– Да не боись ты! – утешительно толкнул его в плечо Сергей. – Это тебе, конечно, не ром какой там и не коктейль, это наш продукт! Надежный, голова после него не болит. Танька Нечипоренко-то самолично варила! А она у нас в этом смысле знаменитость. Ей даже милиция ну не то, чтобы разрешает, но глаза закрывает… Говорит, только чтоб без переборов… А все потому что милиция сама у нее к праздникам отоваривается!..
– Ой ну и трепло же ты, Серега! – вздохнул Михалыч и предложил: – Ну что, хлопцы, давайте! За районную газету "Передовик-колхозник"! Пойдет за нее?
– А куда ж оно денется? – согласился Сергей, и все члены молодежной бригады дружно крякнули и опрокинули стаканы.
Калле собирался сделать только один – ознакомительный – глоток, но бдительный Серега поймал его руку, зажал ее и не позволил поставить стакан на стол.
– Э-э нет! Раз уж остался, то давай, чтоб как положено! Чтоб до дна! Это ж за твою газету "Передовик-колхозник"! Или ты что, может, газету не уважаешь?
Окончательно растерявшийся Калле как-то сообразил, что Сергей отпустит его, только если он выпьет водку залпом. Зажмурившись, он выпил, после чего Сергей выхватил у него стакан, потряс им в воздухе и победоносно заявил:
– Ну слава тебе, господи! Молодец! С первым почином тебя, товарищ капиталист!
На лице у молодца и вправду застыла гримаса капитализма, а внутри развязалась скоропалительная ядерная война, в огне которой должны были сгореть легкие, желудок, печень и все до единого прочие органы. Небо стало мутным, зеленым, и Калле с ужасом почувствовал, как из глаз его непроизвольно потекли слезы, – продолговатые и противные, как мелкие бесцветные гусеницы…
– Ну что, я ж тебе говорил, что проберет как надо! Ты давай, не дрейфь, держись! В начале оно всегда печет, но скоро ты почувствуешь, как пришла сила… Это ж тебе даже не "Столичная"… – говорил ему Серега, дружески подпихивая плечом.
Остальные о чем-то оживленно разговаривали. Сосредоточившись, Калле попытался понять, о чем. Но оказалось, что знаменитый продукт Таньки Нечипоренки каким-то образом лишил его способности понимать русский язык – Калле не узнавал ни одного слова. А когда он посмотрел на Михалыча, ему и вовсе показалось, что изо рта самого старшего члена молодежной бригады вылетают не слова, а связки белобоких сушек, которые Калле каждый день покупал в сельмаге… Надежда на то, что, выпив, он найдет с русскими общий язык, растаяла, не оставив даже легкого облачка. Калле почувствовал, что вот-вот заплачет, зарыдает взахлеб, как в далеком детстве от какой-нибудь совершенно непоправимой беды. И вряд ли русские трактористы смогут его при этом утешить так же, как когда-то мама…
Дабы избежать публичного позора, Калле встал и на чьих-то явно чужих ногах направился к стеклянному граненому горизонту, даже не попрощавшись с товарищами по работе.
Над полями стайками летали бабочки. Свободные и независимые, как здешние коровы, но только очень красивые. Сев на землю, Калле долго и пристально наблюдал за их трепетными перемещениями, с удивлением обнаруживая, что бабочки прямо у него на глазах увеличиваются в размерах и превращаются в диковинных птиц. Свободных и независимых… – в яркую разноцветную стаю, похожую на лоскутное одеяло.
"А вот я сейчас приду домой, приведу себя в порядок и отправлюсь к председателю. Приглашу Галю в кино! А почему бы и нет? Здесь же все в кино ходят, сеансы в восемнадцать ноль-ноль и девятнадцать сорок пять…" – неожиданно заявил себе Калле, после чего решительно поднялся и энергичной, хоть и слегка неровной походкой двинул к поселку.
Баба Вера была на месте. Поджидала его у самых дверей:
– Слышь, Колька, Галька-то председателева в этот, как его, в лагерь пионерский сегодня уехала. На Азовское море! У ей же лето-то ить последнее, на будущий год школу кончит, в институт, верно, отдадут. Аж в Москву, как Сашку-то их, среднего. Или в область, там их старший сын учился…
В этот вечер Калле пришел к Вислому ручью раньше обычного, еще засветло. На мосту, в его любимом месте, удила рыбу похожая на баранку старушка – коричневая, маленькая, сухая, но очень крепкая на вид. Ее волосы и лоб покрывал по-пиратски повязанный черный платок, который – как это часто случается у пиратов – немного съехал в сторону, обнажив одно загорелое ухо с круглой серебряной серьгой. В большом звонком ведре у ситцевых ног рыбачки билась в истерике маленькая перламутровая рыбка, обманом выуженная из Вислого ручья.
Калле вспомнил свой тайный, десятилетней давности вояж в Копенгаген, из которого так не хотелось возвращаться домой… И неожиданно охватившую его радость, когда он – нехотя! – но вернулся…
На обратном пути он зашел к председателю – сообщил, что хочет срочно съездить в Швецию. Еще на курсах в Стокгольме Калле говорили, что, раз в три-четыре недели он сможет прилетать домой на выходные. Для этого он должен сообщить руководству колхоза дату ближайшего предполагаемого отпуска, а колхоз обязан организовать доставку сельхозспециалиста в посольство Швеции в Москве, которое в свою очередь позаботится об авиабилете и прочих дальнейших деталях.
– Ты, Калле Густавссон, прямо без ножа меня режешь! – заявил Петр Григорьевич в ответ на его просьбу. – Одного-то я тебя отпустить права не имею – тебе же до Москвы положено два сопровождающих! А где я, спрашивается, их возьму? Ты на календарь смотришь? Сейчас же время самое горячее, каждая пара рук наперечет! У меня и так план срывается, а тут еще ты со своим отпуском… Ты когда конкретно ехать-то хочешь?
– Я могу прямо завтра, – тихо ответил Калле. Ответил несмотря на чувство вины, возникшее у него после слов председателя.
– Ладно, ничего я тебе, парень, не обещаю. Дела у меня в колхозе есть поважнее твоих капризов, но завтра с утра попробую позвонить в горком комсомола Виктору Дубовенко – ты его знаешь, он тебя сюда вез вместе с нашим Сергеем. Если они там придумают что-нибудь, так и попутного тебе, как говорится, ветра! А не придумают, так придется тебе подождать с неделю-другую, пока у меня люди в механическом не освободятся…
Калле вышел из председательского дома расстроенным. Смысл услышанного он понял не до конца. Нет, то есть суть он, конечно, уловил, но при чем здесь были, к примеру, "капризы" и "попутный ветер"? И потом, они все-таки отправят его в Москву или нет? И если отправят, то когда? Ведь он уже отработал почти три недели. Подождать еще неделю – это еще куда ни шло. Но две – это уже слишком! К тому же это противоречит договору! В договоре ясно сказано, что он имеет право на отпуск раз в три-четыре недели! А не в пять!.. Простое огорчение постепенно превращалось в сложную злость. Погода явно портилась – сверху падали редкие и тяжелые капли и, обещая нешуточный ночной ливень, шумели деревья. Калле шел по темной улице, сердито пиная ногой бутылку из-под вездесущей пол-литры, а ехидный "попутный ветер" в спину нагловато гнал его в далекую и родную Швецию, где свято соблюдаются все договора…
Ночью ему снился энергичный смычок и старая скрипка, густо-коричневая, как кирпич родительского дома. На скрипке играла разноцветная Галя. Смычок с отчаяньем самоубийцы нырял куда-то за Галину спину, но тут же возвращался, неся с собой испуганную и непривычно быструю мелодию шведского гимна, которая в какой-то момент незаметно превращалась в популярную советскую песню про желтые листья, которые кружатся над городом. Безжалостно избиваемые дождем оконные стекла дребезжали, привнося в сон ощущение тревоги и хрупкости.
Удивительные свойства продукта Таньки Нечипоренки товарищи по работе явно преувеличивали – следующим утром, едва открыв глаза, Калле поморщился от боли и почувствовал как в голове у него громко заработал трактор "Ивановец". Испуганное ночным дождем солнце пряталось, а белое непрозрачное утро было похоже на прокисшее молоко.
– Ну как оно? – поинтересовался Сергей, когда Калле наконец доплелся о работы. И не дождавшись ответа, продолжил: – Видок у тебя, Колька, конечно, не очень! Видно, что привычки нет, но не боись, за обедом хряпнешь опохмелку и будешь, как огурец! Кстати, слышал, мы с тобой сегодня в поле не работаем. Хутор за Вислым ручьем знаешь? Так там наводнение. Председатель велел два трактора с нашей бригады туда на помощь отправить, вот Михалыч нас с тобой и определил…
До хутора они добрались лишь к обеду. Колеса то и дело увязали в размокшем грунте, трактора по очереди глохли, и им приходилось вытаскивать друг друга на буксире, уворачиваясь от плевков коричневой жижи, целившихся прямо в лицо. Мысль от том, что, когда они наконец прибудут на место, им придется продолжить таскать что-то из грязи, – эта мысль парализовывала, и люминесцентная синь глаз на чумазом лице шведа превращалась в тускло-серый усталый алюминий, из которого были сделаны столовые приборы полевой кухни.
Но им повезло – на хуторе выяснилось, что почти все спасательные операции уже выполнены силами прибывших вовремя – коровник разобран и перенесен на сухой участок, дощатый настил у дома построен, затонувший мотоцикл вытащен из воды. И только на соломенной крыше какой-то хозяйственной постройки, которая наполовину ушла под воду, сидела бабушка в обнимку с козой. Над ними кружил небольшой вертолет, и из кабины пилота через мегафон лилась сердитая быстрая речь, в которой Калле распознавал множество хлестких слов и словосочетаний, освоенных им во время пути на хутор.
– Нет, милок, я уж без козы никак, я уж без козы с места не сдвинусь, куда ж я без козы-то… – громко кричала бабушка, когда вертолет отлетал чуть в сторону. И ее непокрытые седые волосы и белая шерсть козы, вставая дыбом, уносились вслед за пропеллером…
– Ну что, орлы, явились! Главное, как всегда вовремя! – поприветствовал их оказавшийся на месте председатель. Сергей начал сбивчиво оправдываться, рассказывая об их собственных неурядицах и жалуясь на плохие дороги и "раздолбанную" колхозную технику. Но Петр Григорьевич только рукой махнул:
– Да ладно, всегда причины найдете! Не понос, так золотуха! А то, что польза-то от вас известная, это и так все знают! – От этих слов Калле стало очень обидно. Они же действительно не виноваты, что дороги на полметра дождем размыло и что двигатели у тракторов ни с того ни с сего глохнут! Им самим было плохо! Им самим необходимо сочувствие! Острое желание так или иначе, но выразить председателю протест, снова зажгло в глазах Калле потухшие было лампочки. Он принялся мысленно подбирать слова, но Петр Григорьевич его опередил: – А насчет тебя я договорился с райкомом. В виде исключения они разрешили обойтись одним сопровождающим. С тобой поедет Харченко, корреспондент из районной газеты. Поезд из Вологды сегодня в двенадцать ночи. Машину я вам дам, так что давай дуй в общежитие, собирайся! Да смотри не забудь чего!
Радость оттого, что завтра или послезавтра он окажется дома, мгновенно вытеснила намерение добиваться справедливости, и Калле вежливо поблагодарил Петра Григорьевича за хлопоты.
"Вот бы ты, дорогой иностранец, и остался в своей Швеции! Хоть одной головной болью было бы меньше!.." – вздохнул про себя председатель колхоза имени XXIII съезда партии, а потом обратился к Сергею:
– А ты подойди ко мне на пару слов попозже! Во-первых, насчет вчерашнего пару горячих получишь! Я вам говорил, чтобы ему ни капли, или не говорил?
– Ну Петр Григорич, мы ж ничего… Мы ж, как вы сказали… – забормотал Сергей.
– Ладно, за это я с вас спрошу, не волнуйся! У меня другой разговор есть, так что ты, давай помоги ему попутку до поселка поймать и возвращайся, поговорим!..
Калле взял с собой весь свой багаж. Нет, он не думал, что что-нибудь пропадет во время его отсутствия – просто решил, что дома как следует перестирает одежду в их мощной стиральной машине.
Незадолго перед отъездом к нему заглянул Сергей.
– Слышь, Коль, я тебе это… – начал Сергей, – во-первых, счастливого пути пожелать хочу. А во-вторых, сказать, что этот Харченко, он, в общем… В общем, люди разное говорят, и кто его знает, верить или не верить… Но, ты не боись, мы с ним побеседовали! Так что он ни-ни, не посмеет… Даже если он действительно такой, как говорят. Ну ты понимаешь, да? Петр Григорич, правда, сказал, чтоб ты ничего не знал, но я подумал… Ну чтоб ты все равно был начеку. Понимаешь?..
Что-то Калле понимал. Но не до конца.
– А вообще возвращайся! – заявил на прощание Сергей. – У моего папани брательник троюродный на "Коммунисте" ветеринаром работает. Ну помнишь, ты на наших свиней хотел посмотреть? Так вернешься, я с ним договорюсь – и поедем!..
Когда во дворе общежития нетерпеливо просигналила председательская "Волга", в комнату к Калле зашла баба Вера.
– Ты Колька, слушай меня! Оно-то ить, может, и вранье-то все, кто ж его знает! Но Любка-то, Васильевых которая, ну что на почте сидит, вроде как слышала, будто вагон-то он двухместный заказал, этот Харченко-то… Так что ты вот, возьми на всякий случай! На самый верх в баул-то свой положи, а там и хлобысь его почем попадя! Ну если что… – И баба Вера протянула Калле густо-коричневую и, видимо, очень опытную скалку.
"Господи, это ж как тако быть-то может, чтоб мужчина с мужчиной, как муж с женой…" – прошептала баба Вера в дверях, после чего истеричным крестным знамением осенила собственный рот.
На заднем сиденьи машины сидел корреспондент газеты "Передовик-колхозник" в своем бархатном пиджаке с цветастым носовым платком в нагрудном кармане. Дверь была гостеприимно распахнута. Калле сел впереди рядом с водителем.
"В сложных ситуациях ты можешь притвориться, что плохо понимаешь русский язык, – говорил ему инструктор на секретных занятиях, – но на самом деле необходимо стараться, наоборот, понять как можно больше и обращать внимание не только на слова, но и на интонацию, с которой они произносятся…"
Валерий Харченко время от времени что-то спрашивал у Калле. По смыслу вопросы были вполне безобидными – например, чем отличается шведская кухня от русской, или каких русских писателей читают в Швеции. Отвечал Калле односложно и несколько раз намекнул, что русский понимает намного хуже, чем может показаться. А интонация у Харченко, между прочим, была явно подозрительная – неискренняя и заискивающая.
Купе у них действительно оказалось двухместным. Дополнительно этот факт Калле не испугал, но когда Валерий вышел в туалет, швед все же вынул из сумки полученную от бабы Веры скалку и быстрым движением сунул ее под подушку. После чего погасил верхний свет, не раздеваясь, улегся на свою полку и по самые брови укрылся колючим коричневым одеялом.
Закрыл глаза и почему-то вспомнил армию – самое начало службы, военные учения в лесу, на которых он однажды случайно повстречался с самим королем! Карл Густав приезжал к ним в часть с инспекцией, и случилось ему вместе с их генералом проходить мимо боевого поста, на котором Калле нес дежурство. Заметив короля, Калле оцепенел и от неожиданности зажмурился. Король сказал что-то генералу.
– Как тебя зовут, солдат? – спросил у него высокий военный чин.
– Рядовой Густавссон, – хрипло ответил Калле, по-прежнему ничего не видя, а потом набрался смелости, распахнул свои люминесцентные глаза, посмотрел прямо на короля и довольно бодро произнес:
– Рад служить Вашему Величеству!..
Вернувшийся в купе сопровождающий какое-то время подозрительно шелестел темнотой, но, устроившись и раздевшись, тоже лег на койку.
– Спокойной ночи, – произнес Харченко как-то, как показалось Калле, заговорщицки, что ли.
– Спокойной ночи, – буркнул в ответ швед.
– Скажите, Калле, а правда, что у вас в Швеции люди чувствуют себя действительно свободными? Что они могут говорить то, что они думают? Могут жить так, как им хочется, независимо от того, как на это посмотрят другие?
– Правда, – сдержанно ответил Калле. Но давившая затылок скалка не позволила ему при этом испытать полноценную гордость за свою родину.
Утром они молча пили густо-коричневый чай из разговорчивых стаканов с подстаканниками. На столе лежала раскрытая пачка печенья "Привет Октябрю" и сахар в дорожной упаковке: два небольших продолговато-четырехугольных брикетика в бледно-голубой обертке с изображением движущегося железнодорожного состава.
И когда уже у самой столицы Советского Союза поезд набрал финишную скорость, из-под подушки выкатилась, на пол упала и к дверям побежала бабы-Верина скалка. А ударившись о стену, скалка совершила лихой пируэт, напомнивший то ли о знаменитом советском балете, то ли о не менее знаменитом фигурном катании…
В колхоз имени XXIII съезда коммунистической партии Калле Густавссон не вернулся – расторгнул договор, невнятно сославшись на некие изменившиеся обстоятельства. Но Россия его не отпустила – он снова приехал в Москву в девяносто первом в качестве независимого журналиста. В девяносто втором не по-шведски страстное чувство женило его на русской девушке, которая всегда поступала вопреки тому, что в Швеции считалось здравым смыслом. Их быстроходная жизнь протекает по большей части в Москве, которая в рекордные сроки начисто позабыла свое недавнее прошлое, превратившись в мегаполис языческого капитализма. Но всякий раз, отправляясь с дежурным визитом на родину, Калле садится в самолет и внимательно смотрит в иллюминатор – ждет момента, когда лайнер наберет нужную высоту, и с этой высоты самоуверенная российская столица на мгновенье превратится в лоскутное одеяло, и обязательно подмигнет Калле голубым глазом случайного огорода…
Лиомпа
Тысячу лет тому назад где-то в этих краях волоокая Рогнеда покушалась на мужа своего Владимира. Покушение, как известно, провалилось – занесенный над спящим князем зеркально острый кинжал отразил гневно-огненный взгляд княгини и золотое шитье ее красного косоклинного сарафана, – от этого сполоха Владимир проснулся и отвел от себя коварную десницу…
Интеллигентные жители современного Жаславля любят рассказывать эту историю приезжим, в завершение всегда с легкой грустью добавляя, что материальные памятники того яркого времени сохранить, увы, не удалось. Впрочем, на величественное прошлое намекает местная природа с ее просторными горизонтами и высокой разговорчивой травой, в шепоте которой при желании можно услышать множество тайн, связанных с густо-алыми смертоубийствами и ослепительно сияющими сокровищами… А еще мраморная жрица-луна, и язычники-деревья, оберегающие серебряные в чернолощеных кубышках клады… И река, извилисто протекающая под змеиным именем Свислочь, и летающий летом над рекой плотный рой стрекоз, суховатый стрекот которых напоминает тихий перезвон трехбусинных семилопастных височных колец, обрамлявших когда-то белые лица славянских красавиц…
Дома же в городе по большей части скучные, из белого кирпича, обычные современные коробки. Живут здесь в основном сотрудники Жаславского мебельного комбината на десять тысяч рабочих мест – народ простой, в меру пьющий, работящий, засадивший крутобокой картошкой всю ближайшую пригородную буколику.