Эта книга - художественный вымысел. Все события и диалоги, а также герои, за исключением известных исторических и публичных персонажей, - плоды воображения автора. Ситуации и разговоры, где фигурируют исторические или публичные персонажи, также являются вымышленными и не претендуют на объективное отображение действительности. Любые совпадения с настоящими людьми, живыми или покойными, - случайны.
Содержание:
/ Ад / 1
/ Чистилище / 54
/ Рай / 70
Эпилог 71
От автора 72
Об источниках 72
Библиография 72
Источники в интернете 73
Lyrics permissions 73
Примечания 73
Дженнифер Доннелли
Революция
Посвящается Дейзи, сокрушившей стены моего сердца
Эта книга - художественный вымысел. Все события и диалоги, а также герои, за исключением известных исторических и публичных персонажей, - плоды воображения автора. Ситуации и разговоры, где фигурируют исторические или публичные персонажи, также являются вымышленными и не претендуют на объективное отображение действительности. Любые совпадения с настоящими людьми, живыми или покойными, - случайны.
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей древний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.Данте "Божественная комедия"
/ Ад /
И я - во тьме, ничем не озаренной.
Данте
1
Кто умеет - пишет музыку.
Кто не умеет - диджействует.
Например, Купер ван Эпп. Вот он, пританцовывает в центре своей комнаты, занимающей весь пятый этаж дома на Хикс-стрит, пытается свести какой-то кошмарный трип-хоп с треком Джона Ли Хукера на аппаратуре за двадцать штук баксов. Понятия не имея, как ей пользоваться.
- Вот это круть, чуваки! - кричит он. - Мемфисский блюз на новый лад! - Он отвлекается, чтобы налить себе второй утренний скотч. - Два времени в одном, как если Бил-стрит перенести к нам в Бруклин! Прикиньте: тусишь такой на чьей-то хате, куришь на завтрак "Кент", запиваешь бурбоном, а рядом Джон Ли с гитарой… Только знаете, чего нам сейчас не хватает?
- Голода, болезней и отсутствия перспектив, - говорю я.
Купер сбивает свою шляпу-поркпай на затылок и ржет. На нем старый жилет от костюма-тройки, надетый поверх майки. Ему семнадцать, он белокож словно ангел, богат как бог и косит под блюзмена из дельты Миссисипи. Получается неубедительно и придурковато.
Я продолжаю:
- Нищета, Куп. Вот чего тебе не хватает. Из нее рождается блюз. Только тебе слабо. Ты же у нас наследник акулы капитализма.
Идиотская улыбка сползает с его лица.
- Анди, ну чего ты вечно ломаешь мне кайф? Чего ты вечно такая…
Симона Кановас, - дочка дипломата, перебивает:
- Да забей, Купер. Сам знаешь, чего она.
- Это все знают, - встревает Арден Тоуд, дочка кинозвезды. - И все уже забили.
Я не обращаю внимания.
- А еще - талант. Без него никуда. У твоего Джона Ли Хукера таланта было немерено. А ты разве пишешь музыку, Куп? Или хотя бы играешь? Ты же просто миксуешь то, что делают другие, и выдаешь этот компот за собственное творчество.
Купер мрачнеет и кривит губу.
- Ты в курсе, что ты страшная язва?
- Да, я в курсе.
Истинная правда. Мне нравится наезжать на Купера. Нравится его обламывать. Это удовольствие круче вискаря, который хлещет его отец, и забористей травы, которую дует его мать. Потому что пусть всего на пару секунд, но - кому-то тоже больно. Эту пару секунд мне не так одиноко.
Я беру гитару и наигрываю первые ноты знаменитой "Boom Boom" Хукера. Выходит слабенько, но эффект производит что надо. Послав меня куда подальше, Купер сваливает из комнаты.
Симона морщится.
- Жесть, Анди. Он же такой ранимый! - Она вскакивает и выбегает следом за ним. Арден тоже уходит.
На самом деле Симоне плевать на Купера с его ранимостью. Просто она боится, что он отменит утреннюю тусовку в пятницу. Она не заходит в класс, предварительно не бахнув. Как и остальные. Всем надо что-то в себя влить, прежде чем переступать школьный порог. Иначе - груз чужих ожиданий в два счета раздавит нас в лепешку.
Я сворачиваю "Boom Boom" и начинаю играть "Tupelo". Никто не слушает.
Предки Купера свалили отдыхать в Кабо-Сан-Лукас. Домработница бегает открывает окна, чтобы проветрить прокуренную квартиру. Мои одноклассники меняются айподами с ценными треками. Никто из нас не интересуется попсовыми хитами из списков "Топ 100" - это фигня для меломанов из безымянных государственных школ. А мы учимся в школе Св. Ансельма, самой крутой в Бруклине. Так что мы особенные. Уникумы. Юные гении. Все как один. Наши учителя наперебой осыпают нас такими эпитетами, а родители платят по тридцать тысяч в год, чтобы это услышать.
Наш выпускной год - весь про блюз. Еще это год Уильяма Берроуза, балканского соула, немецких контртеноров, японских девочковых групп и музыки "новой волны". Это не случайная подборка. Все, чем мы занимаемся, неслучайно. Чем загадочнее наши вкусы, тем очевиднее наша гениальность.
Я сижу, мучаю "Tupelo" и прислушиваюсь к обрывкам разговоров:
- …на самом деле в тексты "Флок ов Сигалз" невозможно въехать, если рассматривать их вне метапрозаической парадигмы…
- …с Пластиком Бертраном все ясно, как только врубишься, что он пост-иронический нигилист…
- …знаешь, вообще вся "новая волна" черпает смыслы в своей изначальной бессмысленности. Тавтология, замечу, умышленная…
- Wasn't that a mighty time, wasn't that a mighty time…
Я поднимаю взгляд. На другом конце дивана сидит известный красавчик из Слейтера, другой бруклинской школы. Допев строчку из "Tupelo", он придвигается ближе, пока не касается меня коленом, и комментирует:
- Неплохо.
- Спасибо.
- Чего, в группе лабаешь?
Я продолжаю играть опустив голову, и он решает, что пора наглеть.
- Это что у тебя? - спрашивает он, наклонившись совсем близко, и тянет меня за красную ленту, которую я ношу вокруг шеи. На ней висит серебряный ключ. - Ключик к твоему сердцу?
Мне хочется убить его за то, что он коснулся ключа. Хочется наговорить слов, которые разорвут его в клочья, но слова пересыхают у меня в горле, так что я просто поднимаю руку - правую, в кольцах с черепами, - и сжимаю кулак перед его носом.
Он отпускает ключ.
- Ну извини.
- Не трогай, - говорю я. - И вообще отвали.
- Да ладно, ладно. Успокойся, психованная какая-то… - Он отодвигается.
Я убираю гитару в чехол, прячу ключ обратно под рубашку и ищу выход. Дверь. Пожарную лестницу. Окно. Что угодно. Когда я прохожу через гостиную, чья-то рука ложится мне на плечо.
- Пойдем, уже четверть девятого.
Виджей Гупта. Президент клуба отличников, команды риторики, шахматного клуба и Генеральный секретарь школьной модели ООН. Волонтер походной кухни для бездомных, благотворительного образовательного центра и Американского общества защиты животных. Стипендиат Института Дэвидсона, кандидат в стипендиаты Президентской программы, победитель поэтического конкурса Принстонского университета. К сожалению, он не умирает от рака.
А вот Орла Макбрайд одно время умирала - и не преминула написать об этом в своих заявках на прием в колледж, так что ее досрочно приняли в Гарвард. Химиотерапия, облысение и выблевывание желудка по частям оказались весомее, чем весь набор достижений Виджея. Его, правда, поставили в список ожидания, но ему все равно приходится таскаться в школу, как всем.
- Я не пойду.
- Чего так?
Я молчу.
- Что случилось-то?
Виджей - мой лучший друг. В последнее время - единственный мой друг. Понятия не имею, почему он до сих пор не забил. Иногда мне кажется, что я - очередной его благотворительный проект, вроде убогих псов, которых он подкармливает в приюте.
- Да ладно тебе, Анди, - говорит он. - Пойдем! Тебе же план сдать надо, а то Бизи тебя выпрет. Двоих уже вытурили в прошлом году за то, что они протупили с выпускными работами.
- Знаю. Но я никуда не пойду.
Виджей хмурится.
- Ты утренние таблетки пила?
- Да.
Он вздыхает.
- Ладно, увидимся.
- Увидимся, Ви.
Покинув гнездо ван Эппов, я спускаюсь на Променад. Идет снег. Я усаживаюсь на скамейку с видом на магистраль, некоторое время рассматриваю Манхэттен, потом достаю гитару. Я играю несколько часов, пока руки не дубеют от холода. Пока не срываю ноготь, запачкав струны кровью. Пока пальцы не начинают болеть так сильно, что я забываю про свою настоящую боль.
2
Джимми Башмак смотрит, как мимо нас старательно вышагивает малыш, прижимая к себе плюшевого Гринча.
- В детстве я верил всему, что мне вешали на уши, - говорит Джимми. - В Санта-Клауса верил, в пасхального кролика… В привидений. И в Эйзенхауэра. - Он отхлебывает пиво из бутылки, завернутой для конспирации в бумажный пакет. - А ты?
- У меня детство еще не закончилось, Джимми.
Джимми - старый итальянец. Иногда он подсаживается ко мне на Променаде. У него не все дома. Он считает, что Ла-Гардиа до сих пор мэр Нью-Йорка и что "Доджерсы" до сих пор играют за Бруклин. Прозвищем Башмак он обязан своим бессменным ярко-красным ботинкам из пятидесятых.
- А в Бога? В Бога ты веришь? - спрашивает он.
- В которого из богов?
- Не строй из себя умную.
- Уже построила.
- Ты же в школу Святого Ансельма ходишь? У вас там что, никакого религиозного образования?
- А какая связь? Школа давно послала святого куда подальше, только имя от него осталось.
- Вот и с Бетти Крокер та же история. Люди такие сволочи! Ну а чему вас все-таки учат?
Я откидываюсь на спинку скамейки и задумываюсь.
- В общем, начинают с греческой мифологии - Зевс, Посейдон, Аид и вся компания. У меня до сих пор где-то валяется мое первое сочинение. Я его писала еще в дошкольной группе. Про Полифема. Это был такой пастух. А еще он был циклоп и людоед. Хотел сожрать Одиссея. Но Одиссей выколол ему палкой глаз и сбежал.
Джимми потрясенно смотрит на меня.
- Дошкольников учат таким кошмарам? Врешь небось.
- Ей-богу. А потом у нас была римская мифология. Потом скандинавская. Потом божества американских индейцев. Языческий пантеизм. Кельтские боги. Буддизм. Истоки иудеохристианства и ислама.
- Но зачем?!
- Хотят, чтобы мы знали. Им это очень важно, понимаешь? Чтобы мы знали.
- Знали что?
- Что это миф.
- Что - миф?
- Все, Джимми. Все - миф.
Джимми какое-то время молчит. Потом спрашивает:
- Значит, ты закончишь эту крутую школу и уйдешь ни с чем? Это же получается - не за что держаться в жизни. Не во что верить.
- Ну почему, в одну штуку нас учат верить.
- Ага. И что это за штука?
- Преображающая сила искусства.
Джимми качает головой.
- Преступники. Разве можно так издеваться над детьми? Да за это сажать надо! Хочешь, я сообщу куда следует?
- А можешь?
- Считай, дело сделано. У меня друзья в полиции, - говорит он и кивает с многозначительным видом.
Ну да, ну да, не сомневаюсь. Дик Трейси возьмется за дело.
Я убираю гитару. Ноги ломит от холода. Я торчу здесь уже несколько часов. Сейчас полтретьего, до урока осталось тридцать минут. Есть один-единственный человек, ради которого я готова ходить в школу: учитель музыки Натан Гольдфарб.
Я встаю и собираюсь уйти, но Джимми меня окликает:
- Слышь, дочка…
- Что?
Он достает из кармана монетку. Двадцать пять центов.
- Купи себе колу. Нет, лучше две! Себе и своему парню.
- Ой, Джимми, ты что, не надо…
У Джимми ничего нет. Он живет в доме престарелых на Хикс-стрит. Ему выдают всего несколько долларов в неделю на расходы.
- Возьми. Мне будет приятно. Ты же совсем девчонка. Тебе надо сидеть в тепле, в кафешках, с мальчиками, а ты торчишь здесь на морозе как неприкаянная, болтаешь со всякими оборванцами.
- Хорошо. Спасибо, - говорю я и вымучиваю из себя улыбку. Мне больно брать его деньги, но если их не взять, я сделаю больно ему.
Джимми тоже улыбается.
- Дай ему себя поцеловать. Ради меня. - Он поднимает палец. - Всего один разочек. В щечку.
- Заметано.
У меня не хватает духу признаться ему, что у меня уже был далеко не один мальчик. И что в щечку давно никто не целуется. На дворе двадцать первый век - расстегивай джинсы или закатывай губу.
Я протягиваю руку за монетой. Джимми ошеломленно присвистывает.
- Ты чего?
- Что это у тебя?
Оказывается, палец с оторванным ногтем все еще кровоточит. Я вытираю кровь о джинсы.
- Покажись врачу, - говорит Джимми. - Выглядит нехорошо.
- Да, пожалуй.
- Тебе, наверное, больно. Тебе больно?
- Да, Джимми. Мне всегда больно.
3
- Мисс Альперс?
Ну все, я попала. Останавливаюсь и медленно поворачиваюсь. Этот голос знает вся школа. Аделаида Бизмайер. Она же Бизи. Директриса.
- У тебя есть пара минут?
- Вообще-то, мисс Бизмайер, я спешу на музыку.
- Я позвоню мистеру Гольдфарбу и скажу, что ты задержишься. Зайди ко мне.
Она жестом приглашает меня в свой кабинет и звонит Натану. Я вхожу, ставлю чехол с гитарой на пол и сажусь.
На часах - 3:01. Целая минута урока ушла безвозвратно. Шестьдесят секунд музыки, которые никогда ко мне не вернутся. Нога начинает мелко подрагивать. Приходится надавить на колено, чтобы успокоиться. Бизи кладет трубку и спрашивает:
- Хочешь ромашкового чаю? Я только что заварила.
- Нет, спасибо.
На столе перед ней лежит папка с моим именем. Диандра Ксения Альперс. В честь обеих бабушек. Я стала представляться "Анди", как только научилась говорить.
Все это не к добру. Бизи суетится у стола, похожая на хоббита. В любое время года она обута в биркенстоки и одета во что-то лилово-климактерическое. Неожиданно она оборачивается, и я отвожу взгляд. Подоконник заставлен вазами, с потолка свисают кашпо. На отдельной тумбе стоят горшки и миски всех оттенков грязи, покрытые глазурью.
- Нравятся? - спрашивает она, кивая на глиняную экспозицию.
- Впечатляет.
- Это я сама делаю. Люблю керамику.
Моя мама тоже ее любит. Швырять об стену.
- Такое у меня хобби, - поясняет Бизи. - Творческая отдушина.
- Ничего себе. - Я смотрю на кашпо. - Вон то напоминает мне "Гернику".
Бизи польщенно улыбается.
- Правда?
- Нет, конечно.
Улыбка соскальзывает с ее лица.
Теперь она должна выпереть меня из кабинета. Я бы на ее месте так и сделала. Но она молча ставит чашку с чаем на стол и садится в кресло. Я снова смотрю на часы. 3:04. Нога дергается еще сильнее.
- Анди, перейдем к делу. Меня вот что заботит, - произносит она, открывая мою папку. - Завтра начинаются зимние каникулы, а ты до сих пор не подала заявку ни в один колледж. И даже не составила план выпускного проекта. Вот, я вижу, ты выбрала прекрасную тему… У тебя в обосновании говорится… сейчас… "Французский музыкант восемнадцатого века Амадей Малербо - один из первых композиторов периода классицизма, писавший музыку преимущественно для гитары".
- Для шестиструнной, - уточняю я. - Другие писали для лютни, мандолины, виуэлы и для барочной гитары.
- Любопытно, - произносит Бизи. - Мне нравится название проекта: "Я твой отец, Джонни! Установление музыкального родства Джонни Гринвуда и Амадея Малербо".
- Спасибо. Это Виджей придумал. Сказал, что моя версия, "Музыкальное наследие Амадея Малербо", недостаточно претенциозна.
Бизи пропускает это мимо ушей, кладет папку обратно на стол и смотрит на меня.
- Почему же работа стоит?
Да потому что мне стало все равно, мисс Бизмайер. Так и подмывает сказать ей это вслух. Мне безразличен Амадей Малербо, безразлична учеба, все безразлично. Потому что серый мир, в котором я как-то умудрялась выживать последние два года, начал чернеть по краям. Но так говорить нельзя. Это прямая дорога назад, в кабинет доктора Беккера, который просто выпишет мне еще один курс отупляющих колес.
Я откидываю прядь с лица - тяну время, подбирая слова.
- Господи, Анди, что с твоей рукой? Что произошло?
- Бах.
Она качает головой.
- Нарочно делаешь себе больно, да? Прогулы, плохие оценки, а теперь уже и музыку используешь, чтобы себя калечить? Как будто приговорила себя к вечным мукам. Остановись, Анди. Что случилось, то случилось. Прости себя.
Во мне кольцами разворачивается ярость. Кровавая, ядовитая. Совсем как недавно, когда придурок из Слейтера коснулся ключа на моей шее. Я отвожу взгляд, пытаясь взять себя в руки, от всей души желая, чтобы Бизи прямо сейчас выбросилась из окна вместе со своими уродливыми горшками. Чтобы я слышала ноты и аккорды, а не ее голос. Чтобы звучала первая сюита Баха, сочиненная для виолончели и потом переписанная под гитару. Я должна играть ее с Натаном, в эту самую минуту.
Первым делом он каждый раз меня спрашивает:
- Ну, как живешь, крейзи даймонд?