь! Исключи такое даже в мыслях. Тебе жизнь дорога? То, что есть там, - возможности…"
- То есть?
- Книжки могут тебе переправить. Кафка, Камю?
- А Набоков? - повысил я ставки.
- Возможно.
- Солженицын?
- Эго надо мне уточнить…
Сбегал, вернулся в поту, схватил пишущий стержень:
- Руку дай…
Пачкать правую было жалко, протянул ему левую. Поперек моих линий судьбы появился как бы шифр, начертанный расплывшимся "шариком". Номер блока, где меня будут ждать. День и час.
- Только, друг: умоляю… Западный там человек.
Придыхание мне не понравилось.
- И?
- Я за тебя поручился. Не опаздывай, а? Там специально приедут.
Снизу вверх я смотрел на посредника между мной и… Западом? Запрещенные книжки, конечно, меня волновали, но брать на себя обязательства? Приключений на заднее место отнюдь не искал. У меня была цель. Передо мной на стуле стояла "колибри", меня распирала решимость изменить судьбу к лучшему…
- Знаешь, Лавруша… Я начал роман. Первый мой. Понимаешь? Уже начинал и сломал себе зубы. Вторая попытка! Если там сложности, то давай лучше - а?.. Скажем дружно?..
На х… нужно - имел я в виду.
Но Лавруша побледнел, стали зримы капли испарины.
- Друг?..
Он взмолился, и я уступил.
Все мы были тогда под влиянием Воннегута. Помните? "Предложение неожиданных путешествий есть урок танцев, преподанных богом".
Вышло именно так.
Но учителем выпал мне… кто б мог подумать!
Сам Сатана.
- Живой! - закричал Лавруша, входя ко мне в Солнцево. - Я тебе говорил… Он был с Коликом.
Наша русская гончая бесновалась от радости.
Я еще не опомнился от перемены судьбы. Было все, как в романе, который еще предстояло написать. Земля поплыла. Но потом запылала. С грохотом небо разверзлось. И в меня полетели остроконечные молнии гнева. Звонок громовержца вернул нас из Питера, где сыскали нас посреди озера с помощью радиоузла ЦПКиО. Перед тем как исчезнуть в лабиринте Арбата, в такси она поклялась мне, что останется в СССР.
После чего я разорился на трубку в "Табаке" на Столешниковом. Для экономии. Но не знал, что не курят взатяг. Отравление плюс ангина. Гончая приводила в сознание. Горячим своим языком.
Лавруша отвечал ей на пылкие ласки:
- Ты, м-моя милая… Значит, тебя не убили?
No comments.
- Мы с Другом ехали - Колик, скажи? - и боялись, что пить придется нам за помин…
- Пить? - ожил я.
Колик нагнулся к портфелю и вынул армянский. На "отлично" защитился по "Мише". Возвращаются с Майей в родной Пятигорск.
- Всецело обязан, - признал я, приняв с друзьями за дружбу. - Не ты бы, Лавруша…
- Друг! Ей-Богу! Как на духу! Никогда бы тебя не подставил. Пола, сучка, давила, а твоя на нее… Я ж представить не мог! То есть, зная тебя, факт допускал. На пару-тройку палок, не больше… Ведь человеку в Парижулетать. Виза кончается, билет на руках. Так что, когда вы исчезли… Скажи ему. Колик.
- Все майя, - ответил выпускник МГУ - Мир иллюзий.
- Ничего себе майя! Ленгоры стояли вверх дном. Всех допросили, с кем ты хоть словом перекинулся. Ох, там зуб на тебя… Колик?
- Что?
- Скажи!
- Мир враждебен. Но надо искать.
- Что и где?
- Путь к подлинной жизни.
- Где он. Колик?
- В нас самих.
- Ладно, друзья, - поднял я. - Колик… за наших женщин. За Майю\ С заглавной!..
Мы допили коньяк.
- Возвращаясь же к майе с прописной… Ты, - сказал мне Лавруша, - держись. Я тебя понимаю. Сам пережил все с Джианной, вот Колик свидетель…
Встал за ними.
Мы вышли в прихожую.
- Где твоя, кстати?
- Увезли.
- Что, в Париж?
- Нет. На Черное море.
- Крым, Кавказ?
- Да не знаю, Лавруша. Закрытое место.
- А потом?
- Что потом? От меня ничего не зависит.
- Значит, в воздухе всё?
- Да. Висит…
- А сорвется и?..
- Значит, судьба. Пусть будет, Лавруша, как будет.
Так сказал я, и Колик одобрил за верность традициям:
- Фаталист!
- Т-ты, моя милая! - Расцеловавшись с гончей, Лавруша снял с плеч ее лапы, пнул изнутри мою хлипкую дверь. - Ты хоть колом подопрись. Нет, серьезно? В хозяйственный съезди. Цепку покрепче. Засов. Заодно и топор подкупи.
- Лучше казацкую саблю, - посоветовал Колик.
- Саблю не саблю, но шашку могу. Терскую.
- И кулацкий обрез.
Забавлялся выпускник над рабами страстей…
- Нет, я серьезно? - оглянулся с площадки Лавруша. - В амбаре у бати с гражданской валяется.
- За кого воевал?
- Какая разница? Без нужды не вынимал, без славы не вкладывал.
- А все же?
- Не за выигравших. Но не батя, дедуля… В сентябре привезу. Доживешь?
Столкнувшись с Лаврушей через год, в тени под козырьком станции "Площадь Вернадского", я поставил на асфальт свои ведерки и растер ладони, в которые въелись проволочные ручки.
Мы жили на "Соколе", и ближайший к нам "Хозяйственный" был на Маши Расковой, но белила нашел только здесь.
Я пожал ему руку. Пояснил свою ношу. Мол, жду из роддома, а детская - не готова. А родил кого, сына? Дочь. Лавруша поздравил. Расстегнул на рубашке нагрудный с пачкой "Мальборо": "Угостись…" Сообщил свои новости. Кого успел "оформить" до окончания МГУ: среди прочих, недотрогу Файзикуль, к пятому году обучения ставшую ну такой развратюгой, что ты не поверишь… Аспирантура, конечно, накрылась: там "сынки" поднялись во весь рост. Но никогда не тянуло Лаврушу к научной (что точно: даже надо мной иронизировал, когда я занимался "диалектикой души" у ЛНТ: "Текучесть образа? Текучесть ёбразаЫ) Ну, и сам оформление прошел как по маслу… Толмачём… "Ты ж понимаешь, - с подмишм. - От министерства сельского хозяйства…"
- А на самом деле?
Он огляделся по сторонам, задерживаясь глазами на отдаленных окнах "красных домов", и понизил голос:
- Улетаю. И знаешь, куда? Куда детям ходить запрещалось…
- К бармалеям?
- Угу.
В другое время я б откликнулся живей. Но Африка сейчас царила и в Москве. Даже в тени страшный зной. А улетающий из этого пекла в полымя мандражировал. Озирался, боясь, что контакт засекут. И это притом, что диссидентом я не был. Просто жил с иностранкой… И все же Лавруша, страх и трепет свой подавляя, успел сообщить, что в него тоже втрескалась дочка. Ты понимаешь? Тоже лидера, только что - соц. Но хорошая - соц! Не Монголия? Да неважно, затемнил он. Не Монголия, нет… Лучше я не скажу, не обидишься? Там еще неизвестно, чем кончится. Может, как у тебя. Может, просто останется в памяти перепихоном… в жанре "друга я никогда не забуду, если с ним побарался в Москве"… Главное сейчас - Сомали. Под венец, так хоть будет приданое. А сорвется, куплю себе белую "волгу", - и в Сочи, где темные ночи…
Пауза.
- Вот такие дела. Твой друг-казачина по-прежнему трахтенберг. А ты?
- Молодой папа.
Я присел, чтобы взяться за проволоку.
На раскаленном московском асфальте, что помню четко, кроме наших американских окурков, осталось два продавленных круга.
В Париже я вспомнил, что не забывал о Лавруше и в Москве, где после той встречи у метро прожили мы с женой еще года четыре. На Западе период тогда уже получил свой политический термин: стагнация. Застой. Накопление энтропии.
Оказавшись на свободе, принялся восстанавливать структуру моментов неподвижности. Потом, поскольку парижская жизнь оказалась рваной, как пунктир, одних переездов с квартиры на квартиру за семь с лишним лет было тринадцать по счету, я забросил свои ретроспекции. Но наткнулся, разбирая архивный хаос, на запись одного момента, имеющего отношение, правда, скорее, ко мне.
Итак: середина 70-х, ЦДЛ, который был в особняке на Поварской, - тогда Воровского.
Подвальное кафе.
За столиком персонажи, собравшиеся по случаю возвращения начальника из-за границы. Всем за сорок, кроме однорукого ветерана Гирша и меня - в мои 27. Возраст гибели Лермонтова. Начальник, с неохотой про такую мелочь, как месяц в соцстране: "Что там рассказывать… Ну, пивка попил". - "И как? С шестьдесят восьмого года не испортилось?" - "Не сказал бы. По-прежнему холодное". Все поразились, конечно. Холодное пиво! "Неужели?" - "Повсюду. Другого там не подают". Начальник рангом меньше, но с белой "волгой" и прозвищем "Плейбой", позволил как ровесник: "Трахнул там кого-нибудь?" - "Всенепременно". - "Скольких?" - "Да-а…" Все замерли, заранее прикидывая, как отнестись к невероятной цифре, но начальник признался не только честно, но и с некоторой виноватостью, то ли за количество, то ли за то, что было искушение объегорить:
"Двух всего". Все равно все смотрели с восхищением. Ибо за кордоном! Акт доблести. Двукратной! Начальник долил "жигулевского", дожевал колбасу: "Но не местных. Брюнетку и блондинку. Одна американка, другая немка". - "Американка? - поразился ветеран войны Гирш, для которого советский стратегический термин "основной противник" был чем-то субстанциальным, распространяясь и на сферу личной жизни, к которой, как ни крути, но относилась и предосудительная категория "случайных связей". - То есть, из Соединенных Штатов?" - "Ну и что?
А немка была из ФРГ. Обеим кончил в волосы". Потрясенное недоумение. Верный друг начальника, поэт по фамилии Горюшкин, позволил себе: "То есть?.." - "На голову. В прически, ну!"
Ветеран, хоть и прошедший войну, но человек былой сексуальной культуры, бросил на меня взгляд, а затем, извинившись, поднялся и пошел к выходу, хотя до конца перерыва еще было время. При ходьбе он загребал левой рукой; правый рукав пиджака был выглажен и незаметно пришпилен, чтобы не выскакивал из кармана.
Те, кто остались, пребывали в сложном шоке. Во-первых, конечно, выбор места начальственных эякуляций. Странность на грани извращения. Но не только.
По долгу службы начальник принимал участие в международном форуме по проблемам взаимопроникновения славянских культур. Но какова была природа взаимопроникновения с соучастницами форума из ведущих стран агрессивного блока НАТО, которым бесспорный славянин наш, "ярославский мужик", как о себе он говорил, в результате подмочил прически? Как ни крути, а в закордонной эскападе нашего начальника было нечто смущающее. Нечто агрессивно-патриотическое.
Чего бы не осудил ни Генштаб, ни ГБ, придись им заниматься разбором подобных "контактов с иностранцами". Возможно, у него есть допуск?
Форум был, кстати, в Братиславе.
Еще пивка, еще белорыбицы. Толстыми пальцами. Пережевыванием скрывая улыбку превосходства над убогой сексуальной географией погруженных в молчание собутыльников.
И я не выдержал:
- Друг у меня, кстати, там живет.
- Ну да?
- Вместе учились. Ходок был такой, что, наверное, там он не меньше, чем пол-Братиславы.
Сказал наугад - чтоб досадить начальнику.
Оказалось - как в воду глядел.
В столице Баварии, куда мне, на адрес тогда еще не дружественного, а тотально подрывного радио, Лавруша стал неожиданно писать из Братиславы, появился он со своим соратником. Тогда был странный момент - Горбачеву воспротивились "братские" страны. Берлинская Стена только что пала, но держалась еще социалистическая Чехословакия, во второй столице которой с таким славным названием, пусть несколько и отдающим захолустьем, последние лет пятнадцать проживал Лавруша - и если не совсем спокойно, то вполне приватно. Теперь же он стал активистом. Членом Группы борьбы за перестройку.
Не без труда, но оторвались в Вену. Якобы в командировку по производственным делам. Оттуда - нелегально - в Мюнхен. В пресловутом "осином гнезде", как контрпропаганда величала "Радио Свобода", ведал я исключительно вопросами культуры, однако посланцы словацкой перестройки, которых я встретил на Хауптбанхоф, держались так, будто приехали за инструкциями в ЦРУ.
Соратник был резко моложе. Угрюмый и крепкий. Тоже из русских. Тоже семья в Братиславе, но меньше, чем у Лавруши, который там стал многодетным. За бутылкой шнапса, которую распивали они без меня, соратник решил перебросить судьбу перестройки в Словакии на плечи Лавруши. "А сам куда?" - "Куда посоветуете". - "Сам, - сказал я, - решай". - "Давно уж решил".
Хмурым утром высадил его у ближайшего участка, где в приватном порядке русский выбрал свободу. Тогда это выглядело так - немецкая полиция передавала тебя американцам, которые перебрасывали невозвращенца за океан. Забегая вперед, скажу, что Лаврушин соратник не прогадал. Через два года, когда встал в Штатах на ноги в качестве водителя-дальнобойщика, к нему выпустили и семью, поскольку к тому времени все решительно переменилось.
Но в тот момент, когда, задымив нашу кухню своими тошнотворными сигаретами, визитеры сидели за шнапсом, предугадать было нельзя. К тому же Лавруша боялся искушать судьбу. До поры до времени ему фартило. В братской стране жил сначала, как тот зять из песни Галича: с топтунами под окнами. Но пусть и топтуны, налево все же хаживал. И околачивал, как мог. До страшного момента, когда словацкая супруга, она же дочь всемогущего Микулаша, накрыла Лаврушу с прекрасной юной незнакомкой. Под супружеским к тому же балдахином ("таким полупрозрачным, знаешь?"). Сразу все рухнуло. После развода низко нажимала на папашу, чтобы коварного изменника выставили восвояси - обратно в Союз. Но, зять не зять, а нравился по-мужски Лавруша Микулашу, который, мстительной дочке вопреки, помог ему остаться в Братиславе и выправить чехословацкий паспорт (федерация Чехии и Словакии тогда была неразлучна, как словосочетание "город и деревня"). Вторым браком чехословак Лавруша венчался уже по любви. Вторая словачка - из нормальных, из бедных - в ускоренном темпе родила ему четверых. После чего все повторилось. Нет, на сей раз не застукали. Под непрерывным напором Лавруши, отрицающим все мигрени, отказы и табу на законных, как представлялось ему, семейных основаниях, изнуренная супруга обратилась в лоно церкви. Там ей объяснили, что можно делать в постели, а чего - ни под каким предлогом. Жизнь Лавруши стала невыносимой. А тут еще столько ртов. Накормить, одеть, обуть…
Миссия миссией, но прежде всего в Мюнхене надо отовариться.
Блошиный рынок понятие, скорей, французское; в Западной Германии, процветающей не просто, а спесиво, наличие чего-нибудь в этом духе трудно предположить. Но были, были. В Мюнхене, во всяком случае. Под названием "фломаркт", где "фло" - блоха. Власти столицы свободной Баварии с этим боролись. Принципиально - не только из брезгливости и гигиены. Воскресная торговля, пусть и по мелочи, дело не богоугодное. К тому же подрыв экономики. Через несколько лет власти Мюнхена победили, но в то время, когда появился Лавруша, еще только собирали силы.
- Так, - ответил Лавруша… - Толкучка?
- Но только никто не толкается.
- А цены?
- Какие там цены. Все по марке.
- По марке?
- Не беспокойся, Лавруша. Финансирую…
- Друг! Буду биться до пфенинга. Пакеты найдутся? Магазинные?
Отпавший миссионер уже следовал путем свободы, отлаженным с начала "холодной войны", так что в тот день 24 ноября на Дахауэрштрассе мы прибыли вдвоем.
Трамваем. "Восемнадцатым", что ли? Долго ехали. С самой Херкоммерплац. Немцы косились. Было, чем заполнить пробелы, начиная еще с Сомали, где, конечно, был полный - друг, то есть, по-о-олный атас. Ладно, местные. Там общий язык я нашел. Ты меня знаешь, я за любовь народов, не просто за дружбу. По два сразу, конечно, накатывал… Наши взъелись. Аббревиатуры. И та, и другая. Ужас. Сцилла с Харибдой. Не знаю, как и проскальзывал, с мылом без мыла, но, друг…
Как на духу? Не подписывал. За что был отправлен в Союз раньше срока. А там улыбнулось. Слечна Микулаш, не целка, конечно, но барышня, защитила диплом по "Поднятой целине", но еще не слиняла с Ленгор…
С фломарктом не повезло.
С ночи зарядил дождь, и весь огромный пустырь, отведенный нищим мира сего на окраинной улице с угрожающим названием и напоминающий пустующий концлагерь, размок так, что коммерции почти не наблюдалось. Два-три навеса, с которых лилось струями. Несколько микроавтобусов и машин с приоткрытыми багажниками.
Но Лавруша был счастлив. Шмотки - первая необходимость - были дешевле всего.